Гриша ГРАНЧАК
(Олег Криштопа)
    
КОШМАР НА УЛИЦЕ ЗАКЛЮЧЕННЫХ
    
-роман-
    
    
    
ЧАСТЬ 1
    
    
1
    
    
Все, что тебе нужно - это правда. Но не ежедневная здрібніла правдочка, которая вгрызается в глаза на каждом шагу, кромсая тело и дух, не та, что плавает на поверхности, как кусок дерьма, а какая-то другая - тайная, скрытая за действиями и бездействием, за хаосом дней, за светом окон. Причем озвучить эту правду может только кто-то снаружи.
Беда только, что тот кто тоже ждет откровения от другого, а другой - от другого... Так мы и умираем, не узнав самого главного, не услышав чего-то крайне важного, ибо единственная иногда доступна нам правда - это смерть...
    
    
    
2
    
    
... Наконец, не было даже возбуждение; он просто чувствовал потребность что-то, ну хоть что-то сделать.
? Пойдем, ? пробормотал Марко неуверенно (это было едва ли не единственное, что их объединяло - полная неуверенность в поступках, словах, даже намерениях).
? Куда? ? так же нечетко, едва шевеля губами, отозвалась Анна, впрочем, хорошо понимая о чем речь.
Он лишь раздраженно мотнул головой - мол, скорее, никогда терять время на глупые разговоры.
? Не надо... ? прошептала она, послушно выйдя за ним в коридор, еще больше его влютило.
Единственное, чего сейчас хотелось Марку ? это, чтобы никто их не встретил по дороге в туалет, где он планировал с ней уединиться. К счастью, в тихое послеобеденное офис будто вымер - до них не доносилось ни одного звука, который бы свидетельствовал о чье-то присутствие. Он резко дернул перекошенные двери с большой буквой "М", похожей на эмблему метрополитена. Пусто.
Аня нерешительно стояла на пороге.
? Заходи, ? настойчиво и нетерпеливо взмахнул рукой, ? ну, что же ты ждешь?!
? Я не хочу ? едва не заскулила она.
В этот миг он ненавидел это рыхлое, слегка прищасте лица; вспышка какой немотивированной агрессии до женщины, мира и себя ослепил глаза, хотелось крушить ногами двери, бить стулья и, устремившись мир за глаза, изо всех сил кричать, кричать, кричать... Он схватил ее за руку и рванул к себе. Впрочем, она почти не сопротивлялась, была покорной и вялой. Однако и это не приносило облегчения, наоборот ? раздражало еще больше. Дрожащим руками захлопнул дверцу, педантично проверил, надежно.
? Раздевайся! ? мрачно велел безнадежно окоченевшей спутницы.
? Не надо ? заметала она головой ? я не хочу.
Он приблизил свои губы к ее губам и поцеловал их. Они были немного шерехатими и имели привкус резины. Было противно, но он продолжал. Женщина удовлетворенно терлась лицом к его устам, и он подумал, что не зря называл ее кошкой - то муркітливе в ней, вероятно, есть. Руками между тем пытался справиться с ее одеждой - вслепую розщіпав пуговицу за пуговицей ширинку джинсов. Пальцы дрожали, но не от возбуждения - скорее от нетерпения. Дрожь охватила его всего, от пяток до затылка - он представил себе, как кто-то подходит к туалету, дергает за рукоятку, потом, услышав его предательски-дрожащее "занято!", ждет под дверью, насвистывая какую-то попсовую мелодию. "Ты еще долго?" - надоедливо спросит кто-то за минуту, а затем будет хлопать кулаками, ногами, наконец, снимет от нетерпения дверь с петель. Она так же боялась чего - может, как и он, потенциальной чужого присутствия, а может, его или себя. Он не чувствовал с ее стороны никаких ощущений - женщины не хватало даже на сопротивление. Еще несколько раз пробормотала "может, не надо?", а потом позволила ему делать все, что захочется. Он стащил ее джинсы до икр, свои - до колен. Немного долго мучился с трусиками и прокладкой. Ловким движением повернул ее лицом к кльозету, поднял кверху свитера, обнажив спину.
? Наклонись! ? велел, и она подчинилась.
Указательным и средним пальцем развел ее половые губки, которые были очень сухие, и сунул в образовавшуюся щель своего фаллоса. Оба одновременно вздохнули ? с видимым облегчением. Он покрутил тазом, входя в нее под разными углами и чувствуя мягкое непритязательное удовлетворение. Потом отстранился и несколько раз толкнул ее изо всех сил. Она пошатнулась и, чтобы не потерять равновесие, ухватилась руками за унитаз. Он смотрел на ее зад, рукой раздвигал ягодицы, и думал, что все это гадко и неинтересно, что он опять делает не то, что нужно; но что следует? - он и сам не знал; знал только, что это ? не то. Он что-то теряет, теряется в днях, которые сменяют друг друга, словно сны в знойный летний день перед грозой - тяжелые и неподвластные, непрерывные и тоскні.
Она похитувалася от его толчков, и все, что видела - это желтое дно унитаза с полоской грязной воды, который то приближался, то віддалялося. Оттуда испарялся мягкий вонь, смягченный ароматизатором. Внутри нее что-то жило, двигалось, будто какой-то хробачок, что подтачивал и скуботав влагалище.
Наконец он почувствовал, что нечто вроде выкручивает яйца, наполняет их чем-то твердым и давит... В это же мгновение, будто накликані его воображением, в коридоре послышались чьи-то острые, пронзительные шаги. Оба замерли, казалось, даже диханння их прервалась. Шаги остановились совсем рядом, возле двери, они все еще соединены в одно целое (она продолжала опираться ладонями на унитаз, только повернула к двери лицо) ощущали вибрацию воздуха от руки, которая именно потянулась к рукоятке двери. Секунда и... скрипнули двери женского туалета. Марко чуть не расхохотался. Он даже осмелился еще несколько раз толкнуть Аню, чтобы его плоть случайно не окоченела от долгого ожидания. За перегородкой кто-то шмыгнул носом, зашуршал одеждой, снова шмыгнул, потом послышался вздох и звук, характерный для садиться. Мощная струя женской мочи ударил в воду, затем наступила секундная тишина. Легкий стон и снова вздох. Что-то плеснуло, словно в воду упало тело. К любовников донеслись звуки разрывание бумаги, втирания его в тело, еще несколько вздохов и шморгань. Потом все наконец стихло - дверь закрылась, шаги вернулись в небытие.
Без лишних слов Марко вернулся к прерванному акта, но что-то уже было не так - он совершенно потерял интерес к сексу, его больше занимала мысль о той, кто только випорожнювалася рядом с ним. Он все-таки кончил, но как-то напряженно, неполноценно - часть спермы, кажется, пошла в сечовик.
Марко вышел из нее и устало прислонен к двери, вытирая свой обм'яклий фаллос рукой. Девушка продолжала неподвижно стоять в той же, теперь уже неестественной позе - высоко задрав задницу, согнувшись, головой в унитаз. Марко хотел позвать ее и что-то сказать - глупость, просто, чтобы прочути свой голос и увидеть хотя бы какую-то ее реакцию на то, что произошло. Но когда он уже протянул руку, чтобы коснуться полуобнаженной девичьей спины, и вдруг вздрогнула, напряглась, словно от удара электротоком; сквозь кожу проступил рельеф мышц, а из горла вырвалось клекотанье. Она блевала...
Он нервно натянул штаны и тяжело вздохнул - это было уже совсем некстати.
    
    
3
    
    
Постоянное ощущение, что от тебя что-то скрывают - это паранойя. Жить с таким, наверное, труднее, чем знать о смертельной болезни... Ужасная неуверенность и страхи (обязательно во множественном числе, потому что они, как и оборванцы и всяческая дрянь, вроде блох и паразитов, быстро плодятся). За каждой случайной, незумисною двусмысленностью представляется намек на что-то сокровенное, уродливое и убийственное, насмешка с того, что ты этого не знаешь, низость...
    
    
5
    
    
Нет ничего хуже, как приближение старости. Возможно со временем, когда она таки надежно впитается в меня, вытеснит к останки все источника молодости и движители жизни, я привыкну, примирюся... Я боюсь старітися (умирать, иначе говоря), я боюсь нелепости и необратимости этих физиологических регалий - вроде выпадения волос (постоянно приходится выдирать эти сухие ломкие ворсинки с гребня), седых щетинок на бритве после бритья, ощущение тяжести в животе и еще сотен неприятных мелочей.
    
    
6
    
    
Усталость становится навязчивой и постоянной, как собственная тень между уличными фонарями - первый ее пик приходится на утро, когда едва просыпаешься (свет слепит в глаза, страдания еще впереди - тень позади), второй - на вечер, когда едва волочиш ноги, чтобы приплестися домой (тяжелая тень маячит перед глазами, как наказание за невдатність очередного дня). Если бы только существовала возможность не возвращаться! Но я слишком измучен, чтобы сидеть в какой-то вонючей прокуренной заабігайлівці с одним из скучных говорящих "приятелей", что уверуют в интерес для меня всех своих сверок... Тоскливо, аж дух запирає, аж что-то внутри обрывается с каждым бесповоротным шагом к...
Дома по крайней мере есть кровать, в которое можно погрузиться, как в холодную воду (сколько уже лет этот прыжок головой вперед в скомканное покрывало заменяет мне настоящее ныряния?). Потом лежать, душачись от запаха пледа, неоднократно обісцяного котом, и раздражаясь от того, что ворсинки скубочуть мне ноздри... Потом приходится вставать и быть направлены на мгновение каркатість этой неизменной картины - ткань, вобравшая форму моей безобразной пустой головы.
    
    
7
    
    
Еще дома меня ждет жена, которая чувствует себя так же несчастна, но поскольку мои страдания кажутся ей достаточной компенсацией за невдатність ее жизни, в дни менструаций она бесится. Предчувствуя климакс - сатанеет. Фурия, истеричка с безтямними глазами... Ее ревность становятся маниакальными. Она видит измену везде - даже в моих вполне обоснованных задержках на работе; что уж говорить о флирт с молодыми кобитами, который она прочуває на расстоянии, словно который медиум...
Ее варикозные ноги, с фіалковими или синими сосудами, что выпячиваются из-под кожи, как прошлогоднее увядшие листья из-под напіврозталого черного снега. Что-то разладилось с метаболизмом и она стала брякнути - раздуваться сторонам как воздушный шарик, в которую кто-то вовсю, аж краснея, надмухує воздуха. Вот-вот лопнет с треском... А когда-то, поверить трудно, она была милой куколкой, что сюсюкала надо мной, не позволяла волоску упасть с моей светлой, на ее тогдашнюю мнению, председателя...
    
    
    
    
    
    
    
    
8
    
    
Сегодня опять не хочется возвращаться - вчера все летело кувырком (посуда и слова) и - что хуже всего - у себя же дома мне никуда от этого деться. Единственная комната, которую я смог, стала нашим общим гробиком, мини-могильщиком для умирающих остатков, для выяснения степени вины каждого в том, что приходится заниматься именно этим банальным заннятям... Иногда мне даже становится интересно: сколько еще пар из шестимиллиардного планетарного улья повторяют в этот миг наши слова, даже не пытаясь изменить их расположение в этой классической, хотя и бездарной пьесе.
    
    
    
9
    
    
Квартал, в котором мы живем, жахітний и опасный - каждый день кого-то забивают до полусмерти; темными грязными улицами и пустырями снует пьяная или обкурена шпана, способна на все - даже на убийство, без всяких угрызений совести. Они не умеют ненавидеть (это только те, кто имел с ними какие отношения, уже умеют ненавидеть - их), в щелочкам глаз - пустота безтямності. Настроение на разрушение ради разрушения. Слова, усеянные матом и блатным жаргоном, лишенные содержания, одинаковые, как и их внешность - лишь куртки разного цвета и разной изношенности - в зависимости от их, непонятной мне иерархии. Даже местные хитрецы - прыщавые мини-паханы - словно лишены личности, никакие от рождения, поражены немощными генами этой местности.
Серая трава на напівоблисілій, точь-в-точь как моя голова, земли, еще сильнее сереет в темноте. Светлячки окон звучат в вечных лужах, которые давно поселились в выбоинах дороги. Какой-то, найпридуркуватіший из компании ночных бродяг пацанчик прыгает в грязь обеими ногами, сбивая фонтан брызг мне (и себе) вплоть до лица. Снимаю затраскані очки, чтобы протереть; стая же медленно обступает меня с хищными намерениями.
? Сигареты есть, химик? - подходит вплотную пахан.
Я молча достаю пачку - специально для них заготовленную, сам я не курю. Они, по-идиотски хохоча, угощаются, по кругу обходя меня, обступив со всех сторон. Пахан, который ростом едва достает мне до плеча и поэтому вынужден смотреть снизу вверх, делает еще шаг вперед, надеясь, что я отступлю (зря, надо сказать)... Он наступает мне на ногу, но затачивается сам, что вызывает хохот его же дружков...
? Бля!... Малчать, суки!.. А ты, скотина, спічкі гане!!! - бросается он ко мне.
Еще каких-то 5 лет назад я бы не стерпел - змолотившы двух-трех сосунків, заставил бы остальные рассыпаться, наложив полные штаны. Теперь же чувствую, что любая моя неосторожность или просто перелив их настроения может кончиться фатально - в лучшем случае придется как минимум два месяца работать на дантиста. Даже с собаками лучше, - думаю, - тех, если не боишься, не роздратуєш, а эти реагируют не на твой, а на свой адреналин. Запах собственной мочи доводит их до бешенства - глаза вылезают из орбит, морды оскалюються - еще бы шерсть на спине появилась - чистейшие тебе вурдалаки.
Но я им не подхожу - не достаточно интеллигентный, да и возраст, видимо, что-то да и значит - не их весовая категория. Кроме того, они еще как следует себя не накрутили алкоголем и наркотой. Итак, меня милостиво отпускают, предварительно обозвав "старым мудаком" и "педиком" - особенно усердствует самый молодой и самый слабый среди нее падла, который, почувствовав себя под защитой толпы, умліває от всевластия и вседозволенности. Я узнаю его голос и даю себе слово віддячитися - этот малолетний уголовник живет в моем дворе. Его мать непрерывно в загулах, в то время как отец горбатиться на клубничных плантаций и стройках Португалии.
Меня пробирает дрожь ненависти - но я рассудительный, и приходится терпеть. Удаляются в поисках новой жертвы - интеллигентика без сигарет. Если кого найдут - пусть остерегается, потому что просить у них пощады - это все равно, что надеяться на оживление схололого трупа.
Теперь мне почти нечего бояться - кроме разве другой компании или даже повторной встречи с этими самыми мальчиками - второй раз они мне меня не подарят. Болят ноги, в голове гудит. Хочется присесть, спрятаться в надежном месте... Я ищу крепость, но ее нигде нет. Подумываю о возвращении домой, но идти еще так далеко и так не хочется. Рядом парк, я медленно шагаю туда, пытаясь развлечь себя мыслями о возможной драке. Одежду долой измазанный - пальто, брюки, про обувь вообще молчу. В таком виде домой лучше не возвращаться. В пачке еще осталось несколько сигарет - одну из них я кладу себе в рот, но не припалюю, просто пожовую до приторности вонючий фильтр. Очередное поражение, о которой никто, кроме меня, не будет знать, а все же...
    
    
    
10
    
    
? ...Где тебя носит?
Я ничего не говорю в ответ - даже правды, потому что уже давно потерял привычку делиться с женой пережитым, пряча его лишь в архивах своей памяти. Рассказы и озвучиванию подлежат лишь какие-то немые бытовые рефрены ежедневности.
Ноги гудят, как рельсы метрополитена. Я еще минут 20 искал еду, скитаясь лавочками, которые почему-то в моем районе редкость - ближайшая находится метрах в трехстах от дома. Бідоті нашего квартала не нужна такая роскошь - что на нас заработаешь? Однако те, что рискуют торговать, накручивают бешеные наценки.
Обратно пришлось идти пустырем, который превратился в мягкую топи. К ногам цеплялось грязь, медленно оплетая туфли, как неотвязная смола или клей.
Она включает свет и зойкує - мелодраматический эффект этой сцены раздражает меня до невозможности. Я втуплююся в ее ноги - ужасные, кривые, толстые - и думаю, что за несколько лет они станут еще потворнішими, слоновьими. Ей невозможно будет купить обувь, потому что такого размера не производят. Она будет непрерывно жаловаться на боль, хромать, в конце не сможет передвигаться. Ее лицо заплывет жиром, розтовстіють даже губы, и нижняя будет свисать над двойным (тройным) подбородком, как "шмарок" индюка. А я ведь еще помню ее другой - граційним девчонкой, быстро бегало, улыбалось мне навстречу... Я закрываю глаза, надеясь вернуть время хотя бы таким образом, но вижу лишь размытые контуры - какие-то неопределенные цветные пятна.
? Ты пьян! - вырывается у нее возмущенный возглас.
Глаза жены от такого святотатсва лезут на лоб, ей не хватает воздуха, чтобы высказать свое возмущение. Ее отец умер от алкоголизма и теперь каждая выпитая мною рюмка словно возвращает для нее из потустороннего тот синий, почти черный труп, который нашли под утро на улице.
    
    
    
    
    
    
    
    
    
11
    
    
Отчаяние и уныние я ношу с собой всегда, словно носовой платок в кармане. Удивляюсь, как мне еще хватает сил на постоянную борьбу с ними - как будто я заупрямился и целыми днями только и делаю, что хохочу, кепкую и рассыпаю сторонам остроты. Я гений черного юмора. Над розказаними мной анекдотами рыдают самые грубые и самые циничные уроды. И только я искренне шкирю зубы - единственное, что во мне еще сохранилось твердого - потому что некоторые из них искусственные.
Рабочий день в редакции начинается где-то в половине десятого. Заспанные лица журналисток, мешки и синяки под глазами у мужчин, которые перебрали вечером. Начинается процесс чаепития - обсуждение сплетен за кофе и сигаретами. Курят почти все - без разделения на пола и расы, независимо от национальной принадлежности. Они сочетаются этой своеобразной "сигаретой мира" и пока курят, действительно почти не обижают друг друга. Чтобы обижать открыто, нужна смелость, а ее у них нет. Они делают какое-то западло зпідтишка, чтобы их не засекли, не заметили. И только подложив кому-то большую кучу дерьма, сразу слащаво шкіряться том, для кого ее сотворили. Но каждый из них, если бы прочитал эти строки, отрекся бы от них и показал пальцем на другого.
    
    
    
12
    
    
Редактор у нас молодой, настолько, что в его рыжей бородке (а он наносит себе хлопоты побриться не чаще чем один раз в неделю) еще много пробелов. Каждое утро он тщетно пытается собрать всех на планерку, чтобы раздать задания. Он делает вид строгого, даже повышает голос (хотя сам же сразу и пугается своей смелости), чтобы призвать подчиненных к порядку. И они, хоть и ворчат, но повинуются. Он слегка улыбается своей победе, потому что чувствует, что его власть над ними не виртуальная, а настоящая. И все же уверенности парнишке хватает ненадолго. Он опасается меня, доверчиво водя время от времени на пиво (о, горе мне, моя жена с обонянием пантеры!) и допытываясь одобрения того или иного своего шага. Я для него загадка, ему же не хватает моего опыта и знаний. Цинично пользуюсь своим положением неподвластного, раз зарабатывая небольшие деньги на заказных статьях. До парня сейчас мало кто обращается - его еще не знают и потому опасаются. Он догадывается, что я беру взятки, обходя его, завидует и неистовствует. Он уже ненавидит меня, ибо первопричина ненависти - это, конечно, деньги. Если бы он вдруг лишил меня моего маленького бизнеса, благодаря которому я сейчас не могу отказать себе в излишнем пиве, поэтому не возненавидел бы и его я? Вероятно, что так. Но сейчас наверху я, а значит, могу позволить себе благородство презирать.
Вот и сегодня я подаю ему на стол откровенную фальшивку, даже не покраснев. Подписываю каким-то бессмысленным псевдо, чтобы не портить имиджа. Заказ одной политической струкутри, которую возглавляет без'язикий мерзавец. Но что мне до того? Марко несколько раз перечитывает, постепенно краснеет от стыда передо мной. Он все понимает, но возразить не может. Знает, что я спрошу у него невинным голосом " в чем дело?" и он не сможет мне ничего доказать, хотя мог бы в принципе не доказывать ничего. Я бледный и спокойный - хотя должен был бы чувствовать себя виновным, он - багровый, словно только что из кипятка, и нервничал, хотя мог бы легко справиться с ситуацией, если бы проявил хоть немного настойчивости и устойчивости. Но молодость! Я скучаю по ней, и должен признать, что в опытности свои преимущества. Например - отсюда ближе к смерти.
    
    
    
13
    
    
За несколько часов всех охватывает страшная скука. Девки ютятся в круг и шепчутся - черт его знает о чем, наверное, о тряпье, которым прикрывают тело и про мужчин, которые это старье должны сдирать, рискуя запутаться. Иногда оттуда доносится смех - какой-то неполноценный и ехидный, иногда, хохоча, они поглядывают в нашу сторону. Меня такие эскапады женских гормонов уже давно оставляют равнодушным, а вот Марко ужасно неистовствует. У мужчин свой группа, правда менее словоохотлив. В основном, наши просто втуплюються в газеты, ничего там не замечая. Кто расшифровывает кроссворд. Кто-то зевает и эта напасть за мгновение инфицирует всех. Эпидемия полусна охватывает редакцию. За окном темнеет и, кажется, наступила ночь.
? Ты смотрел вчера футбол? ? как и каждую неделю подходит ко мне от нечего делать наш "спортсмен" Валентин.
Я отрицательно киваю и он огорченно возвращается на свое место. Ему понадобится несколько минут летаргии, чтобы повторить свою попытку и обратиться с этим же вопросом или к марку, или к Дмитрию, что ведает общественной жизнью.
Оживить этот смутный упадок способен своим появлением только Николай, рекламщик, рот которого не закрывается ни на минуту. Он знает все обо всех, и даже то, чего он не знает, он все равно знает. Однако к его болтовни тоже привыкаешь и она становится со временем чем-то таким ужасно скучным, как привычка каждое утро, еще не проснувшись до конца, чистить зубы.
Эта невыносимая пауза длится, кажется, вечность. Наконец раздается телефонный звонок, от которого мы с Марком словно вздрагиваем и невольно оба делаем движение в сторону рурки, втайне надеясь, что это - к нам и, что именно этот звонок принесет изменения. Но нет, это всего лишь приглашение на пресс-конференцию. Марко разочарованно протягивает мне трубу, я слушаю, спасибо, вздыхаю и киваю. Марко разводит руками. Наконец он решается пригласить меня на пиво - эти приглашение он вынашивает в себе с самого утра, но редакционная рутина и недвижимость лиц вокруг вызвали у него неуверенность и апатию.
    
    
    
14
    
    
На улице он оглядывается, слишком часто, будто за нами следят. Мне даже на мгновение начинает казаться, что либо действительно кто-то упорно преследует нас, или парень меня разыгрывает. Впрочем озабоченность на его лице слишком искренняя, кожа слишком бледная, глаза - слишком яркие. Я оглядываюсь сам. Прохожих не слишком много, все они создают какое-то месиво цвета похожих курток и пальто. Я вспоминаю различные шпионские "закваски" - вычитанные из книг советы о том, что следует делать, чтобы проверить, за тобой следят, как избежать "хвоста" и т.д. Уже готовлюсь применить одну из таких идиотских рекомендаций, все же довольно практическую, но вдруг улыбаюсь. Здитиніння под влиянием Марковой паранойи длится лишь несколько секунд, потом ко мне возвращается глубокая и темная, как задница, равнодушие - ну даже если бы за нами следили, то и что? И кому мы в конце нужны...
? Кого ты там видивляєшся? - грубо спрашиваю, когда мне крайне надоедают его оглядки.
? Мне кажется, что за нами идут следом.
Я вздыхаю, снова оглядываюсь, ковзаю взглядом по сосредоточенных на себе лицах людей - ни одного подозрительного.
? Тебе кажется, старик, можешь успокоиться ? утешаю я.
? Да нет же! - его голос дрожит и я понимаю, что спорить с Марком нет смысла - парень почему-то вбил себе в голову, что он - крутой журналист, которого начинают преследовать за его оппозиционность или еще невесть что.
Помочь я здесь бессилен, но даже, если бы мог что-то сделать, то зачем себя насиловать? Я еще раз бросаю на него взгляд и понимаю, что эта игра, в которую он вжился, ужасно ему нравится. Жизнь на самом деле слишком скучное, чтобы такие действенные и неопределенные натуры как он могли рассудительно терпеть эту тоскну неизменность. А когда интересного вокруг нет, на помощь приходит воображение. Немного (самую крошку) даже завидую ему - я бы уже никак не прореагировал даже на реальную угрозу.
    
    
    
15
    
    
За пивом он успокаивается, но взгляд все еще мигает безтямним огоньком.
? Мне вчера советовали быть более сговорчивым, ? хвастается мне Марко.
Будто это геройство - иронизировать над разжиревшим и злобным губернатором, а потом радоваться с мысли, что ты уже преследуемый и гонимый и немного бояться. И случись так, что его действительно решат слегка проучить (а они умеют это делать), он споет другой песни - он станет нитиком и депрессивным мудаком, что боится выглянуть из дома и потерял вкус к жизни.
? Кто? ? спрашиваю, чтобы спросить.
? Это исходит из администрации, мне пересказывали... ? его лицо приобретает пафосного выражения, будто на митинге.
Глотаю прохладную жидкость и закрываю глаза. Слышу легкое ненавязчивое гудение, будто в мозгах заработал какой-то невидимый генератор. За окном дождь - холодный и плотный. Люди съеживаются, бросаются со своими угнутими ветром зонтиками в подъезды, автобусы, кафе. Побег, везде бурные паническое бегство.
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
16
    
    
? Я устал ? вздохнул Марко, падая на диван одетым и обутым, ? Господи, как я дико устал.
? Я тоже, ? пробормотала Аня, которая стояла перед зеркалом и выдавливала из подбородок прыщи. Под давлением пальцев кожа раскраснелась и, казалось, распухла.
Марко, внимательно изучая отражение этого непроницаемого, как и незнакомого лица, откупорил очередную бутылку пива, бросил пробка куда-то под стол и зевнул.
Его раздражало ее вторжения в его жизнь, где и без того царили хаос и неопределенность. Сначала эта история еще хоть что-то приносила с собой, по крайней мере заполняла пустоту и отвлекала, не давала скучать. Однако теперь, когда Аня научилась хозяйничать в его берлоге, внося в временность этого помещения элементы постоянства (например? И хотя бы веревки, которые она натягувала вдоль и поперек комнаты, чтобы на них сушить собственноручно выстиранные Марку носки, трусы, джинсы, свитера или, что хуже - свои лифы, чулки и блузки), он почувствовал, что маховик случайности набрал небезпеної скорости и, если не затормозить, ни остановить его, - дальше может быть поздно. Однако сделать что-то от нечего делать, разово - нетрудно, а вот бороться с последствиями, придумывать какие-то комбинации для спасения от обважнілої спонтанности - морока, с которой сложно справиться. Марку было уже не по силам ссориться со своей новой пассией, его тошнило от мысли о возможном скандале, визги, угрозы совершить самоубийство и другие банальные глупости, что ими, насмотревшись теле - и начитавшись литературной кічухи, беременеют его и ее ровесницы. Однако и оставлять все, как есть, не приходилось - каждый день как будто придавал ей сил в этом необъявленном наступлении, а его наоборот, лишал способности сопротивляться. Поэтому, вздохнув и сделав отчаянного глотка из бутылки (аж чуть не захлебнулся), Марко отважился на решительный шаг. Пиво, нашарувавшись в желудке на кількохякісну алкогольную сферу, придало ему уверенности и мужества.
? Слушай, что бы ты делала, если бы меня вдруг не стало? ? почему-то спросил Марко.
Аня, не подозревая дурного и потому чувствуя себя слишком вероятно, даже не заставила себя отвести взгляд от зеркала и оборвать свой косметический сеанс - очередной прыщик именно лопнул и на щеку цвіркнуло подкожным навозом. Она удовлетворенно відітхнула:
? Ух-х... Как это - не стало? Такого не может быть. Ты есть и никуда не денешься, правда же? - наконец она повернулась к нему лицом, но все еще не с предчувствие перемен, а просто вдруг вспомнив, что кто-то его учил, будто невежливо разговаривать с человеком, сидя к ней спиной.
Марко с трудом улыбнулся - он часто делал это, насилуя себя, потому что давно не имел смеха и веселья в душе. Минуты же чрезмерного хохота и агрессивным, иногда грубых, оскорбительных для окружающих шуток вращались впоследствии падением в глубокую яму черного депресняка.
? Ну, ты же знаешь, какая опасная профессия - журналист. Вот, скажем, меня замочать, как Гонгадзе. Или сфабрикуют дело. Или выбросят с работы и затравлять так, что придется бежать куда глаза глядят...
? Я поеду с тобой. ? слишком твердо отозвалась девушка.
Марко вздохнул. Он пристально посмотрел на нее и понял, что совсем ее не знает - как личность она его не интересовала, поэтому все рассказы девушки он пропустил мимо ушей и не помнил даже, кто Анині родители и где они. Одно Марко чувствовал наверняка - он не хочет продолжать мучить себя чужим присутствием. Он устал от ее набридань, бурмотінь над ухом, от того, что она есть.
? Я становлюсь опасен. Меня уже предупредили.
? То, может, плюнь, стань осторожнее? Оно тебе надо? - Аня встала из-перед трюмо и, подходя к Марка, начала расплетать свою пышную медного цвета волосы. ? В жизни есть много более приятных занятий, чем кого обсирати и обливать грязью.
? Но ты не понимаешь ? обсирають как раз они! - почему-то не на шутку разошелся Марко, хотя на самом деле ему было безразлично и нападки на губернатора были для него скорее такой же игрушкой, как Аня, он делал это от растерянности и пустоты ? обсирають всех нас! - сорвался он на крик, - и тебя тоже, кстати, - уже спокойнее закончил.
? И что? Каждому свое. Плюнь. Забей. Живи и радуйся.
Но Марко не мог. Это было бы слишком просто, так не могло быть. Поэтому он хотел немедленно избавиться от нее. Он устал.
? Я не могу больше, не знаю, не понимаю. Ты должна пойти ? наконец вырвалось у Марка заветное ? дальше оставаться со мной тебе будет опасно.
Она села рядом с ним на кровать, ласково коснулась плеча и он от этого прикосновения вздрогнул.
? Что ты, милый? Не волнуйся. Я не ушла бы от тебя даже, если бы за это расстреливали. Думаю, что ты преувеличиваешь опасность, но если она все-таки есть, то я не пойду тем более. Я не могу оставить тебя самого.
? Пожалуйста. Ты должен. Я так решил и ты должна подчиниться.
Аня отстранилась и ему стало жаль девушки. Какой-то тонкий, неуловимый сожалению проснулся в нем, сквозняк все тело жалібною ниточкой потерянности и нелепости, но это не был к сожалению Ни - он жалел себя. Ему захотелось плакать, ему было плохо, как никогда... Он еще что-то говорил, объяснял ей, уже совсем знесиліло, но наталкивался на упорное молчание и сопротивление. Слова куда-то бежали, заплетался язык, он подолгу екав, вспоминая, о чем шла речь, потому что мысль и взгляд перебегали на совсем другое.
? ...Ты меня просто использовал! - в какой-то момент она перешла к обвинениям и Марк облегченно вздохнул - это как бы давало алиби его совести, карт-бланш для злобы, освобождало от всех моральных императивов, если таковые и существовали ранее. Однако остановить Аню было уже не так просто. ? Тебе просто хотелось трахаться!
? Будто тебе нет? - вяло отозвался Марко, даже не вставая.
? И ты же не умеешь трахаться! Ты заботился только о том, чтобы ублажить свою плоть, не заботясь об элементарной эстетику любви! О какое удовольствие от такого секса может идти речь?! Я хотела что-то изменить, как-то наполнить твой потухший взгляд, но теперь понимаю, что зря... Ты как мертвец - в тебе нет жизни, ты от всего убегаешь и прячешься. Тебя ни на какой восторг не хватает дольше, чем на день или два.
Но относительно меня ты превзошел себя. Казалось, что все свои самые худшие, самые темные стороны, ты взялся вылить на меня. Я притворялась, что не замечаю этого равнодушия, отстраненности, но ты же словно давал пощечину, ты зевал в лицо, когда речь шла о чем-то крайне важное для меня.
? Ладно, я понял. Думаю этого достаточно. Можешь собирать вещи.
Однако она не унималась. Марку было немного обидно - как он и ожидал, скандал затянулся, что уже доставляло дискомфорта. Он встал и решил спрятаться в туалете, но Аня двинулась за ним следом и не дала ему закрыть дверь, повиснув на них весом всего своего немаленького тела.
? Ах ты ж гад! Сволочь! ? визжала она.
Марко, изображая невозмутимость, спустил до колен штаны и сел на унитаз.
? Сука! ? не унималась Аня.
Он напрягся и сочно перднув, сразу же немного посцяв. Вставая, недовольно вздохнул.
? Если ты сейчас не заткнешся и не начнешь собирать вещи ? вдруг наполнился Марко решительностью ? я тебя йобну. Больно.
На мгновение эта фраза подействовала и они молча, яростно и ненавистно смотрели друг на друга. Однако Аня не поверила и продолжила свои признания в любви. Марко сделал шаг навстречу, она отступила, зашпорталася и чуть не упала. Он надвигался на нее, словно танк на позиции пехотинцев, героизм которых просто бессмысленный и бесполезный.
? Ты просто импотент!.. Ты ненастоящий, тебя нет! - уже почти плакала, истерически вырывая из себя слова, Аня. Марко заметил, как замахнулся и медленно, но сильно залепил ей пощечину - рука будто и не принадлежала ему, настолько неподвластной и чужим чувствовал он ее и вообще все свое тело в тот миг...
Короткий приступ истерии с бросанием до кухонного ножа и размахиванием руками, он погамував довольно быстро. Стакан с водой, снова слезы и тяжелые всхлипы... Наконец она в каком-то полусознательном состоянии, монотонно всхлипывая, начала собираться; они почти мирно вместе паковали ее чемодан, время от времени касаясь неосторожно рук друг друга; потом он пошел вызывать такси: Марк шагал холодной пустой улице быстро, наддаючи ходу, он почти бежал, в душе немного опасаясь, не она перережет себе во время его отсутствия вены. Но нет, все в порядке. Она жива, только крепко заснула, свернувшись калачиком на диване рядом с начиненной каким-то женским тряпьем сумкой. И он вместо того, чтобы разбудить эту истеричку и, вытолкав ее за дверь, наконец логично завершить этот вечер и избавиться от нежелательного бремени, только вздохнул и пошел сводить таксиста. Вернувшись в комнату, Марко осторожно укрыл девушку пледом, а сам уселся в кресло и смотрел куда-то в ночь, сквозь ночь, сквозь себя...
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
ЧАСТЬ 2
    
    
17
    
    
Правду, наверное, говорят, что беда одна не ходит. Две недели спустя, как у Тома умер дед, она подверглась еще одной трагедии - в автокатастрофу попал мужчина. Смерть деда была ожидаемой, почти желанной - старый уже давно на ладан дышал и известия о его кончине она боялась (но и хотела - лучше бы уж скорее, чтобы не мучился) услышать чуть ли не каждый день. Дед жил с ее родителями в деревне за несколько километров от города. Тома наведывалась к родственников каждые выходные, хотя те визиты отнимали у нее много здоровья и душевных сил. С самого утра она настраивалась на неприятности, потому переполнены вонючими сумками и немытыми человеческими телами (эти вечные бабы с мешками, которые своей не менее грязной резким говором трепанируют ее череп, просители-циганчуки на остановках и жовтобороді и желтокожие от табака деды) автобусы менялись грязью и холодом давно неродного села; затем несмазанные петли калитки, маленький двор, хрюканье свиней, скрученный тяжелым трудом отец на пороге, улыбка которого обнажает пустой рот с несколькими желтыми кривыми пеньки вместо зубов. Непрерывное бормотание и упреки матери... Наконец страдания деда. Старик лежал, обкиданий покрывалами и непрерывно стонал.
? Моли, доченька, Бога, щобис он послал деду скорую смерть! ? почти прокричал он однажды внучке и она отшатнулась от него, как уже от неживого, что говорит с того света.
Она боялась деда, его кровавых пролежней, что их надо было смазывать зеленкой, потому что ни мать, ни отец не хотели делать.
? Что говорят врачи? - допытывалась Тамара, но мать лишь стинала плечами и отворачивалась, ища себе глазами какой работы, - а это единственное, чего здесь всегда хватало.
С гор тянуло холодом, порывы ветра куда-то воровали слова и вместо них к собеседнику доносилось лишь вой и гул, будто природа насмехалась над людьми.
? Вероятно, дед будет умирать скоро, ? озвучила мысли Тома мама. ? а доктора ты же знаешь, только денег хотят, а сказать ничего не умеют. Цирроз у него. Вода в животе. Давление. Не знаю... Скорее бы умер, чтобы не мучился...
Тома в ужасе смотрела на мать, механически что-то ей помогая делать. Это не укладывалось в ее голове - как можно желать скорой смерти близкому человеку. Она любила деда, который избавил ее, пока родители работали и развлекались. Она любила деда за спокойствие и юмор, за добрые глаза. Но тот человек с огромным раздутым брюхом, что лежал на боку и стонал, уже не был ее дедом. То был какой-то монстр, что сохранил лишь подобие деда. Тома подумала, что ни за что бы не согласилась остаться с ним в одной квартире, а тем более не переночевала бы. А вдруг он умрет тогда? Она представила себе, как это все в конце должен розрішитися. Отчаянный вопль? Или тихое угасание. Скорее последнее. Агония. Конвульсивные движения. Потеря сознания... Остановка сердца. Она подумала о способах оживления, о искусственное дыхание и адреналин в грудь... Почему эти методы не применяют относительно старцев? Неужели они не хотят жить? Неужели их родственники не имеют право на хотя бы несколько лишних часов счастье наблюдать своих кровных живыми?.. Она мысленно возмущалась, но только вздыхала и чистила картошку...
В воскресенье она снова запихалася в переполненный автобус и почти час тислася среди чужого пота, упершись носом в чью-то рваную фуфайку. На вокзале ее встречал муж, который уже давно не подавал Томе руки, чтобы помочь спрыгнуть с высокой ступеньки, однако забирал часть сумок с сельскими продуктами.
? Как там? ? спрашивал он даже не ради приличия, а просто по привычке.
Рассказывать не хотелось ничего, потому что она уже видела его равнодушие, разведенный алкоголем взгляд, пустоту в мыслях. Однако, выдавив из себя несколько слов, вдруг начинала говорить. Рассказывала все без исключения: о страшные пролежни, о своем страхе, о дедушке потрескавшиеся руки, его набухший живот и о папе пеньки-зубы. Она видела, что муж не понимает ее, уже почти не слушает слов, но не могла остановиться.
Однажды к ней на работу потелефонувала мама (звонки с плохими известиями какие-то другие - мрачные и зловещие), и Тома, подходя к аппарату (все происходило крайне повілно, она даже фиксировала мимику своих сотрудниц), решила, что это наконец произошло. Она думала, как следует отреагировать и краснела от стыда, зная, что не сможет заплакать.
Но мама должна была сообщить ей, Томи, что деда забрали в больницу. Теперь он в городе и именно Томе придется о нем заботиться. Тома вздрогнула, она чувствовала себя преданной, нагло подставленной под удар.
? Как... что... почему?.. - не понимала она, но объяснений не было.
Подхватила какие-то бумаги, в сумерках сознания собралась и побежала. Долго не было автобуса, в лицо дул тот же ветер с гор, который донимал в деревне, но здесь он был, хотя и слабее, однако некий нервовіший - дергал людей за шапки, срывая ненадежно закреплены, качал желоба, вгинав окна. Посыпал мелкий снег белый, похожий на град. Крупинки льда секли лицо, словно Поэтому кто хлестал. Она отвернулась и прозевала автобус - мужніші бросились к нему первыми, потолкались локтями и заняли места на последней ступеньке. Она залишилакся перед закрытыми дверями с мокрым и до боли холодным лицом. Наконец подъехала какая-то маршрутка, Тома рванулась и себе, раздраженно трутила какую-то бабку, ворвалась в салон и облегченно вздохнула. Бабушка позади что-то кричала, сыпала проклятиями, но Тома не слушала ее визгов. Она смотрела, как к окну лепятся снежинки, тающие и стекают вниз. Все туманилося, город внешне тонуло и исчезало в хаосе...
    
    
    
18
    
    
? Молись, доченька, чтобы Бог послал мне скорую смерть ? когда мог еще говорить, снова и снова хрипел дед словно заклятие, глядя на внучку откуда-то издалека, из глубины глазных впадин.
Тома отводила взгляд, дрожала от страха, привідкривала рот, чтобы произнести что-то успокоительное, но оттуда вихоплювалося лишь шипение. Деду становилось все хуже и казалось, что это уже предел, за которой не будет ничего, но его сердце снова и снова выдерживало кризиса, продолжая лениво вращать кровь в этой сплошной ране. Через три недели, спокойно и рассудительно приняв несколько пакетов, наполненных каким-то їдлом и греческим коньяком, что их исправно и настойчиво приносила Томина мама, молодой врач, попросив одного вечера крайне уставшего Поэтому из палаты, проговорил:
? Вы, я вижу, здравомыслящая женщина. И думаю, воспримете мои слова... как бы это поделикатнее сказать... с пониманием... ? несмотря на профессиональную атрофацію таких вредных чувств, как чрезмерное общение с состояниями пациентов и страх смерти, доктор волновался: его висками стекали капли пота, глаза не задерживались на одном предмете, руки то погружались в кармане небрежно защіпнутого халата, то переплетались, словно он пытался помыть их (умыть?), ? Ваш дедушка обречен. Я... и вообще медицина бессильна... Попробуем конечно собрать консилиум, но результат известен заранее. Здесь же возраст. Если бы организм был молодой...
Тома почти сочувственно следила за большими пористыми ладонями врача, из которых выбивался жидкое блідувате волосики. Ему, очевидно, не впервые приходилось выполнять эту не совсем приятную процедуру (Тома почти ежедневно, наведываясь вечером в больницу, натыкалась в ліфіті на каталки с покрытыми покрывалами телом), но он еще не привык к ней, ему было неудобно перед Фомой за те пакеты, за выпитый коньяк, зжерте мясо...
? ...Летальный разрешение может наступить когда... За день или за час... Я ничего не могу гарантировать. Но если это случится в больнице, мы вынуждены будем делать вскрытие. Я знаю, что родственникам обычно это неприятно...
Тома представила порванное дедушкино тело с загноєними пролежнями и ее чуть не стошнило.
? Я бы вам советовал забрать дедушку... Может и ему... - врач замялся, хрясьнули пальцы, глаза зафиксировали взгляд на санитарке, что начала кое-мыть коридор, руки нашли прибежище в карманах и уже не шевелились.
Тома сковтнула, но говорить сразу все равно не могла.
Она торопливо кивнула, поблагодарила. Кого-то надо было еще ждать, потом в свете болезненно-жовтушної настольной лампы, толстая медсестра подписывала какие-то бумаги. Она долго мялась, расшатывая своей гигантской тушей плохонький стул, ворчала что-то себе под нос, глядя на невозмутимую Поэтому сквозь стекла своих квадратных очков. Она ждала чего-то (какой благодарения) до последнего и провожала Том недобрым взглядом, все еще теребя своей массивной задницей стул.
Еще необходимо было где-то раздобыть каталку - вечером это оказалось крайне непростым делом, потому что все дежурные врачи где именно запропастилися. И только какая-то ожесточенность Тома, передавалась всем другим, позволила найти необходимую ей человека. Несколько мужчин в халатах закрылись в одной из ординаторских и пьянствовали. Она настойчиво стучала почти минуту и ей открыли. Раскрасневшегося лица, от которого разило спиртом, что появилось в щели дверей, было несколько испуганным. Остальные врачей и их знакомые присмирело ждали внутри. На столе были остатки пиршества. Бутылки в ожидании проверки руководства успели спрятать - вероятно, под стол, подумала Тома, но ей это было где-то очень глубоко. Она нуждалась каталки, причем немедленно. Наконец распоряжения были отданы и появилось какое-то допотопное инвалидное кресло на огромных колесах, что чем-то напоминало первые велосипеды, в которых переднее колесо в несколько раз больше чем заднее.
Еще надо было пройти длиннющими коридорами, опуститься на лифте в подвал, снова петлять по коридорам с запахом дешевого еды, милая, разведенного в воде, и болезней, а потом еще раз пользоваться лифтом - на этот раз, чтобы взобраться наверх.
Ее сопровождал какой-то полупьяный гевал с лысым черпом, что иногда молчал, а потом внезапно выдавал жирный вульгарный шутку, из которого сам долго реготався. Тома не удостоювала его даже взглядом. Врач все еще с руками в карманах вышел ей навстречу и улыбнулся, словно доброй приятельнице. Тома проигнорировала и его приязнь - она ничего не чувствовала, ничего не хотела чувствовать, и хотела только, чтобы все уже оказалось в прошлом, но без ее участия. Кто-нибудь всегда приходил на помощь, всегда избавлял ее от необходимости выполнять за раз такие тяжелые обязанности, а вот теперь все ее оставили, она сама и даже не может убежать, сослаться на слабость, недосып и усталость. У врача, который вместе с гевалом, что отвечал за каталку, помогал Томе перенести обважніле, почти бесчувственное дедушкино тело с кровати на коляску, посоловіли глаза. Мелкие красные сосудики пересекали желтоватые белки - вероятно, врач, как и большинство его коллег был неравнодушен к алкоголю. Дедова большая голова с колючей неравномерной седой бородой качалась. Гевал недовольно пыхтел и Тома поняла, что везти кресло придется ей самой. Только она ухватилась за рукоять как дед очнулся и открыл глаза.
? Что случилось? - пробормотал он, ? куда это меня?...
? Домой, дедушка, мы едем ко мне домой ? вяло улыбнулась деда Тома.
Но дед вдруг почувствовал какой-то подвох - его естество зреволюціонувало и он начал шуметь. Напрасно Тома пыталась его нарозумити, что в их же интересах убежать из этого зловещего места, где только безжалостно следят за процессом умирания, испытывая какие-то вонючие лекарства, якнайтихіше. Деда не было утихомирить.
? Гады! - почти кричал он. - изуверы! Москали!
Тома облегченно вздохнула, когда за ними медленно захлопнулась дверца лифта и дед, наконец устав, я умолк. Гевал зевал и она почувствовала, что просто изнемогает от усталости - каждая косточка ныла и болела, хотелось протянуться на кровати и заснуть мертвецьким сном гдин так на 12, если не больше. Однако она знала, что нормально выспаться ей удастся ой как не скоро. Дед задремал, гевал принялся чесаться, а Тома сквозь полусон продолжала сновать по коридорам, изо всех сил толкая впереди тяжелую тележку. Наконец она вдвоем с тем лысым вульгарным парнем подхватил деда под мышки (на улице было очень холодно, дул пронзительный ветер с гор, старик вдруг проснулся и застонал), и почти упала на сиденье такси. Несколько минут сна дороге домой показались мгновением. Болела голова, все расплывалось, вставали дыбом, а таксист немилосердно тормошил ее и кричал:
? Госпожа, вставайте, куда дальше, вставайте, приехали...Ну же!
Она направила его к подъезду. Попросила помочь и он почему-то согласился.
? Это ваш папа? - оказался водитель лакомым до разговоров, как и все его коллеги (когда-то она даже любила пофлиртовать с неизвестными ночными перевозчиками-харонами, когда возвращалась откуда-то сама, без мужа).
? Дед ? буркнула Тома, которая наоборот никакой охоты к балочек не имела.
Дед застонал. Идти он не мог, а вес раздутого тела была слишком велика, чтобы ее могли осилить один мужчина и одна женщина, даже если это такая отчаянная внука, как Тамара. Она зашла в помещение, чтобы позвать на помощь мужа. Лифт не работал и Тома едва не заплакала от злости. Ей хотелось прибить лифтера, и заставить его умирать долгой и медленной смертью от голода, закрытым в лифте.
С трудом преодолела несколько маршей, оперлась рукой на щеколду. Еще несколько усилий, и все будет в порядке, и можно будет упасть хотя бы на пол.
В квартире горел свет и раздавались чьи-то голоса. Тома уже не могла ничего говорить, ни с кем бороться или ссориться. На кухне сидел ее муж - Борис, окруженный тремя своими друзьями. Они именно "добивали" третью бутылку водки и вели оживленную дискуссию о судьбе местного футбольного клуба во втором круге отечественного чемпионата.
Мужчина посмотрел, словно она все это время была в комнате и пришла попросить всех вести себя потише. Все действительно притихли.
? Мне нужна твоя помощь... ? прошептала Тома, слишком наигранно, как показалось Борису. ? Внизу такси, там мой дедушка...
Наступила тишина, сквозь которую слышалось совдепівське стук часов - признак пустоты и одиночества. На улицу вышли всем вместе - ребята тоже решили помочь. Холодный ветер с гор надвигал на город тучи.
? Вероятно, будет снег, - произнес кто-то задумчиво, созерцая небо с рвением астронома.
Дед все еще стонал и дививися куда-то сквозь толпу этих чужих людей, от которых разило спиртом, словно от рук медсестер, ловко делали ему инъекции. Они как-то неуклюже обхватили дедушкино тело, но оно все равно было слишком тяжелым, зсувалося, ускользало от них. Они гельготіли, спорили о чем-то; из нескольких окон двора одновременно торжественно зазвучал гимн - север. Из-за облаков вышла луна (вполне естественно) и Томе захотелось, упав на холодную землю, завить - надрывно и бессмысленно.
    
    
    
    
    
    
19
    
    
Дома деду неожиданно полегчало - за которых несколько дней он похудел, ожил, начал потреблять пищу и даже приподниматься в постели. Томе пришлось взять отпуск, чтобы ухаживать за ним.
На второй день аппетит у деда разбушевался настолько, что у старика появилось желание жить. Тома исправно подставляла под кровать судно, осторожно выносила вонючую, с запахом гнили сосуд до туалета и, едва не блюючи, сливала все в унитаз.
Борис - Томин человек - на появление нового члена семьи сначала не отреагировал никак. Первую ночь он с готовностью провел на раскладушке, хотя и вздыхая. Он как никогда нуждался, чтобы жена пожалела его и по достоинству оценила ту жертву, на которую исключительно ради нее он решился. Однако Тома была слишком уставшая и не обращала внимания на такие тонкие нюансы. Сама она вынуждена была спать днем, когда человек шел на работу. Передремав целую ночь рядом с дедом на кресле, схоплюючись на каждый стон больного, на рассвете она, как только начинал греметь металлический будильник, который, казалось, сотрясал все помещение, и выхватывал из сна Бориса (она впервые за годы супружеской жизни заметила, как у мужа, когда тот просыпается, испуганно приоткрываются глаза, появляется потерявший рассудок взгляд, а потом он, словно зомби вскакивает и делает автоматические движения), бросалась к раскладушке и, как была, одетой проваливалась в тяжелое, хотя и сладкое забытье, которое длилось лишь мгновение. Потом просыпался дед. Он растерянно улыбался до внуки - извини, доченька, что приношу тебе сами заботы и страдания, но что же я могу поделать? Такая жизнь - человек движется от одного небытие через две беспомощности - вдосвітню и присмеркову - к другому. И, избавив кого-то, ты имеешь право на