во заглянет во двор. У самого одиночество и страх, и пересилил себя, вынул из-под крыши карабин, пошел на улицу... В жизни бывают минуты, в которые совершаешь такое, чего от себя и не надеялся. Но беда преимущественно разъединяет. Я когда-то читал об нападения татар. Кто греется панской лаской, тот спешит за стены замка, кто имеет добрых коней - убегает в степь, а остальные, попеліючи от ужаса, дожидается, когда накинут аркан на шею. Не один миллион молодых мужчин и женщин хан забрал в плен. Сами татары были уверены, что уже не осталось людей на нашей земле. А что теперь? Не то же самое? Слово даю, что поляки удивляются, как мы не вигинемо пень в пень. Видно, нас держит ярость. И я разболтался, господин Повсюдо, а вы, наверное, торопитесь.
- Вы были с Алексеем?- спросил я.
- Виделся.- Под синей вією снова шевельнулся белок его слепого глаза.- Ребята какие-то не те стали. Правду сказать, то и разговора между нами не получилось. Перекинулись прихапцем несколькими сливами, и я ушел. Когда мое невпопад, то я обратно. Грушевич жаловался, что я его не попросил осмотреть родственника. Но я при нем говорил, что Федя лежит при смерти. Кажется, и вы тогда присутствовали. Грушевич даже бровью не моргнул. Теперь Жалеет. Говорит, мы должны выручать друг друга. Я подумал, зачем так сплеча рубить по чужим жилах. Ты же меня, сударь, и не знаешь, а делаешь упреки Я кому могу помощь дать, то и без тебя даю...
Одинаково Невечір не вселил в меня приязни к своей личности. Какой-то он гадюкуватий. Прощаясь, я взял его адрес, сказав, что напишу в том случае, если в Львове начнется беспорядки. Пусть и в деревне начинают бунтовать Мое предложение и доверие тронули его. Он вполголоса сказал. "До свидания", и губы продолжали шевелиться, словно произнося какую-то клятву. Очевидно, я говорил о "беспорядках" таким тоном, словно это событие ближайшего времени. А я, оценивая в уме всех знакомых, сам не допускал такой возможности.
На улице поднималась метель. За последние деньги я купил билет на трамвай, доехал до центра и стад под каким-то домом, не зная, куда податься. Впервые почувствовал, что ничего не хочу. С крыш бросало снегом. Я ближе прислонился к стене и закрыл глаза. Передо мной на мгновение появился Вася, затем его сменил Семенко из дома за лесом, который оперіщив меня прутом, думая, что я мертв. Сбоку взорвался девичий смех. Я открыл глаза. Мимо прошли две барышни, украшенные снежинками. Они мельком глянули на меня, не переставая смеяться, и, сделав несколько шагов, вернулись обратно, и одна из них протянула бумажную марку. Я внутренне содрогнулся. Барышня посмотрела на меня и ткнула мне асигнацію за вилогу плаща. Дальше они двинулись підбігці, будто их подхватила метель. За снежной завесой снова раздался смех.
К вечеру выпало столько снега, что перестали ходить трамваи; под бременем налипу порвались электролинии; электростанция, поработав несколько дней, снова остановилась. Город остался без воды. Я прислушивался к разговорам в подворотнях,- может, услышу еще про какую-то аварию или катастрофу. И не обманулся в ожиданиях: на Рыночной площади железнодорожник рассказывал о том, как под Мостисками сошел с рельсов товарный поезд.
Вокруг меня неожиданно разгорелись беды. Мне стало не так сиротливо Покутский не поверил бы, что утром я стоял на краю бездны. Ко мне вернулся дар шкилювати из жизни, я обрадовался, что Этом удалось продать кассу закалки, и я мог отдать Грушевичеві деньги, которые одолжил, уезжая к Перемышлю.
- Если Павлюк вырвется на волю,- сказал Покутский,- попробуем нажимать на власти, чтобы местным давали работу. До сих пор стараются для польских переселенцев.
- Разве между вами нет коммунистов? - спросил я, удивленный этим поворотом.
- Чего же, есть, но это люди, которых надо учить.- Покутский сделал энергичный бросок рукой, в глазах засветились искорки.- Если бы вернулись кадры, мы бы заварили кашу! Сейчас каждый мастеровой человек проснулся умом.
Меня не покидал удивление. Я знал Покутского как прекрасного специалиста, сердечного деда и воркотуна, когда речь заходила о политике. Теперь я видел перед собой Покутского, который чего-то хочет и даже намекает, как себя вести, с кем иметь союз. Как всегда в таких случаях, меня подмывало испытать его веру сомнениями, и я сдержал себя. Я только сказал:
- Плакучие ивы сделали корейцев людьми доверчивыми и хилыми 48
48 По преданию, основатель Кореи Ки Чжа назвал столичный город Югеном (столицей плакучих ив), чтобы смягчить характер его жителей.
Покутский даже бровью не повел.
Тогда я рассказал ему о перемышлянского полковника и его опыты. Мастер искренне рассмеялся. От его смеха у меня на душе стало увереннее. Невечір говорил правду, что иногда не догадываешься, что можешь выбросить. Я загладил вину перед мастером живописной рассказом, а о Невечора подумал, что когда его поляки обзовут бандитом, я ни явно, ни о себе не буду не соглашаться. Если человек живет адской ненавистью, ее вряд ли будут защищать.
- Заночуєш у нас? - спросил Покутский, оглядываясь на дверь кухни, где мучилась от боли головы его старуха.- В таком случае иду загрію чая.
Эта іродська Невечорова ненависть, очевидно, явление закономерное. Когда одна из двух наций угнетенная, то как бы там не выкручивались теоретики, а таки производится война между народами. Да, война. И недалекограмотна барышня с почты стрела меня в штыки и шпигнула бы, но я заговорил на польском языке. Несколько десятков, даже сотен людей, не зараженных шовинизмом, не создают погоды. "Война! - повторил я про себя.- К тому же война неровная. А я себе с наслаждением ганю виновников недавней мировой войны, этого же не вижу".
- Сахарить сахарином?- спросил Покутский, показавшись в дверях.
- Цукруйте сахарином,- сказал я, смакуя Это странное сочетание слов, которого научили нас поляки.
- Спрашиваю, потому что ты на сердце жалуешься.
- Господь с ним.
- Бери, потому печет, чертово зелье.
Я взял с майстрової руки стакан. Его дрожащая рука так меня чего-то поразила, что захотелось поцеловать ее.
- Грызи сухарик,- предложил Покутский и добавил вполголоса, обеспокоенно: - Старая моя увядает на глазах. Не приведи господи, сам останусь. Если бы ты имел документы на чужую фамилию, взял бы к себе.
- Ну, может, зурочу: думаете, не дойдет до этого? Покутский прищелкнул и пригубил стакан.
- Но такая потребность меня уже не смутит, я заранее прикидываю, что возможно, а что невозможно.
- Чай остынет,- напомнил Покутский, подняв лицо, и я прочитал на нем, что он ждал сочувствия, а не моего хвастовства перед судьбой.- Бери сухарик.
Я обвел взглядом бедненько меблированную комнату. Я в ней много раз бывал, но не мог запомнить. И лицо Покутского не мог запомнить. Оно было простое и хорошо. Это самое я мог бы сказать о отцовское лицо, но когда его не стало. лицо запечатлелось в памяти. Я зыркнул на Покутского, и мне сделалось больно: "Неужели только смерть откроет его моим глазам?" Покутский будто угадал мои мысли - я увидел робкое вопрос в его глазах. С опущенной головой допил чай, пересел на полысевший плюшевый диван.
-- Беда с моей старухой,- повторил Покутский, отодвигая стакан.
- Позвать Грушевича?
- Нет, не надо,- он махнул рукой.- Баба просит у бога смерти, потому что устала жить. Ничем не поможешь.- Голос его перетяло волнения, он добавил хрипло: - Решила покинуть. Покидает...
Видно, нелегко согласиться со смертью, когда человек сам ее жаждет.
Покутские поженились двадцатилетними, прожили в этом домике без малейшей споры до глубокой старости. Детей не было, они соединились помыслами и привычками - это тяжелая разлука. А я в такой ситуации молчу, словно воды в рот набрал. Не умею утешить, не нахожу слов. Покутский еще немного посидел, тогда бросил мне на диван подушку и капу с высоко застланной постели и отправился на кухню к старой. Я задул ночник.
Думалось урывками, кусочками невзгод. Я искал в прошлом этих невзгод, чтобы потушить ощущение чужой смерти. У меня была готова уверенность, что Покутська сегодня умрет. Я это ощутил всем существом в тот момент, когда увидел на стеклянных дверях кухни изогнутую тень Покутского. Мастер погасил ночник в кухне, тень платвою рубанула по стекле, и я понял...
Видимо, накликана смерть - что-то хищное, безжалостное, такое, что ворохобить вокруг воздух и тьму. Смерть ужасна не тем, кого поражает, а тем, как отбирает жизнь. На фронте убивали и солдат, и генералов; смерть там была деятельно-неумолимой, приходила, не спрашивая, забирала бесследно Когда человек умирает от старости или болезни, это недолго царит над воображением, когда накладывает на себя руки, становится жаль. А когда кто-нибудь создается по земле с мыслью о смерти, это потрясает сознание, и затем душа покойника годы тяготеет над головой. Я знаю, что Кривовяз ждал смерти, готовился к ней, и мне кажется, что он ходит моим следам. Я словно живу в его присутствии. В Перемышле, разговаривая с Николаем Павлюком, я все время чувствовал его рядом и даже слова выбирал такие, за которые он меня не осудит.
Догадываюсь, что творится с Покутським. Он не перестает спрашивать себя, что такое сделал, что она решила покинуть его.
- Прокопе! - вдруг вскрикнул старческим надтреснутым голосом Покутский.
Я зажег ночник и отворил дверь в кухню. Покутский коленях стоял на кровати, держа жену за плечи, голова и руки его свисали вниз.
- Даже словечка не промолвила,- сквозь плач сказал мастер.
На улице загудел ветер. Покутский держал покойницу, пока гул не вернуло его к реальности, тогда осторожно опустил тело на подушку и показал рукой на поставец. Я зажег от ночника свечу. Покутский наклонился над головой жены, потом внезапно оглянулся на окно, и на лице его было такое выражение, будто он собирается кричать на весь мир, которое его постигло горе. За окном гудела метель. Там же минуту умирали не от голода, то от накликанои смерти. Там тоже царило горе. Покутский склонил голову и зашептал молитву.
...После похорон Покутский поблагодарил меня за то, что я взял на себя часть забот, и, протягивая руку, протяжно молвил: "Прощай". Он хотел побыть в одиночестве, посидеть возле свежей могилы и привыкнуть к тому, что отныне добрый кусок его жизни навсегда отделился. А я по дороге до города набрел воспоминаниями на Северина Шутька. Он приходил к отцу не только для того, чтобы поболтать о политике. Северин через свою женщину вечно ходил голодный. Держали они корову, ежегодно резали свинью, при доме водилась птица, но все то за скупость Северинової женщины марнувалося, пліснявіло, сварить она не умела, и Северин, к кому бы не заявлялся, пускал трубой нос и рыскал голодными глазами по припічках. Первым его словом после "Славайсу" было: "Беда..." К нему он надточував: "В Грушевке громом сожгло дом", или "Град выбил рожь по Лісничівкою", или же "Говорят, налоги увеличат..."
Если была пора обедать, а Северин так выбирался из дома, чтобы застать накрытую сундук, мать подавала ему наполненную миску, и он, не забывая орудовать ложкой, начинал предлагать отцу политические темы, тонко улавливал, что отца в этот момент больше всего печет, и начинал со всеми подробностями "рассматривать проблему...".
Нечто похожее и у меня. Везде я стараюсь спровоцировать разговор о безнадежное положение. Я тру в кармане бумажную марку, подаренную барышнями, и не решаюсь купить за нее крестьянского лепешки, ибо, кто знает, может, эти украинцы смилостивились над своим братом.
Как меня, не доведи господи, начнет вирятовувати из беды Олексин и Павлов "кружок друзей", тогда моя фамилия навечно запишут в какой-либо резолюции, передадут ее в зарубежные архивы, и мне не поможет даже то, что буду кричать: "Я - это не я". Пока, например, трудно судить, как поведет себя посмертная Кривов'язова судьба, но чего-то мне кажется, что его запишут в какой-то "вечной" резолюции.
У меня душа немеет перед таким будущим. Однажды перед наступлением меня с одним поляком послали в разведку. Мы переползли размокшее глинисько, которое называлось ничейным, поприщем, и захватили живого спящего "врага". Поляк посмотрел на меня, я - на него, и мы тихонько, чтобы не разбудить "врага", полезли обратно и доложили "атаманам", что первую линию траншей занимает пехотный батальон. Целой севере по этой линии били пушки. Утром нашу роту все-таки не посмели бросить в атаку против "батальона". Не отзывались и с "той стороны", но я видел, как над бруствером, похожая на мышь, шастает кашкетина "врага". Мы с поляком переглянулись, рассмеялись и хохотали до колик в животе. Дай бог, чтобы все так уважали поляков, русских или австрийцев. Но я уже об этом думал: единичные люди ничего не решают. Народ скован системой, система толкает его на другой народ, затуманивает разум, слепит глаза, и слезами его не разжалобишь. Тот несчастный Живецкий не имеет зла против меня, я не имею против него, и он производит деревца для карабинов, которыми нас держат в повиновении. Это сейчас выгодно, благодаря этому Живецкий с Вандой не трентять над куском насущного.
А Невечорова ненависть меня выводит из себя. Это темный человек. Олексин и Павлов "кружок друзей" напускатиме его с ножом на материнскую грудь офицерских женщин.
Боже, как все это запуталась!..
Если бы я был господином вождем, я бы своему народу изо дня в день повторял: "Помните: ложь рождает ложь". Ага! Господа вожди, посылая обижать, орут: "Вы идете на святое дело!" Слишком много людей в этом мире живут торгами, спекуляцией, а не трудом. Я вижу по этому польскому правительству. Поляки тоже ждали его сотни лет, и он за несколько месяцев заполнился тупыми, бездарными и ленивыми торговками, что продают надежды и преспокойно точат кровь из жил.
    
Львов утопал в снегу. Дорогу более-менее пробили только на кладбище. Чем дальше в город, тропы становились уже и мілкіші, а на Рыночную площадь не ступала ни одна нога. Еле заметный след вел к дому, в котором жила Маша Вестовой. Я чего-то подумал, что это прошла Марийка.
- Ты уже во Львове? - стрела она меня утешены.
- Уже успел произвести Этом похороны.
- Вчера из нашего дома аж трех хоронили. И не стріпуй снега, я люблю, в доме его запах. Я тоже недавно пришла. Была в Мигельської. Пообещала, что найдет мне работу. В митрополичьей типографии переводят с церковнославянского евангелие. Требуются корректоры. Позволишь?
Я усмехнулся и, бросив на подоконник шапку, сел на диван.
- Да? - спросила Марийка.
- Правду говоря, не хотелось бы, чтобы ты была в том кругу.
Она была в шерстяном свитере под шею, широкой юбочке и высоких сапожках. Я заметил, что в ее движениях больше легкости, настоящей женской легкости, которая приходит с определенными обстоятельствами. Этого я ждал и боялся, и сейчас эта большая, волнующая красота, к которой я чувствовал себя причастным, меня огорчила.
- Успокойся, в монахини не пойду,- сказала она, насмешливо сводя брови, вкладывая в интонацию особый, таинственный оттенок.
- Я не это имел в виду.
- А знаешь, Прокопе,- вдруг остановилась посреди комнаты Маша,- у меня снова был трус.
- Пронюхали,- сказал я, чувствуя, как мороз прошел за спиной.
- Думаю, здесь замешана моя соседка. Сестра ее служит у польского полковника.
- Нет,- возразил я.- Если бы соседка, точнее они знали бы, когда искать. Это работа Мигельської,- выпалил я неожиданно для себя, и сразу же поверил ее.
- Ты сошел с ума! - Маша всплеснула ладонями и покраснела за свою грубость. - Прокопе,-благальне сказала она.- Это оскорбительно.
- Мигельська,- сказал я, все более утверждаясь в своем мнении. - Я, Маша, знаю жизнь и этих друзей. Я уже сам себя боюсь, настолько заранее знаю, к чему должен прийти. Это как перед смертью. Такая обостренная интуиция, что не могу тебе объяснить. Я пришел к Покутского, он говорит, что старая болен, мне чего-то не при мысли, я даже пошутил над дедом, когда ложились спать, я увидел на кухонных дверях его тень, и что-то в ней такое было, что я в уме сказал: "Старая сегодня умрет". Утром отвезли на кладбище.
- Не смей так о Мигельську,- взволнованным півшопотом сказала Марийка. Глаза ее блестели.- Я со Звездной знакома много лет.
- Этим способом они и художников завербовали. Странно только, зачем я им сдался. Обломок гимназиста с вырванным сердцем и расплывчатым мировоззрением - зачем я им? Из деревни приезжал .Невечір, бывший стрелок, человек, страшно озлоблен на поляков. Они его пока что отшили, хотя не пойму, какой в этом смысл. Может, чтобы їдкіший стал. А я? Тот Невечір рубить саблей, я же и на это не способен.
- Ты так много берешь на себя, вплоть нескромно.
- Извини, если так.
- Но не сердись, хорошо?
- Угу.
Машины возражения меня утомили. Я стал как тряпка: можно делать что угодно. Лег. В голове пусто, все тело отказывалось служить, даже, кажется, не билось сердце.
- Ты голоден? Нагреть чая?
Я не отозвался, и Маша вышла в прихожую.
Ночью она будто ласкала меня. Или мне снилось?..
    
Х
Мне чего-то недоставало. Я вертелся во все стороны, но ничего не находил. Тогда я решил на время уйти из города. Доброго юга добивался сквозь сугробы за лес, к Семенко, "который бьет мертвых". Над хижиной сочился голубой дымок. Стены были обложены бурьяном, вместо окон на снежное пустошь глипіли маленькие темные щели.
Я нашел под навесом лопату и принялся расчищать снег. Вокруг его поцяткували заячьи следы. Я старался выбирать следы целыми и составлял узором вдоль тропы. Доведя ее до сарая, сел на поленницы отдохнуть и увидел в углу кольцо проволоки. Через несколько минут у меня на руке висело полтора десятка силков, и я двинулся снегами до леса.
Зайцы раз круг раз стрюхикали все поляны, но в чащу шли своими отдельными проселками, на них я и раскладывал петли, привязывая свободные концы проволок к пригнутих гіллячок, чтобы, попав в петле серые хулиганы повисали в воздухе и долго не мучились.
Быстро надвигался вечер. Мне, конечно, было бы приятнее зайти в хижину с добычей, но я вспотел, пока развешивал силки, и боялся простудиться.
В хижине мерцал ночник. Заглянув в окошко, увидел возле плиты на стульчике унылого хозяина с крючком для грани. Дверца в плите были открыты, дом носилось красное сияние, и отчетливо был виден большой горбатый нос хозяина и валок долго отпущенной бороды. Хозяин беспокойно повел плечом, почувствовав мой взгляд, автоматически окучил грань и снова опустил голову.
Я загримав в дверь, закалатав обледенелой гололедом защелкой. В сенях, шлапаючи и с шелестом хватаясь руками за стены, кто-то добирался до двери, затих, а когда я еще раз дернул щеколду, угрюмо заскиглили дверные завесы в глубине сеней - в амбаре или во второй половине дома.
- Откройте, - крикнул я.
Снова шелест и шлапання, но уже какие-то более старательны и легче.
- Кто там? - спросил женский голос.
- Путник, впустите загрітись.
В сенях послышался вздох, громыхнул засов. Хата была непричинена, и я увидел в скупом свете высокую стройную женщину с обв'язаною полотенцем головой. Она сердито толкнула засов и чистым звонким голосом пригласила:
- Заходите.
Я подошел к плите, приблизил к дверце руки. Женщина вміряла меня проницательным взглядом темных, глубоко посаженных глаз и, став ногой на шесток, вылезла на устроены почти под потолком нары. Я сел на скамью. Под боковым окном на скамейке в куче кожухов кто-то всхлипывал судорожным сонным плачем.
- Извините, что не вовремя побеспокоил,- сказал я. Женщина на мгновение звісила с нар голову и снова легла. - Вы откуда? - спросила она своим трогательно-мелодичным голоском.
- До Львова еду,- сказал я.- А вы как сами? Женщина промолчала, потом через добрую минуту позвала:
- Сильвестр!
Из сеней, растирая ладонью горло, вошел хозяин, стал у печки, глядя на женщину, будто спрашивая:
"Кого впустила и как мне себя вести?"
- Путник,- сказала женщина. Хозяин вернулся ко мне, недоверчиво осмотрел сверху донизу и буркнул:
- Добрый вечер.
Я только теперь различил сладковато-теплый запах самогонки и увидел на плите высокий спижовый котел с медной трубкой в накрывке.
- Ночевать просится? - обратился хозяин к женщине.
- Не знаю,- ответила она холодно.- Спроси сам.
- Ночевать проситесь? - мрачно скосився на меня хозяин.
- Как позволите... пожалуйста, переночую. Хозяин полапки ощупал карманы, вынул трубку и капшук с табаком.
- Курите?
- Так.- Я взял щепоть махорки.- Спасибо.
- Не за что.- Хозяин еще раз пристально посмотрел на меня и сказал: - Холодно на улице?
- Очень.
Он как-то удовлетворенно покачал головой, будто говоря: "А ты как хотел? Знай наших". Потом вдруг нахмурился, подтянул штаны и опустился на стульчик.
В хижине было до края бедно, земля подовбана, видимо, дрова кололи, не выходя за дверь, в углу стояло погнуто ведро с водой, и над ним на гвозде висело обитое чашку. В черном перекошеному шкафу стояла ребром большая глиняная миска и бутылка без шейки.
- Там под припечком еще есть фасоль - дай,- бросила женщина и чего-надула в улыбке губы, словно ей удалось над кем-то отомстить.
Хозяин потянулся к горшку, помешал деревянной ложкой.
- Берите, ешьте.
Я вышел в сени помыть руки, потом уселся за сундуком и, набрав в горсть фасоли, стал по одной класть в рот. Хозяева, казалось, настороженно ждали, когда неожиданный гость насытится. Захланний и ненаїдний Северин Шутько на такой случай имел правило: что не в рот, то спасибо. Но мне за каждую бобину было хлопотно кланяться.
- Может, "того" дай,-предложила женщина. Хозяин нехотя поднялся, взял бутылку без горлышка, поставил передо мной чашку и с колебанием посмотрел в глаза.
- Я почти не пью,- сказал я.- Немножечко, когда пожалуйста. "Это" было с крепким запахом перегара перваком. Хозяин стал к жене спиной, налил себе и махом вылил в рот.
- Еще?-спросил он и наклонил голову, слушая. На нарах царила тишина, и он добавил: - Пейте еще.- Тут же моргнул мне, глотнул сам, а затем налил мне.
- За здоровье вашей хозяйки,- сказал я. Женщина шелохнулась, окинула меня каким-то безумным взглядом и шарпнула на голову одеяло.
- Можете положиться на скамье,- показал рукой хозяин.- А мне еще надо бодрствовать.
В бурьяне за окном тихо шептал ветер. У меня перед глазами стояла поляна с заячьими следами От мысли о незащищенности человека среди снежного моря я вздрогнул В хижине было тепло, даже запах самогонки не отражал чувство домашнего уюта. Меня немного поразили отношения между хозяевами, я так и не догадался, кто из них здесь первый, но пусть себе живут, как умеют. Когда я укладывался, женщина сделала щелку против глаз. Я знал, что за мной следит ее ведьмин взгляд, догадывался об этом и ее муж, очевидячи староват для нее. Я пытался вспомнить ее лицо. Оно было мелкое, как у девушки-подростка, только длинные черные брови и темные хищные глаза свидетельствовали о том, что женщины уже где-то за двадцать пять Видимо, вышла замуж очень рано, когда сын выглядит лет на восемь-девять. Это он плачем всхлипывал сквозь сон. Видимо, получил от старого на ужин несколько палок.
Я спал некріпко, слышал, как возится у плиты хозяин, как подбадривает себя перваком из бутылки без шейки.
Всю ночь горел, чадячи, ночник. Хозяйка время от времени мотлихалася на своем троне, а перед рассветом слезла, налила себе самогонки (старик клевал носом) и видряпалась назад, показав длинные, тонкие и белые, как снег ноги. Натягивая одеяло, она посмотрела в мою сторону недобрым враждебным взглядом.
- Как ваша фамилия? - спросил я утром хозяина. Женщина уже барабанила в сенях коновками.
- Окільнюк. Сильвестр Окільнюк...
"То, что бьет мертвых", храпел в кожухах на скамейке. Я обулся в теплые подсохшие сапоги, умылся улице терпким снегом, вытер рукавом лицо. Женщина была не в настроении и не ответила на приветствие. В доме я сказал старику:
- Господин Окільнюк, вы не имеете желания пойти со мной по зайцев? Я разложил в лесу силки.
Старик покосился на дверь, какую-то минуту думал, прислушиваясь к гримоту, и отрицательно покрутил головой.
В лесу я готов был умереть, увидев на краю поляны розшматованого вепром зайца. И судьба не обидела меня. Между стволами на гіллячках, как ребята, висели большие ушан. Я переставил силки и перебросил через плечи добычу. Кроме меня, из хижины еще никто не выходил. Окільнюк спал на печи. Женщина через воронку наполняла бутылки, составляла до корзины, куда-то собираясь. Увидев, как я разбогател, она бросила на меня завистливыми глазами.
- Жаль,- сказал я.- Шкурки мне ни к чему, а зайцы замерзли, разве что придется подождать, или оставить их вам.
Она впервые улыбнулась. В ее рту не хватало одного переднего зуба.
- Положите, пусть оттают.
- Неудобно, я уже у вас задержался.
- А шкурки хорошие. Вот произвели бы Семену воротник.
- Пожалуй, я еще не пойду.
- И правда...- Она чего-то зашарілась.- Я несу это зелье на польскую колонию,- махнула она корзиной,- Виміняю муки, может, печеного хлеба.
Уголки ее губ неприступный согнулись на кашель мужа, ты через мгновение их снова отпустило, и она, как вчера, повела на меня наполоханими и одновременно колючими глазами.
Мимо окошка ветер ударил его по снежной снегом, в доме стемнело. Женщина наклонилась к оконному стеклу, молча постояла, тогда спешно накрыла платком корзины и, ничего не говоря, вышла из дома Громко прыснули двері. Окільнюк засопел и повернулся на другой бок. Видобувшись с кожухов, сел на скамейке и начал протирать глаза "то, что бьет мертвых". Завидев меня, он оперся на локоть и задумался.
- А-а... Это ты! - молвил он.
- Узнаешь?
- Вас здесь немного приходило умирать. Тебе повезло. А двух,- он осмотрелся по комнате и продолжал тише: - Двух мой старый закопал в лесу.- Почему-то улыбнувшись, он поманил меня пальцем к себе: - Неделю покоя не было. Лупцювалися, аж гай шумел. Не могли поделиться тряпками из мертвецов.
Он порывисто вскочил с гнезда и начал натягивать штанишки.
- А я зайцев наловил,- сообщил я.
Малый положил босую ногу на зайца, наморщил, как взрослый, лоб.
- Мои не догадаются,- сказал он, очевидно, о родителях.- Мне все равно, пусть побегают. А ты хорошо, что пришел. Меня совесть мучила: думал, разгрызли дикие свиньи. Жив, то хорошо, что живой. Самогонки тебе давали?
- Давали,- сказал я.
- Для колонии гонят. Колония им дает солод, а они ей - самогон. Так и перебиваемся.
Детства этот мальчик не знал и не узнает. Он освоил язык своих досадных, недоверчивых, звіркуватих родителей и, не находя ничего интересного, с детства невзлюбил их.
- Поищи нож,- попросил я.
- Возьми, вот на трубе. .Будеш снимать шкурки?
- Ты мне поможешь?
- Да нет, не люблю крови.
- И я, брат, не люблю,- сказал я.
На свете очень много людей изучало родовид семей. Один накапливает, второй роскошествует, третий все добро спускает с рук - это тема многих эпопей. Вот и здесь: родители говорят, вкладаючі в слова ненависть, по сути, обмениваются плевками, а эта взрослая в языке ребенок пользуется теми же словами иначе, наполняет их совершенно отличными чувствами.
- Ладно,- добавил я.- Справлюсь сам.
- Конечно, я бы в таких мелочах не искал помощника.
- Ты подрос с осени,- усмехнулся я.
- А ты купил хорошие сапоги.- Он с тоской в глазах обошел вокруг меня.
- Я и тогда буй в этих сапогах. Ты, брат, где досмотрел.
Он пожал плечами, вылез на скамью и начал хукати на замерзшее окно. Со скамьи свисали, подригуючи, его босые ноженята.
- Обв'яжуся шмотьем и пойду на улицу,- будто размышляя вслух, сказал мальчик.- Сидишь в доме, сидишь... Мы с старым, как арестанты. Маме хорошо. ЕЕ шнурованих ботинок хватит еще на одну зиму. Чего люди не могут ходить, как волки?
Может, он ждал, что я ему дам на часок сапоги, потому что, так жалуясь, украдкой поглядывал в мою сторону. Искусственность, лицемерие и судороги эгоизма - привычки нашего возраста. И этот человечек уже пускал в ход хитринку. "В условиях семьи сердце, ум и рука тесно связаны между собой, несут службу жизни, проникнутой духом истины и справедливости..." Как это смешно звучит! 3 нас готовили педагогов и заставляли заучивать эти "лебединые песни", как молитвы. "Святыня семейного очага является тем местом, где сама природа направляет, осуществляет и обеспечивает равновесие человеческих сил". В семье объединяется все, что я считаю самым святым и высоким для народа и бедных... Только из семьи, из нее единственной, происходят истина, сила и благотворное влияние на народную культуру..." 49 Обучая меня этих "лебединых песен", они хотели из меня сделать своего миссионера, а получилось наоборот: то, чему они меня научили, обернулось против них. Теперь умнее подход: держат в темноте. На этих галичан нельзя полагаться. Сколько волка не корми, он в лес смотрит.
49 3 Иоганна-Генриха Песталоцци, выдающегося швейцарского педагога-демократа.
- Старая моя давно ушла? - спросил тот, что бьет мертвых".
- Перед тем, как ты встал.
- Она долго не засиживается в колонии.
- А что ты делаешь целыми днями?
- Смотрю в окно.
- Думаешь?
- Да.
- Видишь бабу Ягу, отважного князя и крылатого коня...
"То, что бьет мертвых" басом засмеялся, но не сказал ничего, только ближе наклонился к окошку и якобы пристальнее стал всматриваться в метель. Ветер стугонів и трепал запруду. Я вышел за сеном, чтобы воспользоваться шкурки. Среди сорняками попадался такая податливая отсыревшая трава, просто просилась для вязания. Я выбрал снопок этой травы и занес в дом вместе с бурьяном для шкурок.
- Ты хочешь настелить деда? - спросил Сенька.- Разве завтра рождество?
- Рано празднуешь,- усмехнулся я, подвешивая шкурки к гвоздей у запотілого косяку.- Сейчас мы сплетем косичку и смонтируем тебе сапоги.
Его безжалостно-застывшие глаза вспыхнули интересом, как в деспота, которого давно не волновали неожиданные исключения среди заведенного им порядка. Я связал стебли и подал ему, чтобы держал.
- Я в них не обморожу ног? - спросил он с недоверием.
- Обшиємо зайцем. Мальчик повел бровями.
- Ой, ты причудливый.- В его голосе послышался восторг.- Вероятно, многие мира сходил?
- Немало.
- Вот это мужчина! - Он заглянул мне в глаза и перешел на шепот: - Старый мой говорит, что был в Италии. Можно в это верить?
- Можно.
"То, что мертвый бьет" недовольно скривился.
- Чего набурмосився?- - спросил я.- Такие вещи невпрогнів мовляться.
- Плети, плети.
    
Женщина внесла наполненную сумку. Когда сбросила ее возле сундука, зазвенело зерно.
- Еще спит? - спросила, ни к кому не обращаясь. Сняла с себя тулуп, вытерла пот на лбу: - Это вы растопили?
- Собирался печь зайчатину.
- А это для чего? - показала на косичку.
- Пока что тайна.
Она скривила губы и стала выбирать из сумки фабричные сухари, которыми поляки обеспечивали армию на время походов. Движения ее были вялые, будто пробивались сквозь далекую сумрак замыслы.
- Сходите к колодцу по воду,- сказала грубоватым тоном.
Паренек перехватил из моих рук недоплетену косичку и поглядел на мать недобрыми глазами. Когда я пришел с полным ведром, женщина хмыкнула, пересекая дом, натолкнулась на меня и еще раз хмыкнула. Глаза ее при этом оставались строгими и спокойными, как у актера, оттачивает интонации.
- Я так устала, надо нарубить дров, - сказала она немного мягче, видимо, поняв, что я буду послушным без специальной муштры.- Топор в сенях, - заметила уже бесцветным тоном, сняла миску и принялась мыть мясо.
Топор годилась разве что для того, чтобы бросать за родным отцом. Я расчистил снег перед порогом, нашел заветную прадевскую плиту и посточил острие. В душе я радовался этим происшествием.
Когда я вошел из сеней с дровами, женщина, стоя на печи, тянула из-за трубы корыто.
- Помогите,- позвала меня
За трубой на печи было четверо булькаючих самогонной закваской корыт. Одно мы сняли на сундук, видно, вечером снова пустят машину. В этот миг проснулся Окільнюк, пьяно балансируя руками, выбежал в сени и скоро юркнул между мной и женщиной обратно к печи. Лежа, он сонными покрасневшими глазами зыркнул на косичку в сыновних руках, и на зрачки упали тяжелые опухлые веки.
Пока жарился кролик, женщина еще не раз дарила меня своей доброжелательностью. Я видел, что от запаха заправленного чесноком мяса сердце ее подобріло, но в силу привычки она не могла командовать без издевательской иронии. После сытого полдника какая скука заставила ее никати по закоулкам, наконец она нашла колоду карт и села гадать за сундук.
- Что карта показывает? - спросил я, прерывая ее бормотание.
Женщина раздраженно посмотрела на меня и свернула карты. Я ее больше не трогал, хотя меня интересовало, чего она жаждет, ее тонкие бледные губы шептали какие-то заклинания. Мне послышалось, что она повторяет одну фразу: "Ходун, ходунай, мир кормил, упал, пропал, никто не прятал".
Сложив карты, она еще раз послала меня по воду, вымыла пеплом котел и залила раствора.
- Налейте в студницю воды и положите снега,- велела она, сама же приложила крышку деревянным бруском и прикрепила конце проволокой до ушей в казани.- Помогите высадить на плиту...
Я звихався, как поповский наемник, и только после ужина сшил один валенок. Семенко протанцевал в нем до порога и победно наставився на мать:
- Видишь?
- Не слепая...
Проснулся Окільнюк. Попросив сына выйти на середину избы, он почесал грудь и показал рукой на снопок травы:
- Может, останешься мне такие сплести? Останься.- Он угрожающе посмотрел на женщину, мол: "Ты хочешь отрицать?! Смотри" - и добавил, поворачиваясь лицом ко мне: - Я даром не захочу. Дам "того". Женщина сердито засопела, но не отозвалась. Окільнюк спустил на пол ноги, стал спиной к дому и начал натягивать залатанные шкарубкими засаленными тряпками штаны.
- Докіє! - впервые он назвал жену по имени.
- Чего?
- Завтра заступаєш. Не забыла?
- Нет.
- Чтобы опять не было нареканий.
- Как я могу спать, как оно воняет под головой.
- Я знаю, чего ты не имеешь сна.- Окільнюк сплюнув. взял крючок и сел на стул.- Я две ночи не сплю, а она - одну, и еще недовольна.
- Зато я хожу на колонию.
- Пойми, баба, что сон самый дорогой человеку. Я за виграшку ходил бы на колонию.
- Хотела бы я видеть, как ты босиком петляєш по снегах. Окільнюк яростно застонал и опустил на грудь голову. Пальцы его судорожно сжимали древко крючка. Докия очікуюче поглядывала на него, готовая броситься с когтями, и он, видимо, решил на этот раз стерпеть.
- Вы были на фронте, господин Окільнюк? - спросил я. Он долго молчал, покачиваясь, и ответил, что был.
- Где?
- На итальянском.
- Я тоже там воевал.
Он нагнулся еще ниже, подставив под свет с плиты высокое, собранное в полискуючі валки бездумное лоб. Блики заиграли на тонком задертому сельди волосы и массивном горбатом носу. Он явно не имел желания заходить в беседу.
- И за что там столько людей полегло? - сказал я. Окільнюк даже не пошевелился. И когда Евдокия забралась на нары, он, будто освобождаясь от какой-то назойливой мысли, сокрушенно вздохнул и спросил, вводя глаза на нары:
- Идешь спать?
- Ага.
- И они пусть ложатся.
- А я за рукав держу?!
- Лучше, чтобы спалось вечером.
- Задуй ночник.
Мы с Сеней переглянулись. "То, что бьет мертвых" перемахнул через сундук на скамейку и нырнул между кожухи.
- Бр-р-ррр! - фыркнул он.- В его садилось надуло из окна холода.
Женщина накрылась с головой, но против глаз оставила маленькую темную щель.
    
Она с рассвета встала сердитая, как трамвайная вагоновожатая. Сильвестр уже отдыхал, самогонка в стеклянной бутыли сивилла под самую шейку, и женщина трижды что-то бросала мне на ноги, не имея на ком разогнать сердце. Говорят, в чужом доме каждая щепка бьется: стараясь тихо зсунутись со скамейки, я зацепился за подоконник и розшабатував рубашку. Докия вплоть мукнула от радости. Я еще не встречал такой зловтішної человека и решил бежать из этого ада, как только закончу малом валенки. Умывшись снегом, я пожалел Сильвестра. Надо и ему произвести обувь, ведь на семью, "должна влиять гуманность нашего человеческого рода, если ее целью является настоящее, а не мнимое благополучие" и "невозможен другой спасение для народа, не .можно, представить иной основы подлинной народной культуры, кроме мудрой заботы о хорошем состояние семьи в народе". Большой человек 50, которая написала эти заветы, искренне предупреждала: "Подвергните все испытанию, сохраните хорошо, а если у вас самих созрело что-то лучше, то правдиво и с любовью подключите к тому, что я пробую также правдиво и с любовью дать вам". К сожалению, я не дорос до того, чтобы кого-то подправлять. Между прочим, этот великий человек не предусмотрела наших дней., ей не следовало так заявлять. Сейчас она смахивает на того заботливого хозяина, который кладовую от воров устеріг, а от себя не смог...
50 Песталоцци.
- Принесите воды.- Докия бросила мне в сени ведро.
- Иду по зайцев,- отрубил я.
Уже прикрыв дверь, она снова их отклонила, и я увидел ее наполненный змеями глаз. Я громко засмеялся и дернул дверь к себе. Съежившись, Евдокия быстро отошла к сундуку. Я достал с подоконника шапку и двинулся на улицу. Из сада увидел ее через боковое окошко - на лице ее было такое выражение, будто секунду назад она присутствовала при вознесении Иисуса Христа.
В лесу ветерок плевелы вокруг деревьев гнезда сухого листа. Я вновь наткнулся на глубокие и острые вепрячі следы. Они кружили вокруг поляны, густо были нашпикані у гудзюватого дуба, где зверь с наслаждением чесал бока, и, минуя поляну, вели в дебри. Видно, вепру почуял запах человека и не посмел заходить в ее владения.
Добыча взволновала меня - я снял четырех ушанов. Поразмыслив, двух привязал к ветке, а двух других метнул Докии на сундук.
- Помощь в свое время, как дождь в засуху,- сказала она.
- Так-то оно бывает, когда собираешься к Фоме, а заедешь к куме,- улыбнулся я, потому что уже не мог злиться на эту темную женщину.
Она постояла, задумчиво глядя в окно, потом нагнулась под лавку за бутылкой. "Выпьешь?" - спросили ее глаза. Налив в кружку, она сперва прихилилась сама, а тогда поставили сосуд и бутылку передо мной. Я отрицательно закачал .головою. Она нахмурилась и ткнула пальцем на бутылку.
- Эта лучше. Эта не пригорела.
Я выпил для годится, тогда женщина - все равно мало пропасть - налила себе еще.
- Я на колонию,- поморщившись, сказала она.- Шей, шей малом соломенки.
- Что это за колония?
- Там был хутор. Людей выселили, приехали поляки... Всего можно достать, им правительство дает.
- В селах реквизируют, а их поставляют?
Докия измерила меня пристальным взглядом и направилась к выходу. Я так и не понял, как она восприняла мою реплику. Вернулась она часа через три с полной сумкой. Опять - сухарь, печеный хлеб, ячмень на солод для самогонки, узелок муки. На Докіїному лице я прочитал: "Не было бы колонии, трубіли бы мы с голоду". Одсуваючи, как хлам, зайцев, она пробубоніла:
- Я их буду потрошить?!
- Дошивав соломенки,- оправдался я.
- Долго.
- Сколько надо. Волки за мной гонятся.
- Жаль.
"Иди ты к черту!"
- Малый уже бегает?
- На улице.
- А то хирный не вставал?
- Нет.
- Слушай,- затермосила она мужа за плечо.- Достаточно тебе.
Окільнюк сладко потянулся, замурликав.
- Одевайся. Ночью будешь кукати круг трубки, я тебя знаю. Ну!..
Окільнюк злобно уставился на нее и замахнулся ногой. Докия отскочила и с випростаними руками стала обходить его с головы. Старик опрометью вскочил с лежанки и, выгнувшись в поясе, будто его пырнули ножом под ребро, выбежал в сени.
- Мэр-зен-нийІ - бросила она ему вслед. Окільнюк оделся и помог мне сплетать косички, а потом снимать шкурки. Вечером мы сшивали валенки. Окільнюк рассказал, что воевать ему не пришлось, потому что ходил прислугой в лазарете, но страха испытал - лазарет несколько раз окружали. Мыла его была тронута и до зайца поставила на сундук наполненную бутылку без горлышка. Они даже перекинулись несколькими ласковыми словечками. Я подумал, будто это дикая кошка и медведь с вырванным глазом (таким мне чего-то казался Сильвестр Окільнюк, когда сердился). Под конец ужина все мы немного развеселились, а когда старик потребовал свежей воды и сказал: "Пусть принесут", что означает по-галицки "Иди принеси,- я к остальным изменил взгляды на эту обитель, подумав, что они просто сыграли передо мной комедию.
- Может, и Докии зшилося такие? - сказал Окільнюк, очевидно, сожалея, что мне завтра идти от них.- При доме - очень большая выгода.- Он поднимал из-под скамьи ноги, шевелил пальцами, чтобы похрустывали, аккуратно сплетенные и подобраны косички. Он влюблялся в это похрустывание, как малолетка в модную песенку, в которой есть многозначительные намеки о том, чем заканчиваются холостяцкие вечера.- И теплые, легкие... При доме попавшихся не надо.
Я два или три раза встретился с Докіїними глазами, и они как-то загадочно темнели-темнели, словно осенняя дождливая ночь. Но мне было безразлично. Я радовался, что вижу их трогательную семейную согласие.
    
На улице тянул слабый ветерок, скрипов трескучий мороз. Я вышел немного выдыхаться ед каганцевого чаду и самогонного духа. Небо визірнилось, висло в глубокой вишині, такой далекой, как будущее, как надежда, след которой только наметился в сердце, но которой мы еще не осознали. Дед морозом оседал снег. Его выпало много. Я мысленно сокрушался, что трудно будет добираться до города. Это бы стать на лыжи! Мне когда-то отец вытесал ореховые лыжи. Они были немного неуклюжие, лишь слегка загнуты, но я ими не мог нарадоваться. Каждый день приносил новые синяки под глазами, пока отец не пошел со мной на Днестр и не показал, как держаться. Он умел так просто и ясно показать, что каждое дело удавалось и приходилось по нраву.
Когда я вошел, Докия уже лежала на нарах. Я удивился, потому что Сильвестр предупреждал, что ей заступать. Она укрылась с головой, не оставив щели, только одна нога была не покрыта и ритмично, как кошачий хвост, подригували пальцы. Сильвестр сидел на своем стульчике задумавшись. Задумчивость его была какая-то отчетливее, чем до этого.
Я положил голову на рукава, на одну полу куртки лиг, второй накрыл плечи. Сон не брался. Постукувало сердце, тяжелое от сивухи. Вспомнились мои колобродівчани. Закурені, как и здесь, потолки, темные дымоходы, подолбленные пола. Видимо, и туда неволя принесла езжай, и там не видят света божьего за ссорами и побоями. А мои высокие потолки на бункере где-то цветут мхом, пол стачивают древоточцы и съедают грибки. Там немо вообще. Лучше или хуже от того, что там немо? Нет, чего-то я уверен, что мы жили бы с Мариной тихо. Мы слишком много натерпелись, чтобы искать причины зла друг в друге.
Я люблю, как шепчет запруда. Вокруг своего дома я бы не ставил запруды - стены толстые, хорошо связаны, их бы не продувало. А вот снизу, небось, подсасывал бы холод. Но где там! В бункере же кузница, горн, плотные двери - нет, у меня в доме было бы тепло. Дітиськам приволье, мотает ними, как клубками, из угла в угол, дергают тротуары, и Марина все время ссорится пальцем, поправляет за ними; она так же любит аккуратность. Я после школы принимал бы головорезов к кузнице. Они с увлечением следят за работой. У меня это, помню, было. А летом вместе выходили бы на рыбалку, малые карабкались бы за весла, когда я забросал бы сеть... На рыбалку надо идти до рассвета. Может, малые не всегда охотно будут вставать. Е, их езда на лодке будет привлекать. Я сделаю лодку на пять человек... Днестр! Эту реку мы чувствуем, как вынутые из тела жилу, существует самостоятельно. Реки становятся жилами... Это как-то неестественно звучит. А что - жили становятся реками? И так и не так. Видно, реки - это мы... то ли Шутько, или кто-то другой говорил, что в Днепре, если поискать, много золотых сокровищ. А Николай Павлюк часто грустит, что реки начали мелеть... удастся Николаю убежать?..
    
Приснилось, что меня подхватила наводнение, я борюкався с водой, задыхался, и спас меня остров на Днестре. На нем уже выросли высокие тополя, они трещали под напряжением воды и не поддавались, и я на них остановился.
Открыл глаза и увидел, что Окільнюк сводится с пола. Упал старик, дрімавши. На него с нар хищным совиным зрением смотрела Докия. Поднявшись, он налил себе чуть ли не полное кружку самогонки, выпил, крекнув и лег на печь. Через волну с присвистом на всю хату захрапел, и Евдокия слезла с нар, стала подбрасывать дрова. Потом тоже выпила самогонки, подняла крючок и, усевшись боком к раскрытой дверцы, приложила на колени локти и обхватила руками голову.
Я опять начал дремать, но Сильвестр так ужасающей храпел, что на глаза начали лезть всякие ужасы. Высотка под Трентино, сорвана в воздух траншея в том месте, где сидел Франц Брехт, а чехи Вацлав Матгаузер и Яшик Бенко бегут через поле сдаваться в плен. Что-то мелькне.- и другое.
Я отбросил с плеча полу куртки. Докия метнула настороженным взглядом и вдруг улыбнулась. После этого щеки ее побагровіли, она закусила губу, посмотрела на печь, где спал Сильвестр, и свелась.
- Я...- сорвалось с ее уст.
"Еще этого не хватало!"
Она осмотрелась на ночник, погнала, и ноги ее тихо зашлапали к скамье.
- Ты?..
- Не дури,- проворчал я.
- Что это означает тебе, слышишь?
Ее руки коснулись моего лица, и, отталкивая их, я ударил по сундуки. - Отойди.
- Тихо. Тихо...
- Не лезь.
- Я такая несчастная!
- Мы все несчастны. Не лезь, прошу тебя.
- И я... Я такая несчастная... С ним.
- Ну, какими словами тебя говорить? - Правда, мне чего-то хотелось смеяться.- Успокойся,- сказал я, уже разозлившись на себя.
- Я скончаюсь. Она снова приблизила руки, и я их второй раз оттолкнул.
- Слушай, не порочь ты себя и меня.
- Ты дурак! - Но гнев ее тут же погас. - Слышишь?
- Иди ко всем чертям,- прорычал я. Она всхлипнула и, взорвавшись каким-то шипением, заплакала. По стенам горел зайчиками пламя из-под плиты
Я привстал на локоть, думая сейчас же среди ночи уйти, и увидел, как Евдокия підломлюючись, судорожно хватаясь за пояс, валится наземь. Я отвернулся. Передо мной стояло ее кислое то ли улыбкой, то ли какой-то другой спазмом лицо...
Что с людьми вытворяет скорбь.
Бона разливала самогон в бутылки, а на нее вкрадчиво, каким-то новым взглядом смотрел из-под руки ее муж. Грудь его высоко поднимались, я видел, как сжимаются кулаки, и видел, что он к плачу тронут, что ему жаль ее, и в этом сожаления он готов ее задушить, или помиловать.
Я бережно намотал на ноги портянки, обулся и только в блузе вышел из дома. Затем шаг за шагом дошел до леса, снял еще трех зайцев, порвал силки и вернулся к дому. Хозяев в хате не было, видимо, пошли признаваться на вторую половину. Сенька сидел на скамейке, положив руки на сундук.
- Собираюсь уходить от вас, Семен,- сказал я.
- Мои-то утром сцепились,- сообщил мальчик.
- Помирятся.- Я накинул на плечи куртку.- Прощай.
- Прощай,-- сказал "то, что мертвых бьет", довольно холодно, но что-то в детской душе сломалось, и он добавил сквозь слезы: - А мне некуда деться.
- Вырастешь, пойдешь в мир.
- А-а...- ему перехватило дыхание.
- Прощай. Кто знает, придется ли встретиться.
    
XI
До сих пор я ни к чьей дом не приносил беды. А теперь это легко сделать. Жизнь прогрессирует. Если бы я был дикарем, то с возмущение пускал бы в небо отравленные стрелы. Я однажды видел на рисунке гола напряженную фигуру с поднятым на грозовое небо луком. Дикарь стоял крепкими ногами на щовбку скалы, а мне казалось, что он, скованный параличом, зисить в воздухе, как гроб Магомета. Вообще у меня на месяц, небось, один день не заполнен химородами. Такой день сегодня. Я уже три часа бреду снегами. Иду, весь мокрый от пота, думаю, что невинность Окільнюків не только такая, что в ней чувствуешь остроту разврата; она граничит с распущенностью, ибо в соседстве с ней находит спасение.
Я до мелочей перебирал в памяти все, что видел и слышал в Окільнюків. Это славные люди! Нет, действительно. Чего от них хотеть? Я им благодарен, что они вернули мне день трезвости, не пытаясь лицемерить, как на их месте поступили львовские мещане То, что Евдокия раскладывает карты, ничего и ожидая, а Сильвестр ни на что не надеется, пока не пьется, можно считать высшим состоянием трезвости. Конечно, пропал конь, то и узду брось.
Горько уходить снегами. Похоже, что я отдохнул и скріпився силами, чтобы виладувати себя на обратную дорегу. В сапогах мокро, рубашку хоть уловки, шапка дубеет на голове. Я вглядываюсь в метель, может, вдруг появится цыган на кляче. И на этот раз в его чортячих глазах я увидел бы пренебрежение. Он менее зависим от судьбы. Судьба - это нечто такое, как метель. Она монтируется из многих составляющих, о ней просто невозможно сказать всю правду, но мы настолько наивны, что пробуем; а цыгану безразлично; он куда-то спешит с сыном за поясом, как кенгуру, и заворачивает его назад, к поруганной женщины только мысль, что и заслуживает пинка. Его уверенность такая горячая, что трудно вообразить, будто за дорогу остынет Когда всю жизнь мечтаешь, придумываешь и ищешь призраков, твои самые твердые намерения сбрасываются на искры над камином. При этом собственная цена своим действиям невысокая, а от других хотел бы вчути похвалу, ждешь, чтобы с тобой расплатились за то, что ты раб судьбы. Судьба похожа на метель. Выматывает жили, а тебе кажется, что кто-то со стороны все то видит, и поворачиваешь голову, чтобы увидеть сочувствие в глазах. Мы больше чем наполовину солисты постороннего взгляда. А может, и на все три четверти...
Я шел наугад полем, ориентируясь на ряды тополей над завіяним корытом гостинца. Вот то место, откуда вернулся шпион, отсюда до города рукой подать. Я глотнул снега и пошел быстро. В глубине хуртовинного вала затемніли контуры зданий. Или мне послышалось, или действительно ветром принесло дрібоніння трамвайного звонка. Я подумал, что нынешние римляне, как бы не старались задушить варваров, не смогут этого сделать, ими попихає идол наживы. Он побуждает их пускать в движение фабрики и давать рабам огрызки. А рабы эти умеют терпеть. На