- подумал я.- Они влюблены в себя и в сегодняшний вечер".
- Что за деликатное обращение с дамой! - восхищался Івачук.
- Никогда никого не подражайте, господин Иванчук.
- Почему?
- Чтобы не повредить своей индивидуальности. Он доверчиво посмотрел на меня и пошевелил пожелтевшими от табака губами.
- Упаси боже,- добавил я. Иванчук пригладил рыжие волосы на пальцах. Гомон и церковное сморкание. Роты курят парой в вирипаному зале, пахнет одеколоном и кожухами. На пороге показались из зніяковілими, дымчатыми от внезапного света глазами еще какие-то люди. Гривастюк вошел с выводком чиновников, приблизился к нам. Начали произносить тост. Столб нового строя, Гривастюк набожно поднял перед собой бокал и выпил почти последним, вволю налюбовавшись рядами вывернутых до потолка донышек.
Мое внимание привлек худощавый молодой человек с зажженными бессонницей глазами, острым костлявым носом и ребруватими скулами. Он в чем-то убеждал апатичного толстяка в старомодном фраке. Толстяк небрежно скользил взглядом над столами. Первый был прекрасен в запале, второй - сытая свинья. Видно, сытой жизни и равнодушие всегда лепят болтунов и ничтожеств. Стоило моему Николаю прибраться в животик, и что-то в его мировосприятии переінакшилось, брызнуло на грубоватые и насмешливые лады. Насчет панка во фраке, то это завершена тупость. Вот между тощими шкапами - необъятная гамма натур.
- Спенсер говорит из каждой клетки моего тела,- сражаясь в грудь, туркотів парней лицо товстунові.- Я долго искал. Поняв бесконечность... Истина в том, что ее... Я это понял благодаря войне.
Мне было плохо слышно из-за болтовню, но я уловил одну интересную фразу, сказанную юнцом: "Дорогу постепенные всегда прокладывают люди с периферии, свободные от предубеждений".
- Господин!- огрел меня между плеч Иванчук.- Так не годится, мы с вами разобьем кувшин за этим столом: почему вы не выпили?
Он был обижен, оскорблен, огорченно-возмущен.
- Привык по-христиански: три подряд.
Иванчук неодобрительно покачал головой, но мигом подобрел, даже тень сомнения мелькнула на его лице: "Может, и самому подождать, га?"
Парень застыл лукавым свидетелем пьяных глаз и работающих ртов. Он перебегал рассеянным зрением от стола к столу, тонкими, что светились, пальцами крутил до половины наполненную рюмку. Вокруг наливали, не дожидаясь тоста. Иванчук цокався с Гривастюком четвертый раз. Парень дошел до меня, мы уперлись друг в друга взглядами, и, видимо, быстро оценив по выражению моего лица, как далеко во мне "дно", он отвернулся. "Вертеп",- брякнул я, не спам'ятавшись, Иванчук уставился на меня.
- Прекрасно, господин Иванчук,- сказал я в его хмельные глаза, которым было не до бдительности.
Он поправил волосы и молниеносным движением потянул к себе миску с салатом. Гривастюк тем временем нырнул между столы. В левой руке он сжимал папку с документами. Катерина проводила его взглядом. Он, уходя, сосредоточенно кланялся, подавая руку, и сел возле .підкучерявленої госпожа, которая тут же подъехала с креслом ближе к нему.
Звенели рюмки, вызванивали вилки, шурхотіли ноги под столами. Иванчук пустил руку несмотря себя до Катерининого колени и скосил глаза на Гафійку. Но війтеня уминало тушеную капусту, забыв обо всем на свете.
- Дураки не любят, когда им говорить, чего они стоят,- бормотал я про себя.- Святая правда. Как то, что древние люди, чтобы сохранить накопленную мудрость, вкладывали ее в уста богов.
Иванчук нервно передернул плечами и, перебрав не менее складометра сомнений, отозвался:
- Выпейте-потому, Повсюдо, который вас бис сдерживает.
- Мешанина. Дорогу постепенные прокладывают люди с периферии.
Он на півцаля отодвинулся от Екатерины, но руки не извлек из-под стола.
- Вы что-то сказали? - наклонилась ко мне впереди Иванчука війтиха.
- Говорю, немного студено.
Иванчук беспомощно заерзал на кресле. Я засмеялся.
- Кто опаснее при власти - старый или молодой? Он бессмысленно захлопал.
- Если вам,- я ткнул его в грудь,- власть достанется через десять лет, то когда вы больше обрадовались бы, если бы это произошло сейчас или тогда?
- Теперь я больше буду радоваться, но тогда я буду знать, что делать.- Сказал хорошо, хоть чего-будто испугался.
- Правильно,- прикрикнул я.- За ваше здоровье.
- Дай бог!
"Теленку волка съесть".
- Закусите, господин Повсюдо, вот салатик.
- Спасибо. А вообще движение происходит снизу и сверху. Это лишь тенденция развития - упрощать сложное - вручает средства рядовым людям. Итак, гениальность беспристрастных вполне относительная. Как думаете, господин Иванчук? И ты меня, братчику, не слушаешь. Ну и хорошо делаешь, потому что... Выпьем еще по одной?
Иванчук с готовностью налил, но как раз встали все до второго тоста, мы присоединились. Стулья пропели триумфальную. Кроме меня, никто уже, кажется, не ел.
С "высшей компании" вернулся Гривастюк, Екатерина успела отодвинуть кресло вплотную к Гафійчиного, а Иванчук - забрать из-под стола руку. Что-то на пальцах объясняя Екатерине, Емельян извлек из нижнего кармана конверт. Вот они поладили, и сияющий войт с таинственным видом подал мне конверт.
- Розпечатаєте дома, господин Повсюдо.
У меня забилось сердце молотом: порядок!
Гривастюк увидел, какая неприкрытая радость охватила меня, и подал руку. Я ее крепко пожал.
Его миссия относительно нас закончилась. Он передал папку Гафійці и перешел к столу, за которым сидели "свиное рыло", "парень из глубинки" и еще двое человек. На этот раз Иванчук провел Емельяна завистливыми глазами.
Пьянка была в разгаре. Катеринин язычок безбожно запутался в словах. Смеясь, она тонко повизгивала, все тяжелее опиралась на Іванчукове плечо. Когда скрипки зацигикали вальс и в противоположном конце зала освободили место для танцующих, они на несколько минут вышли на улицу, и я пересел к Гафьи.
- Вы танцуете, Прокопе?- поинтересовалась она, вся в пламени от выпитого вина.
- К сожалению, нет. Но ты, Гафійко, не скучатимеш. Сейчас закланяються со всех сторон.
- Я со сторонськими не пойду,- возразила Гафійка, машинально прижимая к груди отца папку. На ее лице было немного легкой девичьей печали. Со схлипливим смехом она предложила: - А вы відшийте, когда кто-то будет звать. Хорошо?
- Если ты этого хочешь.
- Да,- положив на стол папку, она на секунду забросила руки за голову, поправляя платок. Как-то случайно задела мою ногу своей и не забрала обратно.- А в городе танцуют плохо. Мало не обнимаются. В селе такую пару вывели бы прочь. И вот скрипки утихли, и снова над столом заходили бутылки.
- Хили, Повсюдо,- почти выкрикнул Иванчук, припровадивши веселую, словно солнце, війтиху.
Не прошло и четверти часа, как четверо нас осуществили плящину. Я присмотрелся к Гафійчиного носа и открыл, что она раздувает ноздри точно так же, как Иванчук. Я хотел подогнуть ногу, чтобы не касалась Гафійчиної, но она словно была налита свинцом. Оглянувшись на занавес над сценой, на кобзаря с бандурой на размытой столетиями могиле среди степи, я увидел, что кобзарь мне грустно подмигивает, а мальчик-поводырь насмешливо выставил розового языка.
Вдруг что-то розплилося, пересунулось, и перед глазами закачался Гривастюк.
- Слово даю,- властно махал он руками.- Гарантирую. Чин не ниже капитана.- И тише:- Вы же знаете, что в конце войны перестали считаться, дворянин или простолюдин. Чтобы образование и военная выучка.
- Дайте мне воды,- попросила Гафійка.
- А откуда?.. - обратилась к Емельяна дамы в клаповухій шапчині, но я не дослушал через Гафійку, только понял по губам, произнесла она или "чудо", или что-то похожее на это слово.
- Пей вино, Гафійко,- сказал я, не спуская с госпожой глаз.- Будь вежливой. - И вы пейте. Я вам налью.
- ...несчастье на строительстве завода в господина Свистуна,- говорил. Гривастюк, поглядывая на меня. Я выпил вино, но почувствовал, что тверезію.
- Все хорошо, господин Повсюдо!- влезла Екатерина.- За вашу хату.
- ...В Галичине мало таких винокурен, которые он не сводил. На старость осел в Колобродах.
"Языческую твою рожу надо побить!" - подумал я, испепеляя Гривастюка взглядом.
- Повсюдо, не будем сватами,- Иванчук впихав мне наполненную рюмку.
- ...Ему было под пятьдесят.
- Сын тоже строитель? - спросила госпожа.
- Без неделе Инженер,- возвращаясь к парню, сказал Емельян.- Надо...
- Чего вы спохмурніли, Прокопе? - толкала меня коленом Гафійка.
- Тебе показалось.
- ...Бодрствуйте.- Дамы в клаповухій шапочке измерила меня угрожающим взглядом. Стол с Гривастюком и его собеседниками заступили.
- Вам что-то не понравилось? - допытывалась Гафійка.
- А тебе все по вкусу?
- Я не обращаю внимания.
- Я делаю именно это.
- Нет, вы чем-то обеспокоены.
- Водкой с винокурен, которые отец настроил. Водка - двигатель прогресса, Гафійко.
- Мне нравится, когда вы шутите. Как-то и грустно, и едко, и смешно.
- Так вот...
В противоположном конце потолок задела бутылка, ударившись о софит над сценой, рикошетом зафуркотіла в окно, Звякнули. Поднялся шум, затрещали двери, раздался выстрел.
"Началось..."
Разбивая окна, на улицу хлынули лысые головы, розпанахані юбки.
- Господин Повсюдо! - растерянно завопил Иванчук.
- Скажите, кто этот парень - вот, стал бледен, как стена? - Я придерживал Иванчука за локоть, а он, отбросив ногой стул, рвался к окну.
- Да пустите же!, Это... н-нннн... Владимир Майдан, секретарь уездного комиссара.
Я оттолкнул стол. Гафійка в беспамятстве окаменела с открытым ртом. Стол перевернулся под ноги осатанілій толпе, которая двигалась на нас. У крыльца началась стрельба.
- На сцену! - крикнул я Гафійці и вырвал из ее рук папку. Девушка впереди меня шмыгнула на сцену. Мы оказались в репетиторській: У скрученной фонарные стоял смертельно перепуганный стрелец. Я увидел лестницу в подвал, пропустил Гафійку, тогда взлетел в подземелье. Держась стены, провел девушку в дальний угол.
- Смилуйся, боженьку,- лепетала она.- Ой, горит! В репетиторській раздавили ліхтарню и занялся керосин. И пламя оказалось под ногами бегущих.
- Коммунисты, Прокопе, то их работа,- кричала Гафійка.
- Цыц.
- Ой, боюсь...-она прижималась ко мне.- Ой, мы сгорим.
- Цыц же,- я прижимал ее к груди.- Не сгорим, погасили.
Трещала сцена, не утихал визг, глухо, словно под землей, громыхали выстрелы.
- Будто стихает,- сказал я.- Пусти - посмотрю.
- Где же стихает, Прокопе? Прокопику, не идите... не покидайте меня, я...
Війтеня раздался писк не своим голосом, но я силой вырвался из цепких от страха руки и прошел к двери. На улице продолжался суматоха. Я присел на лестнице. Гафійка ревма рыдала где-то в темной безвестности и не могла меня ни увидеть, ни услышать шороха. Потом я зажег гербовый лист и, светя, добрался до Гафьи. Она сидела на цементе, закрыв лицо ладонями, и давилась слезами.
- Разве можно так!- сказал я.- Гафійко, милая ты девочка, встань же.
Притоптавши испепеленный лист, по которому еще бегали искорки, я поднял Гафійку и, целуя в уста, притащил одерев'янілу к стене, ее губы были влажные, холодные и соленые от слез.
- Втихомирилось, слышишь?- - спросил я.- На, держи свою папку и ходи за мной. В темноте мы натолкнулись на противоположную стену.
- Шлячок бы это хватил,- выругался я.- Уже сжег какую-то бумагу из папки, потому что был бы не нашел тебя, хотя бы какая-то щепка попалась...
- То зажгите, зажгите еще,- поспешила Гафійка.- Здесь все чистые бумаги.
Скрученный в трубку гербовый лист горел, как факел надежды.
- Господи! Цели?- завыванием стрінула нас Екатерина. Я вспомнил объявление на столбе: "Продаю святого Николая 50Х40, ковер косовского изделия и жерновой камень - высота 18 см". Это объявление мы видели с Гафійкою, когда шли на кладбище.
- Боже, как я страдала!.. Ой-йой, которые загрязнены. Повернись, Гафійко. Вы где лежали? - прошептала она озабоченно.
Гривастюк смущенно отвернулся.
- Мы спрятались в погребе,- сказала Гафійка, краснея.
Я вышел выбить шинель. В сенях при фонарные війтиха ощупывала со всех сторон дочь. "Горенько мое!.. А мы с .Іванчуком прокляли Залесье. Мало не закоценіли под столом... Как же вы там, на ощупь?.."
Я сплюнул, и она вмовкла. Когда я проходил мимо, Гафійка показала истинное ожерелье зубов, а Катерина сердито сомкнула тонкие губы.
- Сегодня нам приснится,- сказала в доме Гафійка, сверкнув на меня глазами. Она решила подрочить ревнивую матушку. Катерина перехватила взгляд и жалобно растянула:
- Может, мы уже ехали, чоловіченьку?
- Запрягай,- поглаживая висок, бросил Гривастюк к Иванчука.- Вот натворили беды...
Через порог переступил хозяин - маленький бородатый человек с беспокойными глазами. Гафійка по дороге рассказывала, что он приходится им дальним родственником.
- Как эту катавасию понимать, Омеляне? - спросил он.- Объясни же толком.
- Как!- подскочил на стуле Гривастюк.- Подстроили.
О, они дорого заплатят за это.
- Кто, значит, подстроил?
- Конечно - коммунисты.
- Сволочь,- прогудел Иванчук.
Я засунул руки в карман - бумаги были на месте.
- Нет, значит, без вироду, бормотал хозяин.- Уже и на Галичине, значит, имеют сторонников.
Войт зажмурил глаза и закрыл ладонью рот. Лицо его налилось кровью, с головы звисло прядь гнедого волосы. Сочувственно покосившись на него війтиха покачала головой:
- После такого месяц не опам'ятаєшся.
Гривастюк зло бликнув на нее, и она, подобрав губы, притихла.
- Дорого заплатят,- повторил войт и угрожающе крутанул наїжаченою гривой. То думая, підігнув два пальца, тяжело засопел.
В окно забарабанив Иванчук.
- Эй, выходите!
Из ворот лошади двинулись галопом. Вспугнув чувствительную морозяну улицу мелким звоном, мы выехали в поле. Мело снегом, сани заточувались. Я откатил воротник, но ледяную крупу одинаково задувало под шинель.
Перед Буштинским лесом лошади беспокойно зафоркали, застригли ушами.
- Что-то слышат,- сказала сдавленным баском Екатерина.
- Спи, спи,- крикнул Гривастюк. Гафійка тихо посапувала, опершись на Іванчукове плечо.
Гривастюк подал мне кисет.
- Первую наш разговор не забыл, Повсюдо? - перешел он вдруг на "ты".- Монету придержи, потом отдашь мне деньги. Сочтемся... Мне не к спеху... А лошади действительно встревожены. Разбудите Иванчука,- он снова перешел на "вы".
- Михаил, перелізь на передок, а вы,- обратился ко мне,- вот держите, я им работаю так-сяк, и лошадей надо держать в руках. Неужели волки?
В моей руке оказался согретый Омеляновою рукой револьвер.
- Что сегодня за день такой! - всхлипнула Катерина.
Гривастюк намотал вожжи на руку. Лошади уныло вступили в лес. Впереди молочно белела полоска пути. Откуда-то издалека донеслось протяжное завывание. Екатерина шептала молитву.
- И это псы в Підкамінному,- засмеялась Гафійка.
- Цс-ссс! Свистуха! - тихо рявкнул Гривастюк.- Которой чертовой маме?
Но доехали мы без приключений. Я соскочил на выгоне, сказав, что мне ближе несмотря на кладбище, а когда сани растаяли в снежной пыли, обратил на Лісничівку.
Тонко и одиноко запричитал в долине петух. Замок маячил на фоне серого неба причудливой скалой. Натужно шумели пихты, потрескивали на морозе стволы. Глаза сладко злипались от усталости, хотелось опереться на стену и вздремнуть. Лес и замок незаметно стали проясняться теплой уютной горницей с благоухающей печью, замигали какие-то хлопотливые добрые тени. "Пора спать". А какая заблудна мнение своей: "Ты же мог не прийти со своим неисправным сердцем Ты ничуть не бережешь себя. Віддихайся". Словно чужими руками я вставил ключ в замочную скважину, окованные железом двери тихо простогнали.
На втором этаже, лизнув светом лестница, приоткрывалась какие-то двери, и в глубь коридора прошмыгнула гандрабата, не Колина тень. Вышел и Николай. Свесил над лестницей обіпнуте рубашкой бочонок живота, скрестил на груди руки и стоял в прямоугольнике света, как вынутый из-под гнета ворок с сыром.
- Ты что, друженьку, на четвереньках лезешь?
- И вот из Залесья,- сказал я задихано.- Не спишь? Он поддержал меня и ввел в моей келье. Здесь было прибрано, словно перед гостями. Я рухнул на диван, и сразу же вокруг затовпилися тени дремоты.
- Как праздник, Прокопику? - пробасил Николай.
- Имею контракты.
- Підкріпись.- Николай подал стакан с ромом.
- Праздник закончился давкою и выстрелами,- сказал я.
- Как ты это оцениваешь?
- Увлекаюсь.
- Провокация,- сказал Николай.
- И ты той самой? Гривастюк это же говорил.
- Ну, Гривастюк своей пел.
- А ты своей?
- В уездах на север уже идут аресты.
Справа появился Гривастюк, слева - Гафійка. "Коммунисты!" - было на их роззявлених ротах. Для меня, политического схимника, это слово из их уст звучало бранью.
- Где у черта здесь наплодилось столько партий? - сказал я, вытянувшись.
Раздражающе заскребла в окно пихта, блеснул промеж ветви лунный серп и снова нырнул в морозный небесный шатер.
- Подожди, еще и ты влипнешь.
- Иначе это нельзя назвать?
- В зависимости от того, как вернется.
- Я все перетравлю, Миколику. Ты кого перед волной выпустил отсюда? Ревекку?
- Видел?
- Нехотя.
- Ревекку.
- Не ври. Она, говорят, уже не принимает кого попало, вроде бы с Запрудой связалась.
Тут я вспомнил его сообщения об арестах и примовк: кто-то прячется в замке.
- Жаль девки,- сказал Николай.- Запруда не тот, кого ей надо.
- Не все равно, с кем спать?
- Ты не смейся. Она, если уже сделала выбор, то до могилы, а Запруда - пустой ветер, хоть и с сильным горлом.
Николай достал из шкафа какую-то книгу, перелистал несколько страниц и, ни на одной не задержав взгляда, сложил и бросил на место. Несмотря на упитанность, он не потерял прежней подвижности. Оживленный, с настороженностью дикаря и всеготовністю солдата, он не задерживался долго возле чего-нибудь одного.
- А Запруды тебе не жалко? Великолепный голос пропадает.
- В Канаде несколько наших, колобродівських, поют в опере. Один мальчишка из Грушовки работает в Краковском театре.
- Разве это делает Галичине честь?
- Не об этом речь,-поморщился Николай.- Если бы Плотина нес людям свою песню, обогащая ее при этом своей индивидуальностью, а не кичился дарованием, я уважал бы его. Между прочим, он и в церкви это делал.
- Дитя природы. А то, что наши развлекают чужаков, меня не радует. Это, разумеется, не с добра, но пока это будет?
- Твоя Левадиха имеет соль?- вдруг спросил Николай.
- Подает соленое
- Вот и не знаешь. Пятый год нет соли, Прокопику Ли это беспокоит правительство? Сегодня в село заехал гуцул, менял кружку соли за две пшеницы, и чуть его не разорвали. Соли той же в недрах Карпат на всю Европу. Кому думать о каком-то Запруду, когда никому сжалиться над целым народом. Вспомни: в гимназии нас пичкали не историей как наукой, а самым настоящим блудом. Мы тайком возмущались, потому что, во-первых, этот блуд писали немцы, во-вторых, из зарубежной литературы мы черпали противоположные мнения о своем народе. Теперь вот историю пишут свои люди. Я тебе дам две книжечки, прочитай про сегодняшний день. Получается, что у нас не жизнь, а мечта. Кому это нужно? Поэтому брось летунство. При нынешних обстоятельствах надо искать чего-то более конкретного И хорошо, спи, не три глаза. У меня тоже был сукин день Доброй ночи.
- Доброй.
Николай задул свечу и молча, задумавшись, стал на пороге
- Знаешь,- сказал я,- что там не было, постарайся меня не критиковать Я за тебя положу голову.
- Критиковать? - весело переспросил Николай.
- Ага.
- Не дури.
- Мне надоест обороняться, и ты будешь меня обижать.
- Бывай здоров.
Засыпая, я думал: это яд. Что, например, Николай решает конкретнее, чем я? Но мы всегда сможем прийти к согласию. А вот когда этим ядом завладеют злые люди в широких масштабах и сделают ее своей монополией, тогда целые народы поглотит грязь демагогии.
    
IV
Взяв неплохой разгон, зима, однако, быстро видихалась Поцідив дождь, подіркував и за сутки прочь витовк снега. Землю окував панцирь скользкой гололеда Гололед ненавидели, каждый день на нее жаловались, но солнце, выходя утром посмотреть на свои владения, через заморозки не могли с ней справиться и только делало еще больше беды. Гололед ломала людям кости, портила нервы, запирала в домах.
Из северных уездов голод пригнал дни колобродівські семьи, выселены во время войны. Это были мои соседи, дом которых постигла та же судьба, что и нашу. Хозяева уже наведывались в деревню, но увидев руины, надолго вернулись назад, в прими к добрых людей на стороне Теперь голод выкурил их из теплого места.
Две повозки с манаттям и детьми остановились на горе. Спускаться вниз было опасно, колеса не выдержали бы ни на каких тормозах. И помочь прибывшим не было возможности.
Они ходили горой, не зная, на что решиться, тогда сняли пожитки, которые можно было снести в руках, а с остальными добра отправили подростков в одно из верхних деревень до лучшей погоды.
Я разжился на брезентового плаща и колю камень. Дождь и туманы заслонили село глухой пеленой. Оно напоминало о себе лишь сердитыми заспанными окриками трижды в день, когда кормили скот.
Вчера на Днестре розтріскався лед. Вода всхлипнула наверх с массой напівзадушеної рыбы Я побродил с саком. Левадиха вялит, поджаривает, маринует. Я уже и обедать не хожу - беру окунця, хлеба и роскошествую Мой узелок ждет меня в пещере, где в непогоду можно передохнуть, прилегший у костра, согреться целебным напитком из отварных вишневых прутиков.
Сначала нестерпимо болели руки и ноги, ломило в крестце, а сейчас кладу по стопочке за день. Если бы не скользко, шел бы лучше. И еще время трачу на составление глыб, потому как их на звалі прихватит к земле морозом, тогда дело затянется до пасхи. Но когда буду спускать камень, будет увлекательно видовисько. Мелюзга будет бежать зигзагами, цепляясь за каждую выемку, а великаны прогоготять громом, сорвут за собой насыпь, опишут в пространстве стремительную линию, как бронебойные пули.
Так, наверное, и люди падают, когда им изменяет судьба Слабее - сбивчиво, хватаясь за каждую соломинку, а более мощные - стремительное, со всем прогнившим корнями, сминая все на пути, А вообще приспособленец не редкость. Все к чему-то прилипают. Гимн Растиньяку не открывает глаза на самого Растиньяка, а на положение вещей, который его сотворил.
Каждый вечер любуюсь сделанным. Когда не сеет дождь и небо не облачное, с удовольствием смотрю, как прощается с землей солнце. В последние минуты оно висит над горизонтом, словно для сбыта. И, нырнув за кряж, будто раскаивается за свою нерозважність, выгоняет на небо стада вогнистих барашков, обводит, окутывает их зубчатыми лентами и лишь впоследствии, совсем знемігши от спешной и бесполезной труда, выстелет на небесном безграничности испещренное золотым позументом покрывало. Днестр теплится, выгнувшись радугой, жадно впивается тонами сумерки, а высоченные тополя на обоих берегах лукаво заглядывают в его лоно, лениво и задумчиво перебирая стремительными ветвями рассыпанные пламенное ожерелье. Слышно, как плывет вода между расщелинами льдов и ветер расчесывает ботвы всохлих полинів.
Под вечорові шепоты я вспоминаю, жаркое предвоенное .літо, когда судьба свела меня с Мариной. Была ужасная засуха. Солнце с самого утра упиралось в долину снопом огня, жестоко пражило весь день, и до следующего утра от земли не одлипала прогорклая чадом жара. Листья пов'яло, наїжувались и скаржно потрескивали стрехи, в воздухе носились голубые языки опустошительного марева.
Днестр был совсем обмелел, .безпорадно ежился в безветренных тени тополей и напоминал худокостого старика, который не знает, куда деться с наболевшими боками. Туманы, которые поднимались 'всегда над рекой и окропили росой окрестные поля, не появлялись несколько месяцев. Собрав хилый запеченный колос, крестьяне попытались было стать к плугам, и почва окаменел, как бетон, волы спотыкались три шага, и ничто не могло заставить их зайти в борозду.
Все ниділо, мертвіло. Гибла скот, падали от солнечных ударов люди. Отчаяние и безнадежность, словно ужасающее всепоглощающее грязь, засасывали сердца. В течение дня на улице не появлялась ни одна живая душа. Только к вечеру на краткий миг делалось шумно, а потом все снова вмовкало, словно мощная, необъятная, как молния, судорога набросала на жилище железный петлю.
Говорили, что жара - полбеды. Осенью начнутся слякоти, будет бесснежная зима, кто обсіється - зерно все равно пропадет в земле, а в следующем году будет такой голод, что за кусок хлеба будет доходить до разбоя.
Менялы и нищие предсказывали конец света, адские смерчи и западание земли. Отголоски о вооруженные столкновения в разных концах мира молниеносно облетали села и усиливали ужас перед завтрашним днем. Царили скука и отчаяние. Неопределенность успокоило ежедневные хлопоты. Не скрипели по домам ткацкие станки, грустью огорталися небілені стены, ржавіли плотницкие барды и кельмы кельне, даже под цыганскими шатрами не раздавался звон кузнечных молотков - для всех завтра стало страхом, а ныне превратилось в ожидание.
Безмолвие перед боем - и то не настолько жуткое. Оно все-таки полна движений хоть невидимых. А здесь чувствовали, что где-собирается гроза, и ожидали ее беспрепятственно, в муках, словно загодя привыкая терпеть, бояться и молчать.
Как-то в спопеленому небе зазвучал самолет. Везде заткнули окна и молились, упав ниц, а ночью от дома к дому блуждали окровавленные люди, которые покалечили сами себя в беспамятстве, в приступе истерии, и цепляли к защелкам "божьи письма" - предупреждение о начале мирового кавардака.
Я приехал на неделю в отпуск. Отец был на заработках в Буковине, от мамы нечего было слова добиться - она стала ходячей молитвой. Каждое утро мимо наших ворот Марина носила до Днестра мочить полотно. Это тогда была, пожалуй, единственная признака жизни в деревне, только в Ковальчук еще говорили на скотном дворе.
Вечером, когда Марина забирала свитки, я поджидал ее над рекой. Мы кратко просиживали на плитках, несмотря на отраженные в воде звезды, и говорили об одном и том же: что из всего этого выйдет. Как-то вырвалось у меня: "Смотри, сколько зрение на воде. Хватит, чтобы соткать дорожку к счастью всем людям". Марина грустно покачала головой и, не одриваючи взгляда от тех утопленных зірниць, сказала: "А если бы еще кто сказал, куда ту дорогу простелить". Меня опять что-то подмыло: "Я скажу. Хочешь?"-"Хочу".
...Маринина губы пахли талым снегом. Она пошла домой сосредоточена, будто прислушиваясь к своему сердцу, а на следующий вечер мы снова смотрели на реку, но я начал сомневаться: наяву это или во сне.
Однажды нас застал в обнимку Ковальчук. Кощавий бусурмен приплівся одышливый, без шапки, острижена наголо черноволосой, голова походила на підкурений затикач от трубу. Погупавши палкой по плитке, крикнул: "Марш в дом!" Марина медленно двинулась в огороды. "А с тобой я розквитаюсь",- пригрозил мне, крутанулся на здоровой ноге (вторая в него выросла обратно пальцами) и пустился вдогонку за Мариной. Я просидел над Днестром до поздней ночи. Тогда зашелестели шаги. "Иди отсюда",- сказала Марина.
Мы выбрались за деревню в вертеп - почковидную пропасть на границе с грушівськими полями. Густо погаптована корнями акации земля опускалась в безвестность, куда стекали дождевые воды, долго громыхая подземными коридорами по уступам скал. Когда еще мальчиками мы насыпали в поток плевел, а как возвращались в деревню, она кипела в водовороті посреди Днестра.
Даже в солнечный день здесь стоят непробудні тени сумерек. Мы покружили вокруг обрыва и сели под разлапистым кустом орешника. Было тихо, словно не на земле. Пряно пахло опавшие листья. Луна только-только выполз из-за горизонта и румяно озирав поле обзора. Заріділа щетина стволов, шапки калины перехильці сбегали вглубь, темнея багрянцем кистей. Лениво колыхался и шуршал на обочине пырей, шелковая бахрома травы ластилась к ладони, словно просилась: прижмись же до меня, и я тебе передам нетерпеливий стук девичьего сердца, тебе будет хорошо от того, что и у тебя так же, как у людей, как твоя любовь выкатилась из золотых серпанків миллионов любовей молодой звездой.
Меня на то время перевели в подмастерья. Если бы женат, то по закону через год стал мастером. Квартира была, нищета не угрожали. В конце концов, я тогда мог перенести какие угодно лишения, ибо все было впереди, я приближался к нему уверенно, забывая будничные проблемы. Правду говоря, меня в ту пору больше беспокоило древнее. Возводя глаза на верхушку Корняктової башни или глядя на потемневший мур Черной дома Софии Базель, я всегда чего-то думал, что люди делают досадную ошибку, пренебрежительно отмахиваясь от прошлого. Ведь немало из него проскакивает в современном. Оно уже обглоданное умом, имеет свое место в историческом опыте народов.
Что-то по поводу этого я и Марине говорил с невинным пылом, забывая, что часто повторяю высказывания своего гимназического учителя Мефодия Горца. Некоторые мысли этого умного человека стали моей собственностью после того, как я находил им подтверждение в жизни. И они заняли столь значительное место, что иногда приходят на уста невольно, бывает и невпопад, но я их не приглушую, ибо если они и не всколыхнут чьей-нибудь воображения, то никогда никому не повредят.
...Неожиданно в поле той ночи лег туман. Вокруг луны образовалась матовая корона, пронизывая небо гигантской сонно-невозмутимым ночной радугой. Шарудів ветер, срывая с веток и розсіваючи капли росы. Несколько капель, протвережуючи, упало мне на руку. Нет, то были Маринина слезы. Она сказала, что сможет приехать только в конце осени.
Перед началом войны я еще три дня пробыл дома и встречался с Мариной. Но, видно, и эти встречи не были в силах что-то окончательно решить, потому что когда разразилась война, и Панько Среда, опасаясь, чтобы не забрали на фронт, посватал Марину, она сдалась.
    
Дождь. Скала набучнявіла, отек рукоять молота. Обух только приминает брезклий, испещренный зернышками гранита известняк. А бросать работу нельзя И невозможно. Глянешь на строку кип - и руки снова тянутся к молота, несмотря на усталость. Я в Львове познакомился с одним художником. Странная это была человек, кроткой, какой устало-старческой удачи, хоть тому художнику не было и тридцати. Жилось ему горько, сидел на хлебе и воде. И не жаловался. Когда бы я к нему не пришел, заставал его с кистью в руке. Картины он расставлял вдоль стен, окружив себя вокруг, тогда начал развешивать во второй и третий ряд сверху. Как-то я застал его не при деле. Сидел слабый, истощенный, краски и кисти валялись на полу, мольберт пустовал. Я понял, что он исчерпал себя и куча не торканих подрамников попадет на свалку.
Художник неожиданно начал расспрашивать, что творится в мире (до сих пор он был отшельником и ничем не интересовался), и далее продолжается безработицы, будут рабочие выезжать в села на жатву. Словом, со старым он покончил, но еще не решил, куда направиться. Мы просидели часа три, разговаривая о вещах, до которых ему всегда было безразлично. Потом я пригласил его пообедать со мной. Он отказался. Тогда я принес колбасы, хлеба, вина. За столом я переводил глаза с картины на картину и невольно проговорился, что один из изображенных пейзажей я где-то видел. Художник посмотрел на меня с недоверием и сказал, что этого не может быть, потому что... Он бросил вилку, взял с пола кисть и подошел к полотну в противоположном углу.
- Видите это дерево? - спросил он, тыкая кистью. Затем перешел к другому полотна: - А эту скалу над озером?
Я следил за кончиком кисти, который останавливался в определенных местах не менее десяти картин.
- Все эти кусочки,- сказал художник,- я скомпоновал на одном полотне. Этого пейзажа вы не могли встретить в натуре.
И я заметил, что по мере того, как он переходит от полотна к полотну, глаза его загораются. Нет, ничего особенного. Он был только удивлен моим замечанием. Но когда я согласился с ним и он двинулся к столу, вдруг его будто пришило к полу. Он медленно огляделся вокруг, обошел студию, и глаза его наполнились тоской и грустью. Он еще раз обошел все картины, тогда двинулся к кучи прекрасных полотен. То, что он сделал, вернуло его обратно к труду.
Кипы моего камня, конечно, не идут ни в какое сравнение с творчеством художника, и убей меня, я не покину каменоломни. Чем больше кип, тем больше я привязываюсь к ним, они становятся мне родными. Видимо, на конвейере я не работал бы ни минуты: мне надо видеть, что я сделал, тогда смогу продолжать работу. Мне достаточно взглянуть на кучу набитого камня, и я, забыв о мозоли и усталость, вдовбуюся в скале, как землеїд.
Я бы назвал это инстинктом накопления. Он присущ и пчеле, и тхорові, и обезьяне и человеку. Лишь паразиты не знают наслаждения от результатов труда. Если у людей будут отбирать эту наслаждение, то будет беда, люди звиродніють. Кто знает, чем это пахнет.
Посчитав кипы, я недовольно тру лоб: мало. Я трачу массу усилий за мизерное вознаграждение. Показалось бы сверло. Навертіти бы дыр, а когда подсохнет, камень начнет клинитися - только успевай подбирать.
Мне это и раньше приходило в голову. Механическое сверло типа немецкого дрільборера можно было давно сделать и не капарити. Меня лишь пугало, что это немного хлопотное дело: нет доброго слюсарського начинания, но, в конце концов, у каждого кузнеца найдется острый майзель, молоток и кусок стали. Другое дело - к кому обратиться. Головацкий - с москвофилов, что кормятся с царской ласки, Иван Лобода - глупый радикал, Гриша Чурбан - националист, где вкажеться, там и митинг. Неохота самому соваться под струю агитации. "Влипнешь",- говорил Николай. Идти к Молотковського - то с водкой. Какому богу этот молится, в селе не знают. Пойду к Молотковського. Если и заведется, то при рюмке легче стерпеть.
Я возвращался от Шехтмана и размышлял, как бы то лучше разыграть Молотковського, чтобы сразу признался и было ясно, кум имеешь дело. А впрочем, зачем долго думать? При современной сложности вещей розгублює проще всего.
Из кузницы виповзала, цепляясь за крышу, бурая копоть: сейчас хорошо угля у бога за пазухой. Прозрачно глядя в зарешеченное окошко, Молотковський раздувал жар в горниле. Кожаный мех порипував охрипшим баском, как живое существо.
- Молотковський!- крикнул я из-за забора.- Идите-ка сюда.
Неспешно вытерев ветошью руки, он пустился в меня. Уходя, расправлял плечи, покректував, и был он настолько обыденное, естественное, что на мгновение сделалось жаль его. Но замысел был слишком привлекателен, чтобы отступить.
- Господин Молотковський, - спросил я, - вы какую секту поддерживаете?
- Секту?!
- Я имею в виду партию.
- Я?.. Какую?.. Ках-хи, гм... Я социалист.
Когда я смотрел на его сокрушенное лицо, мне казалось, что этот человек так же далека от политики и стремление пристроиться к власти, как пень недогорілого каштана на нашем дворе.
- А чего собственно?..
- У меня к вам дело,- поправился я, - и спрашиваю, потому что всяких москвофилов издали не хотел бы видеть.
- Я социалист, господин Повсюдо,- увереннее и важно сказал Молотковський и деловито откашлялся. - Прошу вас.
Двухметровый, худой языков лучина, с оцупкуватими пальцами спокойными и прозрачными глазами, он пропустил меня вперед, прикрыл калитку, в кузнице потянулся К окну за люлькой, подал пушку с табаком.
- Садитесь, прошу вас. Вот стульчик. Здесь немного темновато, я открою дверь. Так нервничаю, господин Повсюдо: нечем огня развести! Только и того, что целыми днями машу коромыслом. Что-то промозглая наша зима. Пробирает мокротой до костей.
Железный брус менял форму в его руках, как кусок глины. Когда я спросил, имеет ли он дрільборер, щеки его приподнялись бледным румянцем, будто он виноват, что прогресс прошел Колоброди. И достаточно было показать углем на стене что к чему,- без лишних слов приступил к работе. Длинные, неуклюжие, словно чепиги, руки превратились в выверенные и точные механизмы.
Молотковський, забывшись, кумгикав какую-то песенку. Я копался в куче военного лома, выбирая металл на детали, наслухав. Третьего слышу в селе, что поет,- Запруду, причинную Феклу и Молотковського. До Феклы под окна меня уже не раз навертало. Она поет, ходя в доме по кругу, словно запряженная в кират: заложив за спину руки, сгорбившись и выставив вперед улыбчиво-покореженное лицо. Первого раза, провивши гнусавым безрадостным голосом:
Вышли в поле косари
Косит утром на заре,-
она вдруг пошла вприсядку, качая ногами и дико лементуючи:
Гей, нуте, косари!
Потому нерано начали;
Хоть нерано начали,
И много срезали.
Поднявшись, стала как вкопанная, добрую минуту смотрела в одну точку, как будто ожидая ответа, потом хлопнула в ладоши, ударилась в бока:
До обеда покосили,
Острые косы потупили...
После обеда покоились,
Острые косы поклепали...
В другой раз я увидел ее в чем мать на свет родила. Пропев:
Как уехал мой миленький на базар, к родне,
Купил мне туфли, вот они, на мне,-
она ступила в растоптанные лапти, развела руками и, подпрыгивая, кричала:
Чтобы я его голубем звала,
Чтобы я ему говорила правду,
Я не буду голубем зовут,
Я не буду говорить правду.
Текля сошла с ума, когда от тифа умерли ее муж и двухлетняя девочка. Дом ее обходят, как пристанище искупления. Через плот соседи бросают объедки, а хлопчата затравили сердешную, она и на улице не показывается, ее страдальчески вишкірений рот и безумные глаза, что в любой момент могут вспыхнуть безумным блеском веселости,- гримаса скорби.. Но чего она всем подтачивает совести? Этого я никак не могу понять.
    
...Три дня кумгикання, три поллитры водки - и я получил удобный и безотказный инструмент. Бронебойный шпиц пригодился на острие. Скоблили мы его на смену старым напильниками, аж надоело.
Молотковський не взял денег. Наоборот, благодарил меня:
- Если не возражаете, себе такое сделаю, для металла.
- Даже сто штук.
- И, знаете, слышал, что сами будете ковалювати... То есть ваш секрет.
- Я не боюсь конкуренции, господин Молотковський.
- И все же из солидарности...- ему действительно было неловко, нащупував почву для поважнішої разговора, трудно было разобрать, такой он имел самый невинный вид. Он почесал залысина, развозя грязный пот, переставил клещи, чего сбил набок козырек фуражки, став похожим на разъяренного подростка.- Правда, рабочая солидарность - таки он сдобрил партийным перцем,-это нечто совершенно отличное.- И глаза его засветились печалью.
- А человеческая, господин Молотковський? Ближе или дальше?
- Интересы...- Он нахмурился, подыскивая слова.
- Не люблю идей-скороспелок. Интересы - вещь временная, а человек давняя.- Я еще со Львова знал соответсвенную платформу социалистов, и хоть после того, как он мне пригодился, было немного неудобно, решил все-таки дать ему понять, что зря старается.- Видимо, человеческая солидарность сейчас важнее,- добавил я.- А что нет настоящих людей, то это забота тысячелетий. Вы же знаете, что христианство у нас не началось после купания в Днепре.
Молотковський разминал на ладони щепотку шміру, и мне показалось, что он не слушал.
- Господин Молотковський, - позвал я.- Все владыки на первых порах провозглашали гуманизм своей святейшей идеей и пальцем о палец не ударяли, чтобы он утвердился в жизни.
- Так-то оно так,- сказал он,- но вопрос нашего времени...
- Как и всех времен,- перебил я,- иметь совесть, быть человеком. Ибо те, которые подрастают, не простят нам нашей легкомысленности.
- Они продолжат борьбу.
- Бесспорно,- согласился я. - Когда они одичают, из отвращения к нам отбросив наш опыт, борьба будет...
- Они пойдут дальше,- не сдавался Молотковський.
- Что они там будут делать?
- Строить социализм.
- Социалистическое общество...- Я умышленно не докончил, давая эту возможность Молотковському.
- О, не говорите! - прищелкнул он.
- Люди всегда хотят иметь что-то из того, чего ждут. Я придерживаюсь того же мнения, что и вы.
На острове Гомера в Атлантическом океане языка не ведают. Разговаривают с помощью посвистывание. Мы с Молотковським поладили примерно настолько, насколько бы я объяснился, посвистывая, с жителями того острова. В душе я улыбнулся.
- Иначе и мечтать не стоит,- сказал Молотковський.
- Так-то.
Я оставил его в состоянии глубокого недовольства и сам чувствовал какое-то раздражение. Меня утешало только то, что второй раз он не решится выбросить щупальца.
    
Снова посыпал снег. Облако кружилась над селом, словно что-то вистежувала-колдовала, опуская завесы из снега, которые вытягивались и дрожали под низовым ветром, поблескивали в недолговечном солнце, падали наземь широкими волнами, неожиданно прерывались, будто через благость материала, а потом валились гигантскими свитками, заступая горы и село.
Снег падал метров за десять от меня. В каменоломню не долетала ни одна крупинка, как и природа вирішила. мне содействовать. Я діркував скалу и подгонял себя: "Вот там наляж. Прокопе, тогда одвалиться целый кубик. Там наверти дугой, тогда, сняв штих, одвоюєш в дуры скалы удобный плацдарм. А здесь ударь молотом - отпадет..." Гур-р-р! Каменоломню окутало каменным дымом. С двадцатого столетия я вернулся в каменный век с киянею, железным молотом и стальным сверлом, с ранами на теле, причиненными железными плевками прогресса, и нерешительностью в характере, которую мир вручил мне, как мину, чтобы я никогда не забывался, чтобы помнил: между тобой и животным, которую ведут на убой, всего ноль разницы.
А кто это тиняє тропе? Неужели сюда? О, да это же двадцатый век выслал ко мне, в каменную эпоху, женщину, которая должна меня утешить и успокоить.
- Ху! Легче к небу добраться, чем до тебя, Прокопику.
- Потому что до неба - это вперед, а до меня - назад,- сказал я, мотая из надпочатого клубочка.
- Ой, дышать нет сил.
- Здесь воздух другой.
- Боже, как ты исказил гору!
- Я не виноват, что у меня безбожные вкусы... Что там Творится в деревне, Ревеко?
- Пьют. Покажи свои руки, Прокопику.
- Это невозможно - у меня нет своих рук.
- Не шути,- она подошла ко мне и взяла мою руку в свои.- Боженьку! И они в тебя затовчені, как дорога.
- Я хотел бы, чтобы они стали дорогой. И пойдут ней?
- Мне слышать из долины, как ты вигримуєш. Хочешь яблоки?
- Нет.
- Возьми, я не гадалка.
- Оно теплое.
- Я его возле сердца нагрела, чтобы ты горло не простудил.
- Спасибо за тепло.
- А за яблоко?
- Одним меньше у тебя, одним больше в меня - это что-то меняет?
- Тогда я еще чем-нибудь угощу тебя,- она расстегнула полушубок и вынула из-под полы завернутый в бумагу лепешку.- Это я, Прокопику, с последней муки. Испекла, присела над ним...- В глазах ее выступили слезы...
- В таком случае мы пообедаем вместе. У меня есть рыба, чеснок, хлеб и соленые огурцы. Хочешь? Вкусное все не опишешь. От зайца. Когда мама напихала отцу карманы хлебом и вареными яйцами. Он. того не съедал и после работы преподавал передо мной. "От зайца", Можешь себе представить, как я смаковал засохшие целушку. Подарок от зайца! Этого было достаточно, чтобы сгрызть засушенную, как кремень, корочку.
"Чего она пришла поделиться последним со мной, а не с Федором?"
- Ты варишь здесь? - спросила Ревекка, став при входе в пещеры и глядя на котелок, в котором я кипятил отвар из вишневых прутьев.
- Садись на плащ, а я принесу себе каменный стульчик. Я закатил до пещеры глыбу, розмотав из старой Левадишиної платки узелок с едой.
- Ты славная девушка,- сказал я Ревекке.- И была бы еще милее, если бы принесла чверточку водки.
- Этого никогда не будет,- сказала она мрачно, сделав круглые глаза и надолго направив их на мокрую стену пещеры. Можно было догадываться, что на этой почве у них с Запрудой возникла какая-то пропасть.
- Я выпил бы, чтобы согреться,- осторожно добавил я. Чтобы согреть желудок. Он от холода иногда капризничает в меня. С холода, а государство постепенно предъявляет на него свои права. Знаешь, когда человеку испортить желудок, она перестает думать о государственных порядки и всецело направляет свой взгляд в желудок, как ты вот в трещину в камне.
Она пристально посмотрела на меня и улыбнулась.
- Дай-ка, дай-ка Левадишиної рыбы. Посмотрю, как она умеет готовить.
Левадиха ее не праздновала, и она это хорошо чувствовала, не смея, однако, ни просить лучшего отношения, ни начать жить так, чтобы на него заслужить. Она старательно пережевывало мясо, словно не верила, что в нем не вм'ята железная скоба.
- Может быть,- сказала выжидательно.
Я кивнул, хоть Левадишині блюда мне казались пресными. Я не обращал на это внимания, потому что на фронте и не пробовал такого.
Ревекка расколола корж надвое, долго смотрела на рыхлое, желтоватое от соды в тесто, и нижняя губа ее задрожала. "Что это был за порог,- подумал я,- после которого она начала плакать молча, в душе?"
- Мама пекла лепешки с вишнями,- сказал я.
- Я не делала вишняку. Для кого?
- Тогда они пахнут чем-то свежим, обескураживающим.
- Если бы знала, что любишь такие, то одолжила бы вишен. Село прочное надеждами. Не говорит "выпросила бы", а "одолжила бы". И все так говорят, и слово "одалживать" не меняет своего значения.
- Долго будешь здесь пропадать? - спросила Ревекка.
- Чтобы не соврать, еще дней десять. А может, останусь дольше и наколю на стену вокруг подворья. Не знаю.- Я закурил сигарету.- Отец всегда мечтал о том времени, когда мы построим новый дом. Иногда разбирает сожалению Я ее вижу, даже не закрывая глаз. Вот если бы я положил ее при его жизни. Какое это утешение родственникам!
- Я своих не запомнила,- Ревекка на мгновение завагалась, и пересклила страх.- 3 четырех лет сиротой. Была за служанку, пока не выросла, тогда начала подбирать к мешку, что отразилось от чужих рук. - Она решила ничего не скрывать.- Ты знаешь, как меня от креста звали? Аленкой. Мне было четырнадцать, как придавил Охитва. Можешь поверить: священник обесчестил сироту, служанку?.. Потом стала підночовувати за гостинцы Гривастюків, Задвірних - всех, кому была охота.
Снова внутреннее рыдания. Дрожат еще сочные розовые губы и нервно дергается легкая, как птичье крыло, черная бровь. Запруду она не спом'янула ни словом. Пожалуй, еще жила в ее сердце надежда. Я подумал: "Нет, не она поборола страх, а нашла в себе силы посмотреть на себя со стороны и даже в чьем-то присутствии. Но... вот загадка - человек, ее принукало это сделать?" Вдруг она поднялась и, преодолевая неловкость:
- Скажи, Прокопику: может, тебе что-то сварить, принести?
"Добрая вижадналась, и хочется сделать ей добро".
- Ну, - деланно засмеялся я.- Только покажи пример, тогда мне из всего села будут нести. Как схимнику. Спасибо, Ревеко... Прости - Лена. Ой, до работы...
Я на ее месте обиделся бы на Прокопа Повсюду. Она доверилась мне, но я не захотел, чтобы это доверие закрепилось. Она заметила это. Но Ревекка была не из тех, что, даря, теряют. Она богата, как сам господь, и не скудеет за свою щедрость.
- Камня ты уже наложил - дай боже! - сказала она радостно и не шла, крутилась, словно кого-то выглядывало. Может, ей хотелось, чтобы я еще раз назвал ее Аленкой? - Только считай на себя, потому что до поры знищишся.
- Тропе и не пытайся,- посоветовал я, видя, что она трогается.- Лучше поднимись на гору, а тогда сойдешь несмотря на кладбище, там не так скользко.
- Счастливо, Прокопику!
- И тебе, Аленушка!
Она остановилась, измерила меня долгим взглядом и вдруг широко улыбнулась - какой-то молодой, искрящейся и мудрой улыбкой, которая молодила ее, как молодит девушку брачный венок на голове.
Вскоре после Ревекки к каменоломне приперся Головацкий. Я спустился со скалы и преградил ему вход на тропе. Головацкий наставил, как подарок, руку, на лице его было написано беспокойное вопрос. Он растерянно осматривал кипы и на мгновение задержал мою руку в своей.
- В селе ходят легенды или анекдоты,- начал он,- будто вы будуєтеся.
- Это соответствует истине,- ответил я.
- Иванчук мне такое набалакав,- добавил он с тем же вопросом и почти с сожалением, потому что от Иванчука можно ждать чего угодно.
- Да, я кладу дом.
Головацкий переминался с ноги на ногу, потом обошел меня с грубым намерением прорваться на поле боя.
- Камень не сипчастий?- спросил он, обводя взглядом скалы. - Я когда-то брал здесь, то был сипчастий.
Перевел в стену конюшни и жалею: викришується, как немішана глина. Курица лапой коснется - и цідиться со стены.
- Насколько я разбираюсь, - сказал я, - камень строительный. Я на него не проиграю.
Головацкий подошел к поленниц, и заинтересованность его сменилась растерянностью.
- Гм,- проговорил он. Наступила неловкая тишина.
- Курите,- великодушно предложил я и подал пушку.
Головацкий долго слинив самокрутку, рассматривал конце, колеблясь, каким взять в рот.
- Вы много успели, как вижу.
- Так оно бывает, когда человек хочет что-то иметь. Особенно тогда, когда она на полных сто процентов работает на себя.
- Да я понимаю...
-- Но ей, как вы знаете, не дают. Она сегодня хочет иметь дом, завтра - в доме, послезавтра думает о бане и водопровод, а тогда о своей книжный магазин, о фортепиано... Человек - это ненасытное существо. Поэтому в нее надо отбирать часть дорібку. Как у пчел - мед, как из-под кур - яйца. Тогда она становится еще сильнее и совсем не щадит себя в работе.
- Гм...
- А часто с ней надо поступать, как с глупой наседкой; нанеслась - очень хорошо, но гнезда не получишь. Наседку бросают в воду, она идет обсохнуть, потому мокрой, как всем известно, на гнездо не будет садиться, а когда обсохнет - ее снова бросают в воду. Несколько купелей - и она поймет, что надо снова нестись. Правда же?
Головацкий начал пожимать плечами, запідозрюючи какой-то подкоп.
- Думаю - пойду посмотрю,- наконец выдавил он из себя,- потому что человек может не знать, где здесь хороший камень, и потерпеть убытки. Но вы, к счастью, нащупали жилу.
- Нащупал,- повторил я.- Прикидывал недавно: вырву ее с мясом, и останется только сипчастий камень.
- На будущее карьер надо открывать вот-там,- он неопределенно махнул в сторону кладбища.- Там камень податливіший для теску.
- У меня промашка?
- Нет, вы наткнулись на хорошую жилу. Там, говорю, податливіший для теску.
Я этих доброжелателей слышу