АНДРЕЙ ГОЛОВКО
КРАСНЫЙ ПЛАТОК

Рассказы
        
Оксане - радость: мать отрезала из полотна платок, а порошком покрасила в красный цвет. Вышла красный платок.
На ограде висела, когда девушка пригнала из степи на обед, - сохла. А сразу же за забором буйно цвели розы красными цветами. И то с одной будто лепесток сорвалась - упала на плетень. Такая платок.
Девушка даже улыбнулась, как увидела. Быстренько загнали скот в загон и к платки поскорей. Лап, - вогкенька еще. Ну, да ничего, и на голове высохнет. Вот она скачает ее. Рада, она сняла платок с плетня: праздник же сегодня. А дедушка погонит пасты после обед, а она с девушками до барского ставка пойдет купаться.
- Ой, красная же какая! Аж не зглянути...
Подпрыгивая, побежала в дом. А в доме-тоже праздник. Убрано. Возле печи иметь выдвинула горшок и насыпала в миску борща. Дед у порога допалював трубку, а отец на скамье сидел. Тишина. И слышать в тишине той, как сквозь маленькие окошки солнце прядями лучи снувало:... жж... А может, то мухи по стеклах? Ик, который ткач - и пару из борща, и сизый дым из дедушкиной люльки - все в основу свою вплетает. Причудливо как!
Дед выбил из трубки изгарью о порог, а потом поднял глаза к внучке:
- О, сидеть в девках уже! Где там пасьба в голове будет. Видимо, гречку как есть витовкла?
- Чего бы я в гречку пускала - глупая разве? - ответила Оксана. - И на стерне паши становится.
- И вот погоню после обед, посмотрю. Вот он, собственно, и хотел сказать. Погоню, мол, а ты погуляй с подругами. А то в шутку постучал. Такая уж у него нрав.
- А ты же копы смотрела? - отозвался отец. Оксана сникла: вспомнила, как на прошлой неделе разбросала их корова у соседки Галущихи полукіпки и крик снял был тогда дядя Мусий.
- Обеими смотри. Чтобы не пришлось снова...
Дед перебил:
- Ты, сын, за копы. Это же, наверное, Деникин издал повеление, чтобы и господину что-то там бросать.
- Хорошее "что-то там". Две трети господину, - сказал отец.
- Что? - вплоть горзнувся на стуле дед. - Да бей же его нечистая сила! Не сеял. Не жал. Проваландався год по загряницях, а это приходит, и на тебе - две трети.
- И ничего не поделаешь, тату. их сила сейчас.
Тогда мать от печи:
- А вон Мусий, вишь, все копы себе заберет. Говорила Галущиха, что выпросил у господина, пообещал тот ничего не участвовать в них.
- Ну, не всякий же, как Мусий, будет поклоны господину бить, - сказал на это дед. А отец добавил:
- Да нет, тут дело, как видно, не в самих поклонах. Потому что не такой щедрый господин ли глуп, чтобы за преклонение кого-то там копами одаривать.
Сели обедать в сенях круг столика. Молча потягивали из ложек и думали - каждый о своем. Отец о копы, и дед тоже, и мать - может.
Оксана же - хоть бы обед быстрее, и улицу, и с девушками на луга. В распахнутую двері видно - в огороде желтые подсолнухи на плетень склонились, и воробьи порхают между них, цвірінчать. Дальше - участок мака, а дальше зеленая завеса сада. И она знает - левада там, за той завесой. Между осин белых по траве тропинки накрест переплутались. Пойти другой - просто до барского ставка, где ивы склонились и лозы кудрями нависли с берегов над водой.
По улице залопотіло что-то вдруг и с гиком пронеслось. Только пыль поднялась, видно, как по двору розляглась.
- Казаки, пожалуй, - сказала мать.
А дед:
- И куда они ездят все?
Отец нахмурил брови. А на лбу залегла глубокая морщина:
- Доїздяться и они. Не одни уже здесь ездили - и немцы, и гайдамаки. И рачки.потім назад полезли.
Оксана смотрела в дверь. Вон, из-за плетня, видно - в Мусіїв из дома вийщла Маша и побежала на леваду. Оксана одхилилася из сеней и крикнула вслед:
- Марийка! Вот я сейчас!
Она підвелась и платком красной запнулась.
- Ну, я пойду, мама.
Затем крутнулася и пошла огородами на леваду.
Среди осин дорожкой, что ниже огородов, шли - Марийка спереди, а сзади еще несколько девушек.
Оксана позвала на них, и они остановились, подождали. А как прибежала, обступили и любовались из платка.
- Ой, хороша же! Это порошками?
- Да.
- Очень хорошая. Чтобы не полиняла только. Ну, а идут они к пруду. Пойдет и она же? Еще вон и Федорка на огороде огурцы собирает, гукнуть и ее.
Как проходили мимо Федорчин огород, действительно остановились и закричали на подругу:
- Сюда-ы!
Федорка підвелась и молча стояла. Потом высыпала огурцы из пелены на землю, и осторожно ступая по вгудині, подошла к девушкам.
- Купаться пойдем, - Оксана ей. Федорка покачала головой:
- Не хочу.
- Чего?
- Да.
Девушка грустными глазами задумано смотрела куда-то. Решила, может, об отце, что где из дома исчез, ед казаков скрывается... Может, о господах, что видела - вчера из города приехали. Не говорила ничего. А девушки звали, Оксана, и аж за руку тянула:
- Пойдем-потому.
Федорка бледно улыбнулась одними устами и пошла с ними.
До пруда было недалеко. Немножко левадой прошли, а тогда через ров - забора давно уже не было - и оказались у пруда под высокими ивами. Вверх сразу же начинался сад, и в пробелы краснели цеглові здания поместья.
Марийка первая розляглась и прыгнула в воду.
Другие тоже начали раздеваться, как вдруг из сада маленькое кривоноге щенка выбежало и, лементуючи, устремилось к ним. А со временем две дамы вышли из-под деревьев, и за ними бежал длинноногий в куценьких, до колен, штанишках парень - панич.
Девушки опешили. Около было. Всего несколько шагов. Поэтому им и видно было, как желтое лицо старой дамы вдруг искривилось, И сквозь губы тонко выскочило у нее:
- Это просто ужас! Нет и здесь от них спасения. Вон отсюда, дрянные девчонки! И так весь стал испачкали. Ступайте!
Щенок визжало и терлось у дамы под ногами. А девочки - за одежды, и - как ветром сдуло их, только кусты затрещали. За рвом остановились запыхавшиеся в подсолнухах, и Федорка только здесь надела юбку. Тогда вистромила голову из подсолнухов и, поморщившись, перекривляючи госпожа, запищала:
- Ах, ах! Какой ужас! Нет и здесь одних спасения! У-У! Господа - на трех одни штаны! - добавила затем грубо, как могла.
Девушки подхватили: вистромивши из бурьяна головы, пищали, - дразнили госпожа. А и дратувалась и угрожающе махала голубой зонтиком. И панич ругался, а потом схватил палюгу и швырнул на девушек. Не добросил.
- Отца в лоб! - крикнула какая-то и, схватив комок, хлынула в ответ на него. Остальные тоже принимали труддя и швыряли смеясь. Маша перестала.
- Чур им! Пойдемте, девушки, ибо теперь их право, еще нагорить. Пойдем.
Сорняками, а дальше огородами, мимо подсолнухи, побежали вверх по улице. Уже были у забора, как вдруг Оксана, бежала впереди, остановилась и большими глазами оглянулась на девушек:
- Гляньте, казаки вон ведут кого-то. Гляди!..
К тыну поприхилялися и разком испуганных глаз смотрели на улицу.
Пробег всадник. Из-под копыт поднялся пыль, грязным дымкой улицу завернул. И видно было: толпа сунулась ней. По бокам на лошадях казаки с обнаженными саблями, а в кругу их душ пятеро крестьян. Были без шапок, шли понуро, тяжело волоча ноги. Молчаливые. Слышно было еще, как лошади стучали копытами.
Девушки затаили дух. Вздохнула какая-то. А Федорка вдруг перегнулся головой за плетень и глазами зорко присматривалась. Вдруг всхлипнула в себя, словно воздух ей не хватило, и прутик плетня хрустнул под рукой.
- Папу увели!
Побледнела сразу. Смотрела вслед по улице. Не видно уже, пылью накрыло. Слышать - заскрипела ворота в имение - проглотили толпу и вновь заскрипела. А по улице пыль побежал испуганный и далеко за селом шмыгнул. В сорняки.
Федорка, плача, побежала домой. И все девушки посмутились. Начали расходиться.
Марийка с Оксаной "тоже пошли по той же тропинке среди осин, что ниже огородов. Шли и молчали. Спереди - Марийка, Оксана за ней. И спросила Оксана вдруг:
- А правда, Маша, что господин говорил, будто у твоего отца кип не будет?
- Не знаю, - ответила та. А сама вспомнила, что действительно слышала дома об этом разговор, и сказала: - Может, и не будет. Так чего же? Не знаю.
Здесь Оксане было обращать. Маша пошла дальше, а она по картофеля обратила к дому. Шла медленно, и почему-то невольно помнилось: то сердитая дама с голубой зонтиком, то толпа по улице в пыли. Еще Федорка вспомнилась - побледнела вся, а глаза такие испуганные-напуганы.
Было больно.
Дед погнал уже пасты на степь: калитка в загоне стояла одчиненою. А в сенях на пороге против солнца - мать с соседкой.
Оксана подбежала и прежде всего рассказала, что видела арестованных - погнали по улице. Видели и они. То кацаївські все, один только Семен, отец Федорчин, здешний, а в Кацаївці ховавсь. Ну и поймали.
Оксане грустно так. И платок, на коленях лежала, словно даже полиняла сразу. Вспомнилось (еще не было тогда казаков), дед как-то после сходки на дубках тут за двором при всех сказал Семену:
- Молодца, Семен! Бедняк, за бедняков и заботишься. Молодца, синашу! - И по плечи ударил.
А дед же в нее седой - умный. То же знает, что случилось?
И было грустно. И еще было больно.
Побежала девушка в сад, петушки свои полила. Нет, муторное. А соседка пошла домой, и мать спать положилась. Такая скука! Тогда снялась и - со двора. А дальше стернями напрямик отправилась к деду, что пасет за могилой возле гречки.
Там и была до вечера. А как солнце садилось, вернулась^ с дедом вместе. Немножко розважена. И спать легла надежная: ведь дедушка говорит, - может, еще и выпустят.
На второй день Оксана встала рано, как и всегда - еще до восхода солнца, и сразу же по дедовом лицу догадалась, что случилось нечто необыкновенное: он так забавно подмигнул ей И улыбнулся весело.
- Ну, брат, ищи ветра в поле. Ушли наши.
- Кто?
И моментально сама догадалась. Блеснула глазами.
- И Федорчин?
- Да. Все убежали. Подкопались из конюшни. А часовые услышали, да поздно, как бежали уже. Стрельбу сняли там такую были. Ну, ночь - мать. Поймай его!
Он радостно смеялся глазами, что так повезло беглецам. Смотрел на внучку, на ее блестящие глаза и улыбался.
Рада и Оксана, погнала на степь.
В обед пасла с другими девушками вместе. Играли в крем'яшки, вышивали. Затем примкнули ребята к ним и начали шутить: то крем'ях забросят далее.
А один платок красную одняв у Оксаны и начал в "революцию" играть. Девушка сердилась, ибо разве платок порвать долго? А ребята не потакали ей. И таки одняла как-то - спасибо, Маша помогла. И сразу же одлучились от них.
Погнали - аж за могилу. Там сели под копами и начали уставки вышивать, а коровы на пшеничищі паслись.
И вокруг тишина такая. Только где-то вдали звенела коса - кто-то опоздал с жатвой.
Девушки склонились над шитьем и в два голоса замугичили какой-то песенки. А из-за кип солнечный луч и себе взглянул на полотно. Блеснул на игле и крестики красные позолотил.
- Ой, хорошо же! Что, если бы и в самом деле, Маша, нитки такие - золотые!
Оксана одхилилася и зачарованно смотрела на уставку. Вплоть взглянула набок - теля в гречке. И хотя бы с краю, а то ведь на самую середину забрело.
- И, гадкая! Вот я тебе дам!
Вскочила с места и побежала заворачивать, путаясь в высокой и густой гречке. Вдруг остановилась и как будто остолбенела. Прямо под ногами у нее лежал человек. Весь в белом и председатель халате, а глаза темными пятнами смотрели на нее. Молчали оба. Потом пятна глаз ворухнулись, и мужчина спросил:
- Испугалась? Не бойся, детка, я не страшный.
И как-то улыбнулся, словно болело ему. Оксана аж тряслась вся, но стояла. И спросил мужчина еще:
- Около никого нет?
Девушка осмотрелась: степь... копы... Сказала:
- Нет никого.
- Ну и хорошо.
Замолчал он, а глазами пристально обглянув девчонка с ног до головы. Снова сказал:
- Смотрю я, а распашонка на тебе полатана. бедные, наверное?
- Бедные, дядя!
Он вновь помолчал. А тогда поднялся на локоть, сказал шепотом:
- Ну, так слушай же: я прячусь от казаков. Только никому не говори, а то меня убьют. Поняла?
Оксана покачала головой. Он потом спросил, воды в ней нет. Нет, есть, вот в бутылке, в котомке. Она осмотрелась: никого не видно. Тогда, как перепеличка, упала, села в гречку. Подала бутылку мужчине. Тот жадно припал к ней и выпил всю. Потом положил бутылку на землю, а к девушке усмехнулся и вновь болезненно так:
- Такая расти, дочка, - сказал, - и будь счастлива. Ишь, сразу же полегчало. А то ведь с самой ночи - ну, горит внутри, и край. Да еще и ночь безросяна. Думал - сгорю.
Оксана осмелилась и спросила:
- А где же вы, дядя, вот здесь? Мужчина помолчал. Далее ответил:
- Убежали ночью. Вчера нас поймали и привели в эту слободу, в барскую конюшню забросили. Были бы ночью и расстреляли всех. Ну, а мы подкопались. О!
Он показал свои руки в землюці и в крови.
- Ишь, чем підкопувалися! Аж пот из всех лил: ночь какая же теперь: и минуточку згаєш - не нагонишь. А надо же до мира хоть в степи вырваться. Ну, и вырвались. И часовые услышали - стрелять начали. А ночь темная, разбежались во все стороны - лови нас!
Он уже стерне бег, как вдруг в ногу дало, так и спіткнувсь. На четвереньках лиз, а оно светает, светает. Кровью сток - нет силы. Тогда в гречку залез и прищулився...
- Не слышала - все убежали? Не убили никого?
- Нет, никого не убили.
- Значит, все. А не слышала, ищут?
- Э, ищут. В обед как была дома, то рассказывали - что и в Кацаївку ездили. Ну, не нашли никого. Дед же говорит: ищи теперь ветра в поле.
- Да, если бы не нога. А то и пошевелиться никак. А хранилища - уже это в гречке, которая в степи голом заплаткой маячит.
Ну, и как-то будет! Эту ночь здесь полежит и день, а тогда уже хоть на четвереньках будет подаваться в лес, далеко-далеко на горизонте. полоской темнеет.
- Может, все-таки не найдут. - Это Оксана услаждает. А как будет гнать завтра, есть и принесет воды полную бутылку.
Мужчина улыбнулся и рукой в землюці, что на ней кровь запеклась, провел по белокурой головке.
- Моя деточка дорогая! Принесешь - буду есть. А только на слободе - ни словечка никому.
- Нет, разве я дура?
И підвелась, ибо уже вечерело, и луч последний кривавив белую гречку. Ступила шаг, а потом остановилась и еще шепотом бросила:
- Не бойтесь, дядя. Я не скажу.
Только теперь Оксана выгнала теленок с гречки и нарочно не спешила к кипу где сидела Маша, чтобы дать себе хоть немного успокоиться. Вплоть должна была Марийка позвать ее.
- Что ты делала там, в стороне? - спросила она, когда Оксана потом подошла к ней.
- Ничего я там не делала, - растерянно ответила Оксана.
- Вот дуры! - пристально глядя на подругу, Сказала Марийка. - Что ты нашла?
Оксане дыхание перехватило. Едва сдерживая волнение, она пожала плечами.
- А что я могла там найти? Иглу впустила и пока нашла, - надумалась вдруг девушка. - Еще хорошо, что с ниткой была.
- Иголку? - прищурила глаза Маша. - А что же ты покраснела так?
- Ничего я не покраснела! И что ты пристала ко мне? Как репейник! И всегда ты так...
Маша вспыхнула:
- Вон как! То это уже не подруга тебе, - а репейник! - .и замолчала обижена. Снова взялась за шитье.
Пыталась вышивать и Оксана, но не ладилось:
- Давай уже гнать, Маша, - по длинной тяжелом молчании отозвалась Оксана примирительно.
- Гони себе, - холодно ответила Маша.
Э, нет. Не такая она дура. "Ты только и ждешь, пожалуй, - подумала Оксана, - чтобы я погнала. А тогда моим следом - в гречку". От самой этой мысли девушку пробрал страх. И она терпеливо ждала, пока Маша не свелась первая с места.
Так и гнали затем - и вместе, и врозь: за всю дорогу словом не отозвались.
Оксану уже начинало угнетать молчание это. И жаль подругу: так обиде ла ее ни за что. И вся эта неприятность сразу же исчезала, как только девушка вспоминала о муже в гречке. И зато сердце виповнювало чувство довольства собой за додержане слово - обещание никому не говорить.
Уже были около села, как вдруг Маша спросила:
- То вот такая ты, Оксана, подруга мне!
- Какая"такая"? - обрадованно бросилась Оксана. Обрадовалась, что заговорила Маша.
- А никакая! Потому что настоящие подруги ни с чем никогда не кроются друг от друга.
- И я от тебя не криюсь.
- Не ври. Ты думаешь, что я - глупая. А я все чисто видела.
- Что ты видела? - даже остановилась Оксана.
- Все. Видела, как ты огляделась, а потом вынула из сумки бутылку и присела в гречку. Кого ты поила?
Оксана так и обмерла. Как молния, ударила мысль - "пропало все!" Что одмовлятися теперь - вещь бесполезная, понимала она. Но что же делать - не знала. С ужасом в глазах смотрела на Машу и вдруг в отчаянии закрыла лицо ладонями и забылась в плаче.
В таком горе Оксану Маша еще не видела никогда. Даже растерялась. Стала, как только могла, успокаивать ее. И зря. Оксана в плаче ничего не слышала. И только, когда Марийка надумалась конце: - "цыц, вон люди!" - Оксана сразу притихла.
Пока обгонили их косари, девушки помолчали. Потом Маша осторожненько упрекнула Оксане:
- Глупышка! Ну, чего ты? Разве я кому скажу! А кто же он такой?
Крыться далі'Оксані не было уже нечего. Она рассказала Маше о мужчине в гречке. Пересказала весь разговор с ним.
- Только, Маша! - предостерегла под конец. - Ни слова никому. А то его убьют.
- Я не понимаю! - горячо сказала Марийка. Затем они договорились вместе изгонять завтра. Кое-что из еды для беглеца и Марийка возьмет. И на том расстались.
Пригнала домой Оксана - на лице такая секретность! А дед на завалинке - курил трубку, глянул с прищуром:
- О, уже, наверное, натворил что-то?
-Нет, - взволнованно ответила девушка. И глаза опустила. Молчала. А дальше подумала: дедушка же - свои. Разве скажут кому? И, повагавшися немного, рассказала все про мужа, что в гречке их прячется. Дед задумался. Велел больше никому - ни гу-гу. О, нет! Разве она не понимает? Его же убьют. И не сказала даже родителям. И дед сам, видимо, рассказал им. Ибо, как сели ужинать, отец вдруг спросил:
- Так что ты там видела в гречке?
Оксана вплоть похолонула. А дед:
- Говори, дочь. Разве здесь чужие?
Девушка рассказала. Все. И как наткнулась на него, и о чем говорили, и какой он есть.
- В ногу ранен: холоша до колена оборванная и нога завязана и в крови. Никак и пошевелиться ему. А говорил, что эту ночь полежит еще, а тогда к лесу будет лезть.
Отец задумался, а потом сказал:
- Ну, и молчите же.
А поужинав, сразу же вышел из дома. Уже и в темноте, уже и спать легли, а он где-то на улице.
Оксане не спалось. Смотрела в темноту дома и тревожно прислушалась. Поступала гроза. Сначала глухо и далеко-далеко где-то загремело и притихло. А под окном осины листочками зашептались тревожно. По улице парни шли - песни пели.
Тосковали молодые голоса и тихо где-то за домом гасли. То тишина. Вдруг блеснуло в доме, словно кто креснув, а на лугу, как будто из пушек, пальнуло. Аж стекла забрязкотіли. Блеснуло еще и грякнуло из степи. Гроза. Вне дома буря метнулась. В саду между деревьев запуталась на мгновение, вырвалась и пошла дальше. Зашумел дождь, и грякало, и молнии в дом.
Иметь божкала и крестилась. А Оксана закрыла руками лицо и притихла. А в голове мысли кистями рисунок рисовали. Ночь в степи... Гром... В гречке в одной рубашке он лежит. А вокруг - степь, голый, немой... Рисунок красками. А потом блекнути стал ли дождем затуманило. Серо... тусклые точки кип...
Заснула.
А бросилась - дверью рипнув кто-то. А, это же отец. В доме темноте и тишина. Где-то далеко-далеко загремело и стихло. А под окном осины шептали устало.
Отец разделся и лег на полу с краю. Тишина. А Оксана не спит. И слышит - мать вдруг спросила:
- Что это ты так быстро возвратился?
- Ничего не вышло, - утомно сказал отец. Немного помолчал, а дальше стал шепотом рассказывать. Уже были с Григорием за слободу уехали, а тут, как на зло, - войско навстречу. "Кто такой? Куда среди ночи?" И завернули. Еще хорошо - выкрутились. "Хотели, мол, к дождю снопов привезти". Ну, и отпустили.
- И как же оно теперь будет?
- Завтра поедем. Днем.
- Что-потому что ты "днем"! - забила тревогу мать.
- Днем еще безпечніш, как в такую ночь. Полная слобода солдатни. Может, утром отправятся. Поедем за рожью и в снопах и перевезем.
Оксана насторожилась, вплоть голову подвела и ухо к родителям наставила. Отец услышал.
- Что ты, Оксана?
- О ком это вы, папа? Кого перевезете?
- Да уж не кого, - и добавил ласкавенько: - Спи уже, спи, дочка.
Некоторое время в комнате царила тишина. Можно было подумать - все спят. Да нет. Вот отец вдруг поднялся на локоть и тихо:
- Оксана, ты еще не спишь?
- Нет, папа. А что такое?
- Кроме дома вот, ты никому не проговорилась?
- Нет, нет, - похопилась девушка и почувствовала, что покраснела очень. "Хорошо, что хоть ночью в доме", - подумала и спросила: - А что такое?
- И... ничего. Спи уже.
Оксана одвернулась лицом к стене, но чутко прислушалась. Может, еще отец что-то будет говорить о мужчине в гречке.
- Мусий к господину в имение зашагал по длинной молчании сказал отец. Мать промолчала. - А ты говоришь-"выпросил копы". Одробляти ушел.
-Одробляти? - не поняла мать. - Что же он ночью?
- Наслушается за день между народом и ночью и несет вот господину-вечерний рапорт!
- И что-так ты говоришь! - даже возмутилась матии.
- То, что ты слышишь!
Утром, только что вскочила с кровати Оксана, - скорей к матери:
- А что, папа уехали уже?
- Нет, не уехал, дочка, - вздохнула мать. - Выгнали в подводы Гриши. Да и разве только Гриши?
- Ну, а что же теперь будет? - девушка забила тревогу.
Мать успокоила ее. Уже когда отец взялся, то не оставит его на произвол судьбы. Пошел в Кацаївку, к родственникам. В них примет подводу.
- А ты, доченька, тем временем вигонь поскорей. Вот я злагодила продовольствия ему.
Именно в дом зашел дедушка. От себя еще дал Оксане кисет с табаком, может - курящий.
- И осторожненько!
- Ну, а то как же?!
Оксана выпустила корову со двора. Как мимо Галущин двор гнала, позвала Машу, чтобы вместе, как условились вчера. Но оказалось, что Маша не будет гнать сейчас.
- Мать не пускают, - словно оправдывалась она. - Велели на огороде до обед пасты. Мокро и холодно, говорят.
-И холодно, - сказала Оксана и добавила с ударением: - А кому-то не только холодно сейчас, а еще и голодно.
Маша поняла, на кого он намекает, опустила глаза. А все же спросила:
- А ты несешь ему?
- Да несу.
Маша очнулась уже, подвела глаза:
- И я еще вчера с вечера приготовила узелок. Так как узнали...
- Мать узнали? - вплоть пополотніла девушка. - Разве ты сказала?
- Увидели мой узелок и как пристали! Ну и пришлось... Ой, было же мне! Даже били.
- За что? - крайне удивилась Оксана.
- Когда он из-под ареста бежал, говорят, то как узнают деникинцы, что ты ему еду носила, дом даже сжечь могут. Ой, Оксана, берегись!
Ед Марійчиних слов Оксане аж в груди екнуло. Но страха своего Марийцы не показала. Пересмикнула плечом и сказала притворно равнодушно:
- Ну! Это же как узнают. А я уже теперь не глупая. Не буду так, как вчера. В сто раз буду осторожна!
Крутнулась и побежала вслед за коровой.
Было голо и пусто в степи. Пляміли копы поднизью, ветром разлохмачены. Среди кип где-то бродил скот. А ген и гречка рыжеет полоской. И у нее кто-ячмень, пожалуй, докошує.
Вот не везет! Это же совсем близко от гречки. Никак будет и есть ему понести.
Запечалилася Оксана.
Пригнали на место и стала возле кип задумчивая. Смотрела на косаря. Нет, увидит. Побредет она в гречку, а он догадается и за ней: а что здесь такое? Нет, лучше подождет. Может, или сядет почивать, или косу гостритиме.
Стояла возле кип, а котомку и бутылку в руке держала наготове. "Если, - думала, - шмыг в гречку, словно за перепелкой. Отдаст и обратно тогда. Вот-вот только он ручки дойдет и отвернется".
Вдруг скосила глаза - да так и похолонула вся. От могилы - гин двое всего - неслись три всадника. И сюда просто.
- Неужели сюда?
Подъехали к косаря, покрутились - о чем-то спрашивали, пожалуй. Потом один крикнул что-то, и скачки - ой, горенько же!-в гречку влетел. Пробег одним краем, серединой. Ой, стал вдруг! Крикнул и махнул рукой. Те два бросились к нему.
В тот же миг Оксане на голову словно гора свалилась - она тихо опустилась на землю и закрыла лицо руками, а голову, как перепеленятко сполохане, - под сноп. Дрожала вся.
Тишина. Так было мгновение, а может, минуту, может, больше. Вдруг бахнуло, словно кнутом хлопнул кто. Тишина. И снова - бах! А мимо копы впоследствии, как вихрь, пронеслись, пролетели казаки.
Оксана тряслась вся и боялась взглянуть. И, наконец, осмелилась-таки и пугливо покосилась из-за полукіпка. Степь омрачилась. А может, показалось ей так? Тени от облаков неслышное, отчаянно блуждали по стернях. О, побежали, побежали... А наперерез им казаки, как три вороны, низко-низко над землей полетели. Обок - гречка, и сбитая-взбитая копытами.
Девушка вдруг затаила дыхание и словно прислушивалась:
"Мусий к господину в имение зашагал. За копы одробляти", - сказал отец. Мать не поняла: "Как одробляти?" - "Наслушается за день между народом и ночью и несет вот господину... вечерний рапорт".
- Ой, мамочка! - аж вскрикнула в отчаянии. - Ей-ибо это - Мусий. Он, он. От Маши дізнавсь... Ой, что же я наделала!
Руками держалася за кромки платка красной - отчаянно сорвала. И халате, увлекая платок в руке, побрела в гречку. Стала. У ног человек навзничь лежал неподвижно. Во главе выше брови пятно чернела, а под головой - красная лужа.
Перед глазами у нее туман заколихавсь. Стояла поникли. Затем склонилась к дяде холодного и красным платком лицо прикрыла. Еще стояла поникли, а тогда тихо на цыпочках побрела из гречки...
Стернями, как призрак, шла - большими глазами смотрела перед собой. Дальше, дальше... Только маячит... Набежали тени - пространство. А синяя даль, солнцем гаптована, тайно смотрела в глаза и ждала.
1923