ату многих хорошо воспитанных воинов. Рыдала Нафиса - не заслужила она султана долгими годами бесплатной труда на право иметь сына. Ведь он один-единственный из всех называл ее матерью. Зм'як ога-баши, глядя на слезы Нафіси, но велел позвать Алима - пусть скажет он сам. Вошел Алим, высокий, сильный, широкие черные брови сдвинулись над орлиным носом; загорелись у него глаза, когда увидел оружие, крепко сжал эфес ятагана, которого подал ему ога-баши, и пошел, не обняв на прощание названных родителей, исчез из их глаз навсегда.
Сказал тогда Хюсам: "Человек имеет одну мать или не имеет никакой". И не успокоили его слова Нафісу, побежала провожать Алима. Затем день в день ходила в янычарских казарм, тинялась там - зря. Не выходил к ней Алим. А вчера, когда переправлялись янычары с Амуратом через Босфор, целый день простояла на берегу, но и теперь его не увидела. Причитала, что погиб.
Растревожили Хюсама слезы Нафіси, хоть сам он не тосковал больше за приемышем. Другие думы склонили его седую голову над точилом, на котором ковал женские кольца, браслеты, серьги.
Лежит перед ним рубин, на котором он больше месяца с утра до вечера вырезал цветком стихотворение вечного Саади: "Между друзьями в кандалах лучше, чем в саду сидеть с чужаками". Рассыпались на столике редкие жемчужины, самоцветы, тонко отточенные руками мастера. Все они уже здесь, дома, свою лавочку на Бедестані 42[42] Хюсам закрыл. Не идут больше его товары, покупатели перестали замечать товар знаменитого ювелира, изделиями которого когда-то гордились султанши и визири. Зато расхватывать погремушки, чтобы только они светились показным блеском, чтобы только на них было выгравировано похвалу невічному султану. Почему это так? Куда вдруг делась у людей интерес настоящим искусством? Ведь оно было. За добрых времен Сулеймана спроваживали из Персии и Аравии лучших мастеров, австриец Кожда Синан навеки украсил Стамбул восьмьюдесятью мечетями, библиотеками, караван-сараями. Тогда каждый карниз на дому, каждая колонна, капитель, пороховница, тарелка, даже мангала 43[43] становились произведением вечной красоты. И не жалели тогда денег ни горожане, ни вельможи. Почему теперь все заботятся только о своем собственном обогащении, став равнодушными к прекрасному? Ведь когда женщина перестает заботиться о румянце и уборы, когда начинает труситись над каждым алтином и держит их запертыми в шкатулке, а сама ходит в грязном фередже, - то все уже знают, что она старіється...
И разве беда только в том, что разрушаются мечети, а вместо новых медресе 44[44] строят казармы, на базаре покупают скорее латунь, чем золото? Галата, Пера и Скутари с каждым днем пополняются все больше и больше зубожілими заїмами и тімаріотами 45[45], что не выдержали налогов, яничарської произвола и пошли наполнять базары нищими, городские проулки бандитами, монастыри дармоедами-дервишами, а янычарские полки грабителями. Ведь когда мать становится равнодушной к детей и внуков, значит - постарела она и собирается в дорогу на тот свет. Что случилось с Турцией, государством пяти морей и трех континентов? Неужели она почувствовала неизлечимую болезнь и перед неизбежностью смерти охладевает к тому, что было украшением ее молодости?
А куда делось самое святое чувство турка - любовь к своей родине? Хюсам хорошо помнит прежние походы Сулеймана Великолепного, когда каждый здоровый мужчина бросал семью и дом, брал оружие и шел на войну, не спрашивая о жалованье. Теперь же никто не пойдет воевать, пока не пошпурять мешка с дукатами. Ведь когда сыновья забывают о матери, то она умирает, жебрачачи, перед соседскими порогами...
А ты, Нафісо, плачешь, что неродной сын забыл о тебе...
Где-то под утро заснул Хюсам в своей підвальній. мастерской, не зная, что творится по ту сторону Босфора. Нафиса разбудила старика вплоть свыше вечер. Именно вернулась из города. Была встревожена, назойливо тормошила Хюсама за плечо.
- Вставай, вставай, Хюсаме! Ты спишь и ничего не знаешь. Этой ночью умер султан Амурат...
- Аллах акбар 46[46], - схватился Хюсам. - Как, почему умер Амурат?
- Поговаривают, что янычары отравили. На банкете.
- Проклятие... А кто же, кто... - старик вдруг схватился за бороду, поманил пальцем жену к себе. - Слушай, я хорошо знаю... О, я знаю, что есть такой закон, изданный еще Магометом Завоевателем, когда он взял Кафу... Слушай, Нафісо. Едкая кровь чужой Роксоланы вытекла этой ночи! В законе поэтому Магомет завещал: "Когда закончится мой род, крымская династия Гиреев займет престол Порты..."
- Тс-с-с! - Нафиса заслонила Хюсамові рот. - Сегодня я слышала, что какого-Гирея задушили в Дарданелльській крепости Султание за такие слова... Ты же не знаешь, Ибрагима выпустили из тюрьмы и должны провозгласить его султаном.
Хюсам замахал руками.
- Шайтан тебе плюнул на язык! Но он придурковатый...
- Спам'ятайся! - вскрикнула Нафиса. - Ты еще на улице такое скажешь. Взлетит слово из языка и попадет на тысячи. А янычары рыщут и хватают тех, кто сквернословит Ибрагима.
Хюсам долго не сводил взгляда с испуганной жены, словно ждал: может, она улыбнется и скажет, что пошутила? И видел, что ей, вероятно, сейчас не до шуток.
Сидел на міндері, опустив голову на ладони, и думал теперь о Радостном Русинко, которую привезли когда-то пленницей на турецкую землю. Действительно была она невольницею, а потом предала свой народ, или, может, специально пришла, чтобы отравить своей кровью османский род? То с дикой материнской ревности приказала убить умных сыновей Сулеймана, чтобы престол достался его сыну Селиму, или, может, уже знала вперед, что продолжатель османского рода от ее плоти - урод? Кто об этом знает?..
      
РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
;
; Два бедняки на одной подстилке уместятся,
; для двух падишахов целый мир тесен.
;; Восточная поговорка
      
Или с ногайского стороны идти, от Альмы-реки, где ранней весной изобилуют густые травы, а летом репає земля и ветры свистят над заюженим степью, или спускаться от отцов 47[47] с голубых лесистых гор на плато за рекой Качою - ни оттуда, ни оттуда не увидишь сердцевины крымской земли - Бахчисарая, пока не станешь над самым краем ущелья. Две головастые причудливые скалы - с юга Кала-асты, с севера Топ-кая - остановились над утесами, идя друг другу навстречу. Стань на одной из них, - и перед глазами откроется панорама продолговатого города, что притаилось между скалами, как сколопендра между камнями. Оно убегает от великолепия зеленоверхого ханского дворца и хмародерних минаретов вниз, вдоль гнилой реки Чурук-су. Маленькие, загороженные каміностінням дома бегут, налізаючи друг на друга, толпятся возле невольничьего и соляного базаров, кишащие у подножия Топ-каи, и, напуганные шумом и криком, разбегаются в ровная степь, молитвенное припадая перед величественными ротондами ханских усыпальниц в Эксе-юрте. Вверх, берегами Чурук-су, город становится труднее. Скалы все ближе сходятся, сжимаются, давят друг на друга, преграждая вход в караимской крепости Чуфут-кале; домики блекнут, исчезают, город зарывается в пещеры, однако упрямо ползет ущельями Мариам и Ашлама-дере, пока наконец его остановят горы: хватит!
Бахчисарая не видно и не слышно, его видят разве только орлы, парящие под задымленным небом. И еще всадник, который стоит на скале Топ-кая.
На скале Топ-кая стоит всадник в белой чалме и оранжевой плащи, облитый золотом заходящего солнца. Острая раздвоенная борода и нос с жестокой горбинкой вип'ялися вперед, вірлині глаза всмотрелись в примерклі горы. Темно-буланый румак застыл под ним, готов к безумного прыжка в пропасть.
Это калга 48[48] Ислам-Гирей. Он сегодня вернулся из Перекопа до своего дворца в Ак-мечеть 49[49] и теперь едет к старшего брата Бегадира Гирей-хана доложить ему о том, что восстановление крепости Ор-капу закончена. Сам едет, без свиты. Несколько месяцев жил оторванный от политической жизни края - чей же должны быть какие-то новости.
Доложит Ислам-Гирей хану, что стены на перешейке надежные, и промолчит о том, что для этих укреплений нужно еще и надежное войско и смелый хан, который в руках, вместо каляма 50[50], умел бы крепко держать булатный меч. Должен умолчать и о том, что кроме Перекопа, который загораживает путь неверным, пора наконец укрепить и южные берега, захваченные єдиновірними турками. Нежном автору плаксивых газелей 51[51] и боягузливому обладателю Крыму Бегадир-хану свойственна еще и жестокость. Предупрежден султаном Амуратом IV, который задушил в Стамбуле непокорного Бегадирового предшественника Інаєт-хана, он поклялся "ни на штрих не сходить с компасного круга послушания султану" и выдать для наказания любого, кто осмелится проявить непокорность падишаху.
Должен пока молчать калга Ислам-Гирей. Раскинулся по обеим сторонам причаєного Бахчисарая Крым, и снятся ему ленивые сны про древнюю быль. Кочует степью большой ногай, потомок монголов, который также, как и его предки, не знает хлеба, а только мясо, айран и кумыс. Путешествуют, перегоняя с места на место свои стада, Буджакская, Едікайська и Джамбулуйкська орды под предводительством хойма-ханов, а их поют ашуги сухожилия былины-джири о Шамські степи возле Нерчинська, куда когда должны вернуться ногаї. Потому что так записано в завещании Чингисхана. Ногаєві безразлично, кто в Крыму у власти, ему все равно, обладатель и за что прикажет воевать.
Крепко засел в горах чабан и вуглероб - омусульманений грек, генуэзец, гот, который чтит древние христианские праздники, как реликвии своей собственной истории. Ему нет дела до всего мира, чтобы никто не посягал на его яйлы, чаїри 52[52] и женщин.
Молодой, еще не сыт Крым лежит разделенный глубокой трещиной в земле над Чурук-су, населенный людьми, которые считают своей родиной другие края. И стоит бросить клич "за веру", как монголы-ногаї и христиане-папы, не задумываясь над тем, кто зовет к борьбе, становятся вдруг фанатичными рыцарями пророка Магомета; бряжчать мечи, горят глаза, которые никогда не зайдут слезой, увидев кровь, сердца жаждут жертвоприношения во имя закона, что часто становится беззаконием. Пропадают мечтательность ногая и замкнутость папы, пастухи становятся воинами, готовыми делать все, что им прикажут: убивать, жечь, уничтожать, чтобы только за веру, в которой никто никогда не сомневается. Песню тогда заменяет воинственный крик, свободомыслие - слепая покорность, свободолюбие - почтительность и страх, доброту - жестокость.
Крым молодой, в нем бурлит еще не осознанная жажда свободы и безоговорочная вера вождям. Крымчак еще не назвал себя татарином, и уже в легенды и песни перевел свое прошлое, он еще не разжирел, еще чуждо ему чувство сытого довольства. Дайте ему вождя, и он удивит мир, а потом сам будет удивляться, как героически строил когда-то для себя свое государство и свою неволю. Чей же умеет сегодня становится грозным на чужинецький зов султана.
Дайте вождя!
"Я ваш вождь! Взгляните на всадника, стоящего на скале Топ-кая. Подо мной необъезженный конь, мне тридцать шесть лет. Я - Ислам-Гирей, вчерашний полонянин польского короля, ныне калга в слабкосилого брата Бегадир-Гирея, завтра - хан. Слушайте меня, ногаї и папы! Не кто другой, а я разорву турецкий цепь, обсотав Крым от Байдарских ворот до Кафы, и поставлю вас на такую высоту, до которой подведут председателя народы мира. Я, правнук Тамерлана!"
Ислам-Гирей повернул коня и медленно начал спускаться более обрывом, вирізьблюючись в свете заходящего солнца удивительным монументом одиночества. Скользнул взглядом по долине - греки закрывали лавки, шумели армяне в своем квартале, татары застывали на улицах к молитве. Темнели зеленые крыши дворца, и тихо было в ханском дворе. Видимо, хан молится или сочиняет стихи о соловье, влюбленного в розу: в такие минуты молчит сторожа, и, словно тени, тихо ходят по майдану ханские гвардейцы сеймени 53[53]. Злобно захохотал Ислам, вплоть лошадь схарапудився. Сдержал его удилам, здиблюючи на задние ноги. Ахнули люди внизу еще это за безумец хочет перескочить через пропасть на ханский двор? Всадник свернул влево - нет, еще не время - и быстро исчез за горой, спускаясь к цыганскому пригород Салачика.
От Салачика тянулась в горы по узкому коридору мимо северный срез крепости Чуфут-кале ущелье Ашлама-дере. Вход в ущелье загородил летний дворец хана Ашлама-сарай, весь спрятан в садах, а рядом приплюснулась до самой земли духовная школа Зынджырлы-медресе.
Здесь когда-то учился Ислам-Гирей. В этой школе началась его наука.
Вай-вай, когда то было... Над воротами медресе, помнит, висел дугой цепь-зинджир: кто заходил в ворота, должен был сгибаться, чтобы не удариться головой о нем, - сгибаться перед маестатом науки и религии. И напоминал тот цепь все время, что ты мал и ничтожен перед мудростью твоих предков.
В Зынджырлы-медресе Ислама учили ненавидеть неверных, и он горел желанием попробовать крицу своей карабели на гяурських головах, отведать, в конце концов, свободы...
Под Янтарем, на Этом пути, впервые лицом к лицу встретился с казачеством, скресалась сабля ханича с саблей гетмана Грицка Черного. 54[54] Ув'яла рука, схватили хохлатые изуверы юного Ислам-Гирея.
Поэтому в других школах продолжалась Ісламова наука. Казаки передали его полякам, чтобы он целых семь лет, дожидаясь выкупа, учился при варшавском дворе европейской утонченности и дипломатии.
Или же то надо жалеть за теми годами? Метались, правда, войны над Европой, а окрепшие руки просили меча, по ночам снились окульбачені лошади и степь, волновался опилками, и лязг сражения будил его посреди ночи. Не было лошадей, не было оружия - оставались сами мысли и злоба.
Вокруг ненавистные гяури. Пусть то казак, пусть лях а француз. Все они ожесточенные враги мусульман - турок, татар, арабов. Если бы воля и сила, рубил бы их всех подряд и оставлял после себя горы голов, как это делал Тимур.
Но как-то зашумели в Варшаве, что на рынке четвертуватимуть казацкого вожака Сулиму, главаря тех самых казаков, которые Польшу спасли от турок под Хотином, которые стояли на страже южных границ Речи Посполитой. Четвертуватимуть ляхи казацкого вождя? За что?
Ислам-Гирей видел ту казнь. Пятеро казаков и самого гетмана, так похожего на Грицка Черного, вывели на майдан, и палач рубил им головы. За Кодак, за крепость на Днепре, которую они разрушили. А потом ляхи глумились над телами, четвертовали и развешивали на сваях. И еще видел ханич в казацких глазах страшную ненависть, - о, это не та, что брызгала из глаз вместе с искрами, викресаними из сабель, в бою под Янтарем! Это был гнев, зроджений непрощеною неправдой. И ни одного крика, ни одного стона...
Долго думал после этого Ислам. Видно, не единственный мир Ляхистана, видно, въелся тот Кодак нарыв в казацкое тело... не так, как вот турецкий гарнизон в Кафе? Разве не наказывает турецкий султан крымских ханов так же за непослушание, несмотря на то, что Крым является защитной стеной мусульманских земель?
Зынджырлы-медресе... О, тогда Ислам был еще свободен от честолюбивых страстей, еще не терзала душу жажда власти, и не было мыслей о том, кто есть он сам, что является его родиной и какова она. Тогда рука тянулась к сабле, а председатель згиналась перед величием науки и религии. Сейчас же руки тянутся к бунчуків и трона. И висит над головой, словно петля, другой зинджир кнут Османов, который напоминает будущем вождю, чтобы не розпрямлявся слишком. Как сорвать его с плотной железной петли? Кто решится теперь? Бегадир слюнявый стихоплет и трус? Нет, не он!
Рванул коня, брызнуло камни из-под копыт и посыпались на крыши цыганских домики, прилепившиеся под отвесной скалой.
Передвечірня прохлада выманила из пещер цыган. Они расселись за дастарханом 55[55], уставленным кувшинами и фільджанами. Старая цыганка разливала вино, два музыканты в бараньих шапках вышивали мелкую мелодию орудиями, малый полуголый цыганчук галяндрасив, и улыбались удовлетворено две молодые цыганки - с распущенными волосами, с длинными трубками в руках.
Вероятно, Ислам-Гирей проехал бы мимо, не обратив внимания на такой привычный цыганский отдых, и среди группы заметил нибудь плечистого парня с русим волосами, который стоял у входа в пещеру, опершись спиной к стене. Это не был чінгяне 56[56] Одетый в красный кафтан, подпоясанный голубым кушаком 57[57] он походил на казака. Откуда мог взяться здесь?
Это заинтересовало Ислам-Гирея Неужели послы от казаков прибыли до посольского состояния в Биюк Яшлав, что недалеко от Бахчисарая, и вот один из них пошел развлекаться к цыганам?
Он остановил коня, стихла музыка, склонились перед ханским гордостью цыгане в земном поклоне. Знали его в лицо. В эту минуту из пещеры выпорхнула гурма детей, они обступили калгу-султана, протягивая руки. Цитьнула старая цыганка на голозаду малышей, и Ислам улыбнулся и кинул детям горсть медных монет Поднялась шумиха и стих, к ханича подошла молодая цыганка.
- Дай руку, я угадаю твою судьбу, рыцарю.
Змірявся Ислам с черным взглядом красавицы.
- Еще рано мне прибегать к гадалкам, трояндо Египта. Я позову тебя, когда сам начну решать свою судьбу, и не для того чтобы угадывала ее, а разве - чтобы пожелала счастья. Такие уста не предвещают беды... Но ты скажи мне, что это за джигит вон там стоит? Откуда он здесь взялся?
Смутилась девушка попятилась, вперед вышла сгорбленная старая цыганка с відьомським лицом.
- Ты о нем спрашиваешь, эфенди, да благословит аллах твое имя? - Глянула исподлобья и показала рукой на парня, который неподвижно стоял возле пещеры.
- О нем спрашиваю.
- Это... это мой сын, - сказала цыганка, заникуючись.
- Врешь, старая відьмо! - крикнул Ислам. - Ну-ка, подойди сюда, молодче, и-поклонись, - обратился к парню. - Ты не согнул своей спины передо мной.
Парень медленно подошел к Ислам-Гирею и сказал:
- Мне никто никогда не говорил, что надо кланяться всадникам. А я сгибаю спину ежедневно, выпиливая бодрацький камень возле Мангуша.
- Кто ты есть?
- Не знаю, кто я. Мое имя Селим, и я другой, чем они, - кивнул головой на цыган. - Но вырос я в этой пещере, здесь им, и меня не бьют.
- Эта цыганка твоя мама?
- Я не знаю, что такое мама.
- Слушай, старая, - Ислам-Прей повернул голову к цыганке. - Откуда он у тебя? Не это сын твой. Для кого кормишь? Продай мне его, я дам за него не меньшие деньги, чем ты могла бы взять на базаре.
- Не для базара я прятала его, эфенди. Там платят за людей так, как и за скот - которая сытость, которая сила. Его же отдам за цену, втрое выше, тому, кто умеет оценивать еще и рыцарский дух.
- А того рыцарского духа он набирался на бодрацьких каменоломнях?
- Если он есть у человека, то не пропадет и в темнице. А ты пойми своим глазом. Казацкий сын, вскормленный грудью свободной цыганки, должен быть рыцарем Он с Украины, эфенди.
Хорошо умеешь захваливать товар, нансово, и знаешь перед кем, - улыбнулся Ислам-Гирей. - Но как я не куплю, то никто не даст тебе нужной цены. Что будешь делать с ним? Цыгане рабов не держат, побираться юноши не научила и сыном не назвала.
- Хану когда-продам.
- Хану? Но хан есть.
- Таком, который требует не скопцов, а рыцарей.
- Язык мешает тебе во рту, відьмо. Твое счастье, что гнев не подступил к моему сердцу. Отдай мне его, я нуждаюсь рыцарей.
- Ты не хан, вельможо...
- Возьми мою руку и гадай. Наворожиш мне ханство, тогда возьму джигита даром, когда же не наворожиш, голову тут зітну!
Склонилась к земле старая, и не видно было испуга на ее лице.
- Достойнику знакомитий, - сказала, - властелин, что грабит своих подчиненных, - плохой правитель. Его народ боится, но не любит. Такой хан проигрывает битвы. А за тобой когда пойдет народ. Это говорю я - старая Эмине, которой уже за восемьдесят. Говорю, не глядя на руку.
Ислам-Гирей вынул из-за пояса мешочек, побрязкав ним и швырнул цыганке. Она ловко подхватила его, глаза ее засветились.
- Это за рыцаря. А за волхвования?
Глянул строго калга-султан на цыганку, но достиг за пояс и бросил ей в лицо горстью золотых дукатов.
- Завтра приведешь его ко мне в Ак-мечеть. - А тогда обратился к юноше: - Ты хочешь быть моим воином, юноша?
- О, да! - вспыхнули восторгом глаза Селима.
Ислам-Гирей пришпорил коня и ускакал, минуя Ашлама-сарай и медресе, до главного ханского дворца.
Остановился на мосту у ворот. Два медные драконы над воротами, что уже сто лет перегризали друг другу горло, блестели в последних лучах солнца, напоминая тем, кто входит в ханский двор, что именно является гербом Гиреев, и пусть осмотрительным будет каждый: он или простой райя.
Оставив коня у ворот, калга-султан степенно направился к спальных комнат хана. Пошел по лестнице вверх, минуя сторожей-евнухов, что стояли на цыпочках возле каждой двери; двери ханской спальни распахнулись сами - за ними стояли, спрятанные в біляодвірні ниши, немые рабы.
Бегадир-хан сидел на подушке посреди комнаты в чалме с зеленым дном, в голубом кафтане. Он приготовился к приему калги, однако его лицо было бледное, вплоть желтое, и чем-то встревоженное, Ислам-Гирей отметил про себя, что, вероятно, недолго поживет этот анемический меланхолик. Снял с головы тюрбан, бросил на пол, нагнулся к брату, и поцеловал его в полу кафтана. Бегадир вяло кивнул Исламу, позволив сесть напротив.
- Ор-капу укреплен, хан, - доложил Ислам-Гирей. - Десять башен перестроен заново, ворота обиты железом - ни одна живая душа не пройдет сквозь них. С севера Крым безопасный...
Бегадир-Гирей сидел, свесив голову, Казалось, он не слушал рапорта Ислама.
- Чауш 58[58] сегодня прибыл из Стамбула, - проговорил впоследствии. - Амурат умер.
Несдержанный и горячий Ислам-вскочил на ноги.
- Он же бездетный! - вырвалось из его уст. Бегадир всполошился, взглянул на немых рабов, прошептал:
- Не верь сегодня даже мертвым, Ісламе. А султан будет. Род Османов не закончился. Завтра опоясывают мечом Ибрагима...
Бегадир всматривался в глубокие глаза младшего брата. Ждал от него недоумение, возмущение или даже смеха.
И стало вдруг непроникливим костисте лицо калги-султана. Только хищные, злорадные огоньки на мгновение блеснули в черных глазах и тут же погасли.
      
РАЗДЕЛ ПЯТЫЙ
      
; Сказал Пророк, да будет мир над ним
; "О вы, которые хотите власти, спросите себя,
; кого и что вы любите?"
;С хадісіа
;;
Стамбул напряженно ожидал коронование нового султана и был напряженно тихим. Млели против солнца кипарисы, спиналися вместе с ними к небу минареты Айя-Софии, по ту сторону залива молчала всегда шумная Галата, а султанский дворец Биюк-сарай притаился, словно к прыжку, на горбатом клина между Босфором и Золотым Рогом.
Третьего дня после смерти Амурата с самого утра начал собираться народ вдоль Ао-мейдану 59[59]. Люди всматривались в сторону султанского дворца, таившее теперь в себе тайну власти.
Перед полуднем Ибрагим, одетый в султанскую одежду, въезжал в сопровождении анатолийского и румелійського кадіаскерів к Биюк-сарая. Впереди на буланом жеребцы гордо скакал ага янычар Hyp Али.
Три дня в Малом дворце на Петроні 60[60], где обучаются военному делу молодежи янычары, готовили нового султана до вступления на престол. Занимался с Ибрагимом шейх-ульіслам, учил его ритуала коронации, советовал, как он должен вести себя в первые дни султанування.
Ибрагим, словно новорожденный, не знал ничего - ни жизни султанов, ни обычных людей. Еще шестилетним мальчиком его отлучили от матери и завезли в бурсу, где он, едва став подростком, познал роскошь разврата и пьянства. Султанич паясничал по кафеджіях, на улицах и в цыганских притонах, пока Амурат заключил его в тюрьму, чтобы не плюгавив султанского рода.
Странная судьба престолонаследников. Она не имеет середины, а только небо или ад - золотой трон или же вонючая тюрьма.
Регель знал, зачем готовится этот спектакль с Ибрагимом - надо спасать династию. В душе же он противился: как можно опоясывать півідіота мечом Османа? Ведь все, даже валиде, называли его юродивым.
Шейхульислам долго присматривался к скудному Ибрагима - он напоминал росток проса, вырос в подвале. Бледная, аж прозрачная кожа на лице, робко сжатые губы, но глаза - нет, глаза не сумасшедшие - какие-то наивные, мальчишеские, и он слушает советов верховного душ-пастыря, как послушный ученик в медресе. Ему все интересно, странно, видимо, непривычно слушать даже человеческий голос, которого столько лет не слышал. Он хорошо запоминает, что должен сказать, когда его опережуть мечом, довольно быстро выучил наизусть речь к янычарам.
- Ты должен быть осторожен с янычарами и пока что должен слушаться великого визиря Аззем-пашу, который знает все подробности и тайны государственного жизни...
- Да, эфенди...
"Его можно зарівно изучить и на ремесленника, и на имама, - подумал Регель, когда подготовка спектакля коронование нового султана была закончена. - Он еще ребенок. Но созревать в тронном зале. Что из него вырастет?"
...Ибрагим цепко держался за поводья, сидя на буйном персидском лошади, нагнулся вперед, чтобы не схитнутися и не упасть, жидкая белокурая бородка торчала, будто приклеенная, султанская чалма, втрое больше маленькой головы, сгибала тонкую шею. Испуганно рыскали Ибрагиму глаза по людям - кто-то в толпе прыснул смехом, вспомнив, вероятно, величественного Амурата, и пролилась первая кровь в жертву новому падишаху.
Смятенный незавидным видом султана, народ молчал. И раздался вдруг чей-то громкий голос: "Слава султану султанов сонцеликому Ибрагиму!", а тогда - сначала недружно, а впоследствии удивительно слаженным хором - повторила этот клич толпа, раз, другой; клич, видно, имел гипнотизирующей силу, потому что люди повторяли его все чаще, громче, до умопомрачения выкрикивали хвалу тому, с кого готовы были хором захохотать.
Открылась главная ворота дворца, Ибрагим со свитой вошли во двор, среди которого стояла христианская часовня, вынесено еще Мухаммедом Завоевателем из церкви святой Софии. Здесь все, кроме султана, слезли с лошадей, янычар-ага провел султанского коня ко второй ворот, куда Ибрагим зашел сам-один. По этой воротами, во дворе, стояли спагії, выстроенные в два ряда. Между них должен был пройти султан к двери селямлика 61[61]. Он шагнул вперед несколько шагов, и вчув, как начинают дрожать колени, оглянулся - эскорта сановников не было, с обеих сторон смотрели на него каменные лица вооруженных воинов, и среди них Ибрагим был сам. Страх зцупив мышцы, спазмы сдавили горло. Ведь его снова отдали стражникам, и эти двери, к которым он должен пройти сквозь лаву спахов, не в султанские хоромы ведут, а... а в тюрьму! Опасливо косился то на один, то на второй ряд воинов, а они учтиво сгибали председателя - немного поутих испуг в душе Ибрагима. Квапмо прошел между рядами, побежал по лестнице, дверь распахнулась и сразу закрылась за ним. Ибрагим наткнулся на ужасно гадкого человека, стоявшего в коридоре, скрестив руки на груди.
Все... Конец!..
Огромная голова кретина каким-то чудом держалась на тонкой длинной шеи, лица без заросту спряталось в складках черной кожи, обвисшая нижняя губа открывала пропасть рта, заложенное решеткой желтых редких зубов.
Кат...
Еще мгновение, и пронзительный крик всполошил бы тишину хоромы, но гадючий взгляд засльозених глаз стал льстивым, тварь изогнулась в три погибели.
- Поздравляю, солнце солнц! Я слуга твой, никчемный раб кизляр-ага Замбул.
Ибрагим вздохнул, вытер холодный пот со лба и, брезгливо обойдя того, кто назвал себя главным евнухом, шагнул в зал.
Высокая суровая женщина в черном платье шла ему навстречу. Узнал - это была его мать. Валиде подошла к сыну и протянула руки к его груди в знак кровного единения, и Ибрагим резко оттолкнул их.
Где ты была, когда я гнил в темнице? вскрикнул, только теперь осознавая несправедливость, которую ему причинили.
Задрожала Кьозем, опустила руки. Ибрагим знает, видно, что она тоже виновата в его заключении. И придумал для нее наказание, А наказание для султанской матери одна в Эски-сарай. И тогда закончится могущество валиде навсегда. Ей придется до самой смерти жить в Старом дворце на форуме Клейма среди изгнанных султанских женщин, состарившихся одалисок, султанских мамок - в бабьих мелочных интригах, ссорах, ненависти, унижении. Младшие там еще живут надеждой, что их возьмут замуж баши, ей же оттуда никогда не выйти. Заметив злючий взгляд своего соперника кизляр-аги, валиде поторопилась заридати и упасть на колени перед сыном.
- О сын мой! Известно только богу, что я перестрадала. Жестокий Амурат не знал границ в своей зависти Он упек тебя в тюрьму, боясь твоего светлого ума, твоей силы Не помогли мои мольбы, материнские слезы.
Зм'як Ибрагим, велел, матери встать. Яростно сверкнул глазами Замбул, потому что перед султаном уже стояла не испуганная жалкая женщина, а властная валиде - обладательница ДВОРА.
Кланяясь и пятясь, провел кизляр-ага султана в потайные двери, цвет которых сливался с цветом стены, вывел его по лестнице в темную галерею, зарешеченную мушарабіями.
Ибрагим взглянул вниз, узнал шейхульислама и Hyp Али. Янычар-ага пристально исподлобья смотрел на бородатого старика в белых одеждах. Позади него стоял немой слуга, держа над головой великого визиря бунчук с пятью конскими хвостами.
- Здесь происходит рада дивана, повелитель, - прошептал Замбул. - Ты хорошо слушай, что будет говорить этот седобородый, великий визирь Амурата - паша. Ты хорошо прислушайся...
- Аззем-паша? - Ибрагим прилип к решеток. "Это тот человек, которого я должен слушаться, пока научусь править государством".
- А потом сойдешь вниз, я проведу тебя в тронный зал.
На вышитых золотом подушках в зале дивана заседали четыре столпа империи: великий визирь, дефтердар 62[62], анатолийский кадіаскер и шейхульислам. Потому что на четыре части делится Алькоран, четыре халифы были в пророка, ветры дуют с четырех сторон света, и четыре колонны поддерживают балдахин над султанским троном. И в зале дивана присутствовал еще и пятый достойник - янычар-ага. Не предусмотрен ни традициями, ни кораном. Надзиратель священного порядка Блистательной Порты.
Аззем-паша поднялся с подушки и сказал, избегая упрямого взгляда Hyp Али.
- Волей аллаха отошел в царство вечного блаженства султан Амурат IV, победитель персов. Мир его праху. Младший брат Амурата станет на престол, а наш долг - помочь ему править великой империей. - Поднял голову и добавил, глядя на Hyp Али: - Помочь империи.
Члены дивана приложили руки к груди в знак согласия.
Ибрагим ждал советников в тронном зале. Он стоял у трона, не имея сил отвести от него жадного взгляда. Это золотое кресло, которое было когда-то навсегда потерянное для него, стояла здесь, рядом. Еще минута, еще мгновение - и вместо промозглой тюремной пола - трон, устлан дорогими коврами, с леопардовой шкурой у подножья, с золотой короной над спинкой. И на нем можно будет сидеть день, два, год, век! Еще минута... Ибрагим знает, что скажет диван, однако дрожит в нетерпеливом и сладком ожидании.
Вошли сановники. Все, кроме шейхульислама, стали на колени и поцеловали султанские шаги. Ибрагим дал рукой знак, чтобы вышли, а потом упал лицом на трон и целовал алмазное перила, как целует изгой порог отчего дома. Он еще не знал, что даст ему это дорогое кресло. По-детски всхлипывал, прислонился головой к бархатной леопардовой шерсти, шептал слова благодарности богу и был, в конце концов, в этот момент человеком.
В зале дивана государственные деятели запивали пілав щербетом. Великий визирь давал обед в честь нового султана. Только сам не коснулся ни к еде, ни к напиткам.
Тысячи людей стояли под солнцем на улицах, ожидая выезда султана. Наконец главная брама Биюк-сарая широко отворилась, и взревел народ. Бостанджі-баша 63[63] с полусотней субашів разогнали людей с майдана, освобождая дорогу для процессии.
Впереди длинной императорской валки ехал на белом коне султан Ибрагим. На его желтоватом лице появились румянце, глаза спокойно сели в орбиты, держался он прямо, выставив вперед коротко стриженую жидкую бороду. Иногда смахивал для приветствия рукой с тяжелыми бриллиантами на пальцах, бросал в толпу серебряные монеты.
Люди выкрикивали осанну султану, дрались за деньги, ошалілі дервиши выплясывали перед процессией, некоторые в экстазе вскрывались себе вены и падали под копыта, чтобы показать свою готовность пролить кровь за падишаха.
Рядом с султаном ехал Аззем-паша, свесив в задумчивости голову.
"Несколько дней назад эти самые люди приветствовали Амурата, - думал великий визирь. - Приветствовали так же восторженно. Сейчас его никто не оплакивает, сейчас имеют новую игрушку. Что это? Обесценение султанского престижа или равнодушие народа к государственным делам, которые всегда совершаются без его ведома? А и действительно, что остается людям, кроме зрелищ? От того, что меняются императоры, не меняется человеческая судьба, а есть возможность развлечься среди будней. Но почему никто не возмущается, что этого белого коня, на котором сейчас едет Ибрагим взял у персидского шаха храбрый Амурат, а большой алмаз на белой чалме султана - эмблема покоренного Багдада? Неужели никто не заметил такого страшного кощунства?.. А я? Я тоже еду рядом с Ибрагимом, одобряя своим присутствием это кощунство. Но я один ничего не могу сделать - позади меня Hyp Али с полками янычар... Ба, и за ними тоже. Тот бедный ремесленник, что он стоит со свертком бумаги в протянутой руке, вероятно, хочет подать прошение новому султану, а бостанджі-баша толкает его в грудь, чтобы не затмевал торжества всенародного праздника. Тот бедный ремесленник и я, высший государственный сановник, оба одинаково понимаем все, что сейчас происходит, но ни он, ни я не можем протестировать. Наоборот, на свои средства и своими силами устраиваем этот парад, а в душе смеемся. Все смеемся, кроме разве одного Ибрагима, который едет на белом коне. Как же выбраться из этого колеса?"
Дервиши бежали толпами впереди процессии, неистово визжали, от их визга чманів народ, бился в конвульсиях, кто выбегал на дорогу, падал и целовал следы копыт султанского коня.
"Единственное, на чем держится империя, - с ужасом подумал великий визирь, - это грубая сила и фанатизм, взбудораженный такими зрелищами?"
Императорский свита направлялся к мечети Еюба, названной именем Магометового знаменосца, который в 48-м году хижри пошел завоевывать Константинополь и погиб здесь. Султан Магомет Завоеватель, одержав столицу Византии, соорудил возле гроба Еюба мечеть, в которой хранилась одна из четырех сабель халифов пророка - сабля Османа. Ею сейчас имели опоясать нового султана Турции.
Процессия сошла с широкой улицы Шахзад в тесные переулки, видовжилася, народ не помещался, оставался в богатых кварталах. Султана встретили деревянные и саманные лачуги. Вдалеке, на берегу Золотого Рога, показалась небольшая однокупольная мечеть, а рядом - мраморная усыпальница знаменосца Еюба.
- Это здесь колодец с водой бессмертие? - наклонившись к великому визирю, наивно спросил Ибрагим. Он слышал эту легенду еще в детстве, теперь интересно было узнать, сколько в ней правды.
Аззем-паша проснулся от замыслы, взглянул на Ибрагима насмішливо и ответил, забывая о титулования:
- Эта колодец теперь безводная. Она высохла, ожидая бессмертных людей, и нет надежды, чтобы брызнуло источник.
Ибрагим не среагировал, да и не было когда. Расступились кипарисы, отворились ворота, на пороге мечети стоял шейхульислам. Султан слез с коня, янычар-ага разул его, омыл ему ноги. Верховный духовник семь раз благословил Ибрагима, потом подошел к нему, и привязывая к поясу меч, проговорил:
- Царь наш, пусть приветствует тебя аллах и Магомет, пророк его, властвуй нам счастливо и долго.
Ибрагим встал и продекламировал в ответ слова, которым научил его шейхульислам:
- Клянусь, что зеленое знамя пророка развеется от Багдада до Вены, от Каира до Корсики. Я завоюю немецкую землю, а на алтаре святого Петра в Риме велю кормить своего коня.
Аззем-паша, склонив голову, произнес благоговейно:
- О султан, пусть сбудутся эти слова великого Баязета.
Ибрагим замялся, смущенно забегали глаза, шейхульислам, возведя к небу глаза, шептал слова молитвы.
Ювелир Хюсам с женой Нафісою сидели на улице напротив янычарских казарм, возле которых должен был остановиться коронован султан, возвращаясь из мечети Еюба. Нафиса еще надеялась увидеть своего питомца Алима.
Длинные казармы стояли здесь, в центре города, еще со времен Урхана, творца султанской пехотной гвардии "йени-чери". Ни один султан не решался пропустить эти казармы, возвращаясь в Биюк-сарай с мечом Османа при боку. Мог ли предвидеть Урхан, что его идея обновления турецкого войска так жестоко обернется против наследников османского престола? Мог угадать, что воины, которые должны были стать слугами трона, сами овладеют им и сажать на него себе выгодных султанов?
Но тогда такое войско было необходимым. Турция воевала без передышки, не имея регулярного войска. Урхан собрал отуреченных пленников - боснийцев, греков, армян, вооружил их и взял на свое содержание, чтобы были послушными. Основатель дервишскую ордена Хаджи Бекташ благословил новое войско. Опустив длинный монашеский рукав на голову первого янычара, молвил: "Называйтесь "йени-чери". Пусть будет ваше лицо грозным, рука победной, мечи острыми, а храбрость пусть станет вашим счастьем".
Для поддержания престижа нового войска Урхан сам записался в первую орта 64[64], а всему корпусу дал герб - ложку, чтобы напоминала воинам о том, что воевать они имеют за султанский пищу. Эту эмблему воины носили на вырезке высокой шапки над лбом. Ложка - символ наживы - понравилась янычарам. Вскоре они сами стали создавать такие эмблемы. Котел, в котором варилась еда, стал священным символом орты и равнялся флага. Оставить котел в руках врага считалось величайшим позором, перевернутый котел становился сигналом к бунту. Военные рангах тоже позаимствовали из кухонного лексикона. Полковника орты называли чорбаджієм - мастером большой супницы, лейтенанты назывались сакка-башами - водоносами. Аппетиты янычар росли и впоследствии начали проявляться не только в эмблемах и рангам. Янычары требовали повышения платы за службу, добились признать их кастой, равной улемов 65[65]; чтобы иметь залог среди духовенства, закрепили девяносто девятую орта по орденом Хаджи Бекташ. Наконец начали диктовать свою волю султанам.
Из казарм стали выходить янычары - сыны Греции, Болгарии, Грузии и украинские мальвы. В коротких шароварах и кафтанах, в высоких из белого сукна шапках с длинными шлыками, они выстроились в ряд для встречи султана.
Впереди первой орты, к которой должен был подойти Ибрагим, стоял молодой чорбаджі-баша.
Нафиса встала из брусчатки.
- Хюсаме, взгляни на него, такой похожий на нашего Алима.
Сиди, сиди, - дернул Хюсам жену за фередже, - это командир орты, Алим же совсем молодой.
Засуетились люди на улице, зашумели, закричали - к янычарских казарм приближалась султанская процессия.
Ибрагим остановил коня возле вишикуваної первой орты. Hyp Али подъехал к чорбаджі-баши. Молодой полковник с коротко стриженными черными усами, орлиным носом вытянулся перед агой янычар, ожидая его команды. Hyp Али удовлетворенно улыбнулся. Он не будет сожалеть, что под Багдадом назначил этого гордопоставного гяур башею первой орты. Только такие, уровне силой и рвением, могут быть настоящими противниками своих храбрых соотечественников. Сейчас же молодому чорбаджієві выпало особое счастье: приветствовать от янычар нового султана и записывать его до своего полка.
Hyp Али кивнул головой.
Чорбаджієві подали чашу, наполненную щербетом, и он, чеканя шаг, подошел к султану.
Великий из великих, султан над султанами! - проговорил громко. - Рабы твои, непобедимое войско янычар, хотят встретиться с тобой в стране золотого яблока - на Дону, Днепре и Висле!
Ибрагим взял чашу из рук чорбаджія, выпил до дна, наполнил ее доверху золотыми монетами и крикнул янычар:
- Воины! Вспомните славу римлян, бывших повелителей мира. Продолжайте их славу. Победы магометан пусть будут для неверных карой небесной!
Великий визирь, почтительно склонив голову, сказал:
- Пусть канут в сердца воинам слова великого Завоевателя Магомета.
Ибрагим сверкнул глазами на Аззем-пашу. Он только теперь понял, что визирь смеется над ним.
Янычары дружно воскликнули:
- Кизил ельмада герюшюрюз! 66[66]
А когда затихло эхо и над майданом залегла волновая тишина, послышался вдруг женский крик:
- Алиме, сын мой!
Старая женщина прорывалась через цепь субашів, протягивала руки, повторяя:
- Ты жив, Алиме, сыночек мой!
Чорбаджі повернул голову на голос женщины. Он узнал Нафісу, густо побагровів, взгляд его встретился с Hyp Алиевым. Видел, как субаші волокут женщину через улицу, колотя и пиная ее, и не моргнул глазом.
На улицах веселился народ. Султанский свита направлялся в Биюк-сарай, минуя двор Айя-Софии, где рядом с тюрбе 67[67] султанов выросла новая могила. Старый тюрбедар 68[68] читал вслух фатиху 69[69] за упокой души Амурата IV. В головах лежала белая чалма, на шелковых шалях, покрывавшие гроб, золотів надпись: "Только бог вечен".
На следующий день в час приема великий визирь Аззем-паша зашел в тронный зал сообщить падишаха о состоянии государственной казны. Ибрагим сидел на троне и настороженно смотрел на величественного старца, который гордо, не кланяясь в пояс, шел серединой зала. Знал молодой султан, что этот человек является сегодня хозяином империи, и долго еще Аззем-паша будет решать государственные дела, не советуясь, а докладывая о них султану. Так сказал шейхульислам. Ибрагим был удовлетворен с этого, ведь он ни с чем не осведомлен, но вспомнились ехидные слова визиря во время парада, и в душе бессознательно нарастал протест против любого его предложения.
- Я должен, - сказал Аззем-паша, - ознакомить тебя, о султан, с состоянием государственной казны, которая держит этот трон. Долголетняя война с персами опорожнила куфри, а добытое багдадское золото не наполнило их. Кроме этих мешков с деньгами, которые стоят напоказ у дверей зала дивана, в личной султанской казны немного найдется. Не стоило бы уменьшить плату...
Ибрагим поднял руку, останавливая великого визиря. До сих пор он был лишен потребности мыслить, но вчерашняя церемония уже стала ложиться бременем ответственности на плечи. Ему еще хотелось по-мальчишески вскрикнуть: "Дайте мне покой, я хочу отдохнуть", и понимал, что должен что-то делать в этом государстве, которым данному ему управлять. Как управлять? Чьими руками, чьим умом? Советовали слушаться великого визиря, но Ибрагим не хочет, не хочет! Поехали перед глазами образы потайной валиде, гадкого кизляр-аги Замбула, и остановилась лента памяти на фигуре Hyp Али, который, как ангел Монкір, что ведет человека более адом в рай, появился несколько дней назад в дверях дворцовой тюрьмы.
- Прикажи позвать Hyp Али, - сказал. - Он воевал с Амуратом в Багдаде, ему же и лучше знать о военные расходы.
- Левая рука, султан, не знает, что делает правая. Hyp Али воевал в Багдаде, я же оставался в столице. Янычары дрались, правда, храбро, однако слишком большой платы требуют за кровь. Об этом хорошо знает дефтер-дар и я - великий визирь.
Замбул, что стоял за портьерой, подслушивая, мигом выбежал, и за минуту перед султаном стоял изогнутый в пояс янычар-ага.
- Я слушаю тебя, султан.
Ибрагим подавил в себе удивление: как быстро все делается! Только задумал позвать Hyp Али, а он уже тут, словно услышав желание султана.
- Что можешь ты сказать о расходах на войне с персами, Hyp Али? - спросил султан.
- Много крови пролилось, султан. Сумеют даже величайшие мудрецы мира назвать сокровище, дороже кровь султанских рыцарей? А еще если вспомнить, что она лилась невинно, не в боях, - в закрытых казармах на Скутари от меча жестокого Амурата. И ни одного акче не заплачено ни за багдадську, ни за скутарську кровь. Твои воины ждут платы, султан, - закончил вызывающее янычар-ага.
Ибрагим понял: Hyp Али не просит, а ставит ультиматум. Он знает, что это значит, когда янычары требуют денег, а султан не может их дать. Султана Мустафу впервые в истории Турции сбросили янычары с престола, когда тот снизил плату янычарам. И этого хоть оставили живым. Жестокой была судьба его сына Османа II. После поражения под Хотином янычары потребовали такой же, как и сейчас, платы за кровь - золотом. Не найдя ни алтына в пустой казне, Осман приказал перетопить золотая посуда, хранившийся в крепости Едікуле. Золото оказалось низкопробным, на рынке курс денег катастрофически упал. Тогда шестьдесят янычарских орт, весь стамбульский булук, взбунтовались. Янычары перевернули на кухнях котлы с пілавом, забарабанили по ним ложками, покидали тарелки и вышли на Серальський майдан. В смертельном испуге Осман приказал отсечь голову великому визирю и выставить ее на золотом подносе перед воротами - вот, мол, виновник. Но это не остановило разъяренных янычар, они ворвались в тронного зала и потребовали платы настоящим золотом. Осман показал на дефтердара - то он растратил сокровище, но и это не помогло. Янычары накинули султану шнур на шею, вытащили на улицу и мертвого поволокли городом на озлобление Османовым потомкам.
Не избежал коварной смерти, в конце концов, властный укротитель янычар Амурат IV. А он, Ибрагим, их ставленник. Янычары посадили его на трон, они же могут и сбросить. Не как повелитель, а как невольник, что готов дать за себя выкуп, сказал торопливо:
- По пятьсот пиастров на орт... По пятьсот!
Лицо Hyp Али проясніло - щедра была плата, и ужаснулся Аззем-паша. Янычар-ага, бросив победный взгляд на визиря, мигом исчез за дверью.
      
РАЗДЕЛ ШЕСТОЙ

; В Турции и на воротах каменной
; Там сидели два братчики молодые.
; Один оперся на перила, задумался,
; Мелкие слізоньками умывался.
; Ой стой же ты, милый брат, не горюй,
Какая красная Турция - посмотри!
Украинская народная песня
  
Мешки с деньгами развозили по казармам, бросали по одному перед каждую орта. Из казармы выбегали янычары, пытаясь опередить друг друга - кто первый схватит мешок, тот получит десять пиастров в награду.
Чорбаджі Алим - чернобровый красавец, одетый в дорогой красный кафтан, стоявший на обочине и ждал, когда его заместитель по казарме ога-баша подаст ему мешок с деньгами. Достиг рукой, вынул золотую монету, подал ее победителю, а когда янычары разделили золото между собой, произнес торжественно:
- Я отдаю свою зарплату вам, храбрые воины, чтобы вы сегодня побенкетували в честь султана Ибрагима.
Сейчас он мог быть щедрым. Алімові выпало счастье, которое случается раз в десять лет одному из тысяч: он подал коронованному султану чашу щербета. Ему только двадцать пять лет, и уже чорбаджі, завтра с благословения султана станет булук-башею, послезавтра - янычар-агой. И да будет благословен тот день, когда крымский хан Джанибек-Гирей отправился тремя путями на Украину, чтобы отомстить казацкому гетману Тарасу Федоровичу за разрушенный Перекоп. Щедрую плату взяли тогда ногайцы из Украины - безнаказанно. Тысячи пленников пошли на сыромятной до Перекопа, не надеясь ни на освобождение, ни на выкуп. И слава аллаху.
Янычары пировали. Порозсідавшись вокруг котла, из которого курилась пахучая каурма 70[70], они ели и украдкой запивали вином; сбоку на ковре за подносом, вивершеною апельсинами и ананасами, сидел Алим и тоже пил вино.
Все, что прошло, казалось ему теперь вереницей снов, ибо действительность для него начинается сейчас, а сны должны кануть навеки в небытие.
И все-таки они были.
Стояла когда-белостенный дом посреди большого хутора, а в том доме, обсаженной головатими подсолнухами, жила молодая казачка с мальчиком Андрюшей. Серединой села бежала пыльная дорога, вдоль которой струнчились двумя рядами деревья, похожие на кипарисы.
Во дворе гелгекали гуси. Андрюша любил этот несмолкаемый гам: он будил парня утром и выгонял в широкую степь. А степь безграничен, его нельзя перейти ни за день, ни за два, поэтому часто вплоть смерком возвращался домой и покорно выслушивал упреки женщины, которую называл мамой.
- Где ты бродишь, козаче, до ночи? - ругала мама. Она тулила к себе одиночки и всегда при этом напоминала ему, что когда-то не в степи, а он в саду, пропал его маленький братик. Татары наскакують, цыгане вандрують... - Вот приедет отец из похода, пожалуюсь ему.
Отца Андрюша видел изредка. То был степенный длинноусый казак в синем кафтане, с саблей на боку; гости звали его паном сотником. Знал Андрей, что отец воюет с татарами в той далекой крымской земле. Здесь же татаров нигде не видел, поэтому и не боялся их, разве иногда ночью, когда на улице гремел гром, молнии и шумели дождевые потоки. Но днем, когда все вокруг пахло, аж дух захватывало, - откуда могли взяться те злые люди, которые ездят на лошадях и забирают детей с собой? А даже если бы были, то как найдут его в высокой, как лес, траве?
Барашки белых облачков плыли над степью, вокруг что-то без умолку звенело, усыпляя. Просыпался, когда раскаленная сковорода касалась горизонта, - тогда чвалом бежал домой, а по