спине все-таки снувались мурашки страха.
Самое интересное было ходить в степь с пастухами, которые пасли общественное стадо, ее выгоняли далеко, на целый день, тогда мать сама снаряжала ему сумку, из которой тянуло соблазнительным запахом свежего хлеба, сала и чеснока. Коровы роскошествовали сочной травой, хрумкотіли и форкали лошади, пастухи, погейкуючи, удалялись, а хлеб сладко пах и нигде так не смаковал, как здесь - на степной воли.
А когда ляжешь на спину и невозмутимо смотришь в глубокое небо, тогда видишь все, о чем мечтается: отец на яблукастому лошади, а рядом с отцом он сам - на белом, и сабля в руках, и красный кафтан развевается на ветру. Вот мчатся они оба, только вихрь возле ушей; убегает остроконечная татарва, сабля свиснула в воздухе - чах, чах! - летят плохие головы с плеч, а кони рвут копытами землю, бегут, бегут, бегут...
Бросился, вскочил на ноги, что это? Четыре всадника с коричнево-серыми лицами, раскосые, ярости, стоящих над ним, что-то выкрикивают непонятном языке. Пустился бежать - да это же татары! - один всадник соскочил с коня, схватил его под мышки и посадил в седло впереди себя. Андрюша запручався, завизжал, тогда ему заткали тряпкой рот и поскакали по безлюдді.
Потом было много людей, которые рыдали, рыдали. Андрюша искал глазами хотя бы одного знакомого лица - не нашел никого. Какая-то женщина сказала ему, что к его хутора татары не дошли, потому что откуда-то будто гонится казацкая погоня.
Еще теплилась надежда, что догонят казаки. И она угасала с каждым днем. Брели люди, связанные по несколько воловодами, вытаптывали в степи черный путь, и только воронье летело вслед.
Татарин виз Андрюшу в своем седле, хлестал нагайкой ясирних, а к нему не тронул и пальцем, кормил и все приговаривал: "Якши джигит, биюк бакшиш" 71[71].
Страшнее было на привалах. Дикие ногаї решали девушек, женщин и публично насиловали, немощных и больных убивали - ужас добирался до сердца парня. Умоляюще смотрел в глаза татарину, и тот почему-то приветливо улыбался до него.
"Почему? - думал Андрей. - Почему косоглазый ни разу не ударил меня нагайкой? Может, потому, что я покорно смотрю в глаза своему господину? Вон лежит мужчина с рассеченной головой. Он бросался к ногайця, когда тот забирал у него дочь для соромної утешения, - и теперь мертв. Не помог ничего, а жизнь потерял. Был бы смирный - жил бы. Бьется девушка в риданні - двойное сейчас горе в нее: бесчестье и сиротство... Поэтому единственный выход для раба - повиновение".
Смешным показалось сейчас это видение в небе: он с отцом гонится за татарами на лошади. Глупости, никто такую силу не поборет, нет казацких погонь - это выдумка несчастных для своей потехи. Нигде нет того Трясила, что трясет крымской землей, - то мамина сказка. Есть только татары, которые господствуют над всем миром и делают то, что им вздумается. Надо с этим смириться, иначе - смерть.
Сколько дней прошло - хватит сосчитать. Остановилась валка перед пятигранной башней возвышалась над гнилой водой Сиваша. "Перекоп", - сказали пленники. Конец свободных степей, ворота в вечной неволе. Буйные шелковые травы изменились сухой колючкой, тяжелые черные дрофы сбились над берегом, словно стада баранов в полуденную жару; на камнях, похожие на разбойников, караулили ястребы, и парящие под небом черные орлы. Чужинецька чужбина...
И уже не осталось в Андрюшу ни крохи веры в то, что где-то здесь отец, смелый и храбрый, воюет с врагами, - это тоже мамина выдумка. Никто никогда не занимал этих стен, ни высокого вала, что загородил перешеек от голубой глади моря до болот, откуда тянет терпким запахом соли и гнилой рыбой. Башня уперлась задней стеной в вал и двумя закрытыми воротами и жерлами пушек остановила татаров и пленников. Большая голова совы, высеченная в камне между вратами, загадочно смотрела на людей, уставшие падали с ног, и говорила до них умными глазами. "Такая ваша судьба".
Андрей вгляделся в глаза ночной птицы: ей дано видеть мир тогда, когда его не видят люди, поэтому она знает больше. Люди за что-то борются, страдают, гибнут, а птицы знает, что все напрасно; люди на что-то надеются, а птицы знает - не на что. И поэтому говорит молча опытными глазами: "Успокойтесь и смиритесь. Такая ваша судьба".
Парень почувствовал, как навсегда развеялись надежды на спасение. Потому что нет у людей собственной воли для осуществления своих желаний. Есть воля судьбы, и сопротивляться ей бессмысленно - она безразлична к человеческих стремлений, как вот безразличны эти большие птичьи глаза к горя пленников, из которых издевается одичала татарва.
Татарин ссадил Андрея с коня, похлопал его по плечу и спросил, ломая русские слова:
- Как назвал тебе мама?
Чорбаджі Алим и сейчас помнит то странное имя, что было когда-то его собственным. - Андрей, - ответил.
- Алим будешь. Слышала, Алим!
Косоглазый приказал ему искупаться в море, сам постирал своему пленнику рубашку, и еще не успела высохнуть, как старший валки загорланив на ясирних, чтобы поднимались.
Засвистели нагайки, началось дележки.
Из ворот, возле которой стояли на страже совсем не подобны вилицюватих ордынцев молодые воины, вышел дородный мужчина в чалме и скомандовал что-то. К нему мелко подбежал Андрійків хозяин, поклонился и показал рукой на своих пленников. Человек в чалме не обратил на него внимания, подошел к крайней ясирної группы, затем ко второй, третьей, разводя отдельно мужчин и женщин. Крик, причитания ударились о стены крепости. И не моргнула глазом каминная сова, и равнодушно смотрели часовые янычары на распределение ясыря.
Из каждой группы турецкий мубашир отсчитывал каждого пятого, - мужчину и женщину, выбирая самых сильных, самых красивых, и отводил в сторону. А когда дошло до Андрюши, татарин развел руками, сказал:
- Большой бакшиш для султана, эфенди. Мубашир заголив парню живот, потом спину, разжал ему рот и поводил пальцем по зубам, а татарин все приговаривал и подобострастно улыбался. Долго морщився эфенди, отрицательно качал головой, наконец забрал Андрюшу и подошел к других групп.
Отбор дани для султана тянулся к передвечір'я. Андрюша оказался среди группы ребят, которых загоняли в ворота крепости. Он протянул руки к своему хозяину, и ногаєць пожал плечами и произнес:
- Кисмет...
Это было первое слово, которое понял Андрей без толкования. Судьба. Такая судьба - и ничего не поделаешь. Это самое слово говорила каминная сова, и чудо: от него вселялся в душу покой.
- Кисмет... - прошептал чорбаджі Алим. - Кисмет! - крикнул, стукнув чашей об пол.
И никто из янычар не обратил на него внимания. Воины пировали. Алим налил еще раз полную чашу вина и выпил.
      
Галера с ясиром, отобранным для султана, приближалась к Босфору. Мубашир виз падишаху дань от татар: степных красавиц - в гарем, отборных мужчин - к галерам, и щонайцінніший товар - мальчиков - для янычарского оджака 72[72].
Вижовклі от морской болезни, чисто одеты и пострижены ребята грустно всматривались в крутые берега узкого пролива. Галера вошла в воронку между мысами Румели и Анадолу. По обеим сторонам на холмах, поросших кипарисами и кедрами, раскинулся чужой край: небольшие густые села с мінаретними шпилями, форты, замки, башни, апельсиновые рощи.
Андрей, накормлен и одет, уже забыл о добром татарина - здесь с ним вели себя не хуже. Он с интересом присматривался к живописных берегов. Вспоминал рассказы отца о страшном бусурманський край, зазвенели в памяти песни слепых бандуристов о тяжелой турецкую неволю - все то никак не совпадало с впечатлением от этого мира, что лежал, зеленоміражний, над босфорськими водами. И где те жестокие турки? Мубашир часто подходил к Андрея, говорил ему по-своему, парень быстро схватывал язык. Эфенди говорил ему следить за порядком, делить пищу - Андрей был старшим от других мальчиков. Это назначение старшим было для него приятным и выгодным: вия получал ласковую улыбку от турка и большую порцию баялди.
Галера причалила к берегу Золотого Рога. По обоим берегам залива блестели золотыми куполами мечетей, пестрело лесом минаретов большой город. Оно топилось в садах и влекло незнайомістю. Теперь Андрей уже не боялся судьбы - забылся свист татарских нагаек, вопли пленников: в галерных трюмах всю дорогу царил покой, и три раза в день заходил к ребятам приветливый мубашир.
Вот он зашел и приказал выходить один за одним на верхнюю палубу. Сюда не впускали никого во время путешествия. Андрей ступил на дощатый помост и вдруг ужаснулся тому, что увидел: на двух рядах скамеек по шестеро сидели прикованные цепями к веслам истощены, заросшие мужчины, раздеты до пояса. Из-под кожи випинались суставы, спины исписанные синими пругами, кандалы повиїдали запястья до костей, сожжены лихорадкой глаза каторжников смотрели на ребят, и вдруг послышался стон между гребцами:
- В Украино... О дети мои!
Засвистела таволга, пробег ключник между рядами, колошматя направо и налево, визжал, и вырвалась вдруг неровная песня - показалось, что это он, ключник, заставил людей спеть:
; Плачут, плачут, козаченьки
; В турецкой неволе...
Таволга хлестала по лицам, закипались кровавые басамани на голых спинах, брызгала кровь, а песня не унималась:
; Эй, земля проклята турецкий,
; Вера бусурменська,
; В розлука ты христианская!
Послышался плач детей. Лицо доброго эфенди налилось кровью, он прискочив и начал избивать ребят кулаком по лицам тех, кто плакал.
Андрей вздрагивал всем телом при каждом свисте упругой перекопской прутья, суровые усатые лица гребцов напомнили ему казаков-соседей, отца, песни кобзарей вспомнились, и он закусил до крови губы, сдерживая плач. Знал, что от того, покатится не покатится по его лицу слеза сочувствия и сожаления, будет зависеть его судьба на долгие годы. Надо выдержать, ведь надо жить. А его слезы не помогут этим людям. И их слезы не помогут ему. Есть кисмет - судьба. От нее все зависит, и ей надо повиноваться.
Разъяренный мубашир подбежал к нему, рука в размахе остановилась. Произнес:
- Добрый будешь янычар!
Позади замирала песня, стихал таволжаний свист, мальчики шли берегом до ворот султанского дворца.
Во дворе их выстроили в ряд, и тогда вышел к ним седобородый мужчина - великий визирь - в сопровождении белых евнухов.
Евнухи разбежались вдоль ряда, присматривались к лицам ребят, спрашивали имена, принюхувалися, словно голодные псы, и коротко бросали: "В медресе", "лодки", "в саду". Хватали за руки, группировали и быстро выводили за ворота.
Подошла очередь и до Андрея. Он выделялся среди ребят ростом, крепким осанкой, поражал характерно скроенный нос, черные широкие брови. Евнух приблизил к нему безбородое лицо, ехидно присматривался к казацкого сына, отец которого, вероятно, топлив Трапезунт или Скутари. Спросил:
- А тебя как зовут, каззак?
Ждал погордливої ответа от степного орляти, чтобы потом отомстить страшным приговором: "немых".
Внутренне поерзав на мгновение, Андрей ответил четко по-турецки:
- Я называюсь Алим.
Евнух удивленно поднял брови, довольно хмыкнул мубашир.
- В семью на воспитание, - кивнул великий визирь.
      
Череда картинок-воспоминаний оборвалась. Перед глазами предстала старая женщина, которая вчера прорывалась сквозь ряды субашів с криком, что может выскочить только из груди матери: "Алиме, сыночек мой!"
Нафиса... Алим когда-то любил ее. Он был еще мал, нуждался в нежности и имел ее. Алим благодарен Нафісі - она научила его своей языка и веры, внедрила в новую жизнь, которой он живет сегодня. А это не пришло так легко.
Алим хорошо помнит молитвы, которых учила родная мать. Они были понятны и более благозвучные, сначала он тайком шептал их перед сном. Нафиса не ругала за это, но каждый день, свято убеждена, что ее вера правее, учила его корана. Видела, что парень доверяет ей: тщательно молится пять раз в день, выполняет мусульманские обряды. И не догадывалась она, не знала, что творится в душе юноши.
Алімові нужны были новая вера и язык, он понимал это. Поэтому перестал молиться по-матерински. Потому что из них, тех молитв, когда здесь другой бог, и от этого бога он зависим? Однако все время чувствовал раздвоение в душе: двух богов он знает, и оба чужие. Тот, христианский, теперь над ним невладний, поэтому нет необходимости сверять ему свою душу. А мусульманский бог совсем чужой. Однако он есть, управляет человеческой жизнью на этой земле, где Алим живет, и с этим богом надо считаться. Надо повиноваться ему, как когда мубаширові на галере. И вместе с таким принятием новой веры исчезали святые души парня. Все в этом мире подчинено пользы, поэтому и он, Алим, должен как-то воспользоваться жизни. Хюсам зарабатывает на хлеб ювелирными изделиями, бывший родителей сосед на Украине - сохой, ему же необходимо согласиться с новой верой, чтобы мог когда-жить с меча. Все это просто и понятно. А потому мусульманский бог нужен ему настолько, насколько этого требует меч, язык - тоже, материнская любовь Нафіси - также. Теперь меч уже есть. Поэтому пусть не сердится Нафиса. Ее любовь стала сейчас такой же ненужной, как когда-добрый христианский бог. А язык и вера - становится полезным.
Алим быстро воспринимал науку Хюсама и Нафіси, все реже снился родной степи, а потом и вовсе забылся, как забываются вещи, без которых легко можно обойтись.
Старый Хюсам, любуясь степной красотой юноши, любил иногда называть его казаком, и морщився от этого слова Алим, все казалось ему, что между ним и родовитыми мусульманами специально делают какую-то разницу, что звучит это имя погірдливо. Глухая ненависть к Приднепровского края засивалася в сердце, ведь именно через ту землю, где родился, не может ли он сравниться новым соотечественникам, хоть знает коран не хуже них и отлично говорит по-турецки.
Нафісу называл мамой, и пришло время, когда понятие "мама" стало таким же обузой, как когда-сны о степь. Алима взяли на военную выучку в янычарские орты. Заплаканная Нафиса провела юношу до самой казармы и на прощание повесила ему на шею амулет. Этот серебряный ромбик с зерном миндаля внутри любовно вырезал Хюсам. На глазах у янычар Нафиса обняла Алима, поцеловала и тихо заплакала. И тут раздался хохот - насмешливый, злой.
Раскрасневшийся от стыда парень вбежал в казарму, янычары дергали за амулет, теребили полы кафтана и, вместо сабли, дали ему выточенную из дерева куклу
Целую ночь простонал юноша на своем лежаке - осмеян, унижен, а на рассвете тихо поднялся, сорвал с шеи амулет и выбросил его в отхожу яму.
Алим быстро смыл с себя позор Нафісиного поцелуя. Он хорошо стрелял из лука, с яничарки 73[73] и пищали 74[74], обгонял своих сверстников в безумных гонках на Ао-мейдані. Послушно выполнял приказы, потому непокорных били палками в пяти; тщательно изучал военное дело, потому бездарных посылали в цех мяты шкуры. Рос молчаливым, потому что знал, что у того жизнь длинная, у кого язык короткий: ночью у каждого пятого ученика лежал евнух и подслушивал, кто, о чем и на каком языке перешептывается, чтобы потом вольнодумцев наказать голодом.
Алим стремился стать воином. Ждал с нетерпением того дня, когда его назовут янычаром и запишут в орта
Прошло несколько лет, пока этот день настал. На площади перед казармами вывесили кроваво-красное полотнище с серебряным полумесяцем и кривым мечом. Весь стамбульский булук 75[75] вывели на площадь Напротив янычар выстроили аджем-огланів.76[76] Имам прочитал молитву произнес проповедь:
- Вы гвардия султана. Вы охрана империи. Будьте достойными звания йени-черри и не забывайте, что ваши злейшие враги - болгарские гайдуки, сербские ускоки, греческие клефты и украинские казаки.
Высокий чорновусий Алим стоял на правом фланге Он сейчас, наконец, получил янычарские регалии - это означало, что ему полностью доверяют. И последнее слово имама неприятно шпигонуло в сердце - показалось, что на него, именно на него зиркнули сотни глаз. Повел головой налево и успокоился: аджем-огланы смотрели на янычара-агу, который подходил к их рядов
И тут послышался злобный шепот сзади, видимо, адресованный сердарові 77[77], и вспыхнули рум'янцями смуглые щеки Алима...
- Байда...
Это кто-то из ляхов. Именем Байды Вишневецкого, что погиб, подвешенный лишним на стене крепости Едікуле, оскорбляли польские янычары украинских. Это была самая тяжкая обида. Алим сжал эфес сабли и с трудом сдержался, чтобы не освятить ее кровью.
- Байда... - повторил чорбаджі Алим, и тогда вспыхнула в мозгу самая страшная упоминание. Он выпил еще одну чашу вина, чтобы залить, утопить нежелательное воспоминание, но безголовая фигура в окровавленной фередже не заступилась перед глазами, стояла перед ним, как недавно в снах. От этого призрака хотелось убежать из казармы, и насторожились янычары, увидев, как побледнел их чорбаджі-баша. Алим напряг силы и взглянул на призрак вплотную. А тогда почувствовал, что больше его не боится. Вчера случилась в его жизни событие, которая оправдывала, видно, непростительный грех, и этот призрак появился теперь не для упреков, а для утверждения Алимовой власти, силы и жестокости. Ибо отныне эти качества, а не жалкие угрызения совести, вести его в жизни.
      
То случилось в Багдаде Рано утром Амурат, выслушав от меддаха Омара зловещее толкование сна, обалдел. И вместо отсечь прорицателю голову, он приказал штурмовать стены города и сам ринулся в бой.
Алим между первыми взобрался на стену. То повела его жажда битвы и славы, то с персами хотел свести счеты - но за что? А может, гнали его к бою пристальные глаза чаушлара 78[78], что носился позади орты на окрашенным лошади и смотрел, как сражаются воины, чтобы потом доложить яничару-аге. Добираясь по лестнице до гребня стены, откуда уже катились вниз безголовые янычары, Алим еще раз оглянулся: так, чау-шлар не сводит с него взгляда. И только из него. А в том взгляде - старое недоверие, а тот взгляд молча произносит самое противное слово: "казак, Казак, казак!" Алим почувствовал теперь острее, чем когда-либо, как он ненавидит то племя, которое его породило! "Козак", - говорил Хюсам, любуясь красотой юноши; "козак", - дразнили его в ссорах товарищи; "казак"! - кричал на него имам, когда Алим сбивался на какой суре корана. Это слово иногда доводилось юноши до бешенства.
А чаушлар вот следит за ним пронзительными глазами, потому что не верит в его искреннюю ненависть! То иди, скачи на окрашенным лошади и посмотри, как Алим воюет за найсправедливішу веру сирот.
Он взобрался на стену и бешено бросился на противников. То казаки или персы? А, все равно!
"Смотри, чаушларе, пристально смотри и оцени же наконец настоящего янычара!"
Надзиратель на зеленом коне заметил его старания. Он прискакал к янычара-аги и показал на Алима булавой. А когда персидское войско было разбито и куріли руины Багдада, когда янычары разбивали подвалы и выносили сокровища, еду и напитки, Hyp Али позвал к себе Алима и сказал:
- Ты храбрый воин, и я хочу назначить тебя на место погибшего в бою чорбаджія первой султанской орты. И чтобы тебе навсегда поверили, что ты до конца предан ислама и его величеству падишаху, должен... Сюда ее! - махнул рукой, и оруженосцы привели перед Алима молодую женщину с распущенными русим волосами в белом фередже. - Это наложница гарема шахского сановника. Она родом из того плохого края, что плодит разбойников, грабителей нашей священной земли. Эта казачка зарезала ныне двух янычар, которые хотели сблизиться с ней. Ты должен ее наказать.
Алим еще не убивал женщин, а эта, на удивление, напоминала ту, которую когда-то, в те малопам'ятні времена, называл мамой. Рука с ятаганом опустилась, и услышал Алим язык, который - о проклятие! - еще помнил:
- Казачье, сокол, - произнесла тихо девушка. - Мне, орлицы, тоже обрезали крылья, как и тебе. Но у меня еще остались руки, и я ими выкупила позор. Это и тебе не поздно. Зрубай голову хоть одному врагу, и бог, и люди простят тебе.
Пахнуло от этих слов запахом скошенного степи, горькой полынью, вечерней мятой, пением жаворонка над весенней пашней, а в синем небе два всадника помчались за татарами... Нахлынуло это так внезапно, что - мгновение, и он потерял бы все. И девушка, увидев колебания янычара, подошла к нему и сказала громко, твердо, яростно:
- Твой предок Байда три дня на крюке висел и не предал, а ты боишься смерти, что произойдет в один мент? Три дня...
Не доказала. Свистнул ятаган, покатилась девичья голова. Тело упало Алімові до ног, кровь брызнула на шаровары.
- Приветствую тебя, чорбаджі-баша, - услышал Алим голос Hyp Али, и не увидел сердара по красной мутью, залила глаза.
Она приходила к нему ночью и говорила всегда:
"Казачье, сокол..." Эти слова уже не навевали запаха скошенной степи, а только ярость на угрызения совести, которых не смеет быть в чорбаджія. И за что упреки? За тот детский короткий сон, который давно развеялся, который теперь стал совсем лишним?
Янычары пировали.
      
РАЗДЕЛ СЕДЬМОЙ
      
; Первое, чем войти, подумай, как выйдешь.
; Восточная поговорка
      
По Карантинной Слободой тянется вниз к морю западное предместье Кафы. Весной, когда перепадают дожди, здесь растут сорняки и полынь, летом они сбиваются в клочья и тлеют на ветрах; трещат без умолку цикады и лениво выглядывают из трещин голодные ящерицы.
Дымовое воздух дрожит над выгоревшим побережьем, а солнце уже клонится с полудня и не так пражить. Из низких мазанок выбегают бритоголовые татарчуки, совпадают к морю, бросают в воду галькой, визжат, тлумляться. Вдруг останавливаются поражены, зчудовані. Над бухтой под обрывом стоит на камне шпичкувата девочка: ветер разгоняет ее длинные волнистые волосы, лопочет малиновым сарафаном, а она всматривается в голубые озерца, которые разбрасывались по морской глади, и не слышит голоса мальчишек. Серебристый пруг потянулся за байдаком - вот он исчезает за горизонтом, далеко, в порту, стоят величественные галеры, похожие на сказочных гигантских лебедей, тихо дышит море, едва касаясь волной подножия камня.
Ребята знают всех жителей пригорода - от старого до малого, всех турецких дервишей с такие, даже уважительных ходж из Слободы, но откуда взялась эта девочка с черными волосами и с коричневым очаровательным личиком?
- Ты кто?
Она невозмутимо смотрит поверх их голов. Или не видит?
- Кто ты такая?
- Я - Мальва, - спокойно отвечает девочка, мечтательные глаза опускаются на обритые головы татарчуків и выливают синеву, будто они зачерпнули ее только что с моря и щедро морю отдают.
Хулиганы торопіють, они не знают, что сказать, - такой девушки никто никогда еще не видел на этом пригороде. И кто же она?
- Ты откуда? - снова спросили, и уже без мальчишеского наглости.
Девочка развела руками, сорвала белый цветок клемма-тису, что свес гадюкой по скале, и бросила им вниз.
- Не знаю! - крикнула, поскакала козочкой по приступках скалы и через мгновение оказалась на верху, а потом исчезла, словно и не было его здесь никогда.
- Гурия .. - прошептали ребята в благоговейном страхе.
Мария ждала дочь перед воротами такие, нетерпеливо высматривая. Она только что сварила ужин для монахов, сейчас объявят предвечерние намаз, и снова Муравьев-баба гніватиметься, что ребенок не учится впору становиться к молитве. Опутал ее дервиш, словно паук насекомое, и вырваться уже невмоготу.
В тот вечер, когда они оба, пораженные, испуганные и голодные, вернулись в монастырь, Муравьев-баба повел их в передсіння кухни и выбросил им дервішські объедки. Мария не притронулась к пище, ребенок же вилизувала миски, как собачья, и забила Мария в отчаянии головой о каменный пол.
Муравьев-баба вышел в сени, подвел ей босой ногой в голову. ^.
- Если аллах захочет что-нибудь дать, - сказал, - то он не спрашивает, чей ты сын или дочь. Но только искатели находят щедрого бога. Поэтому слушай меня, Мариам. Тебе повезло, что сегодня встретила меня, человека божия, слугу блистательной Порты. Иначе сдохла бы между этими шолудивими татарами, которые являются пылью ног османов. Я дам тебе науку и хлеб, твоей дочери найду некогда богатого жениха, и ты будешь купаться в роскоши, которые никогда не могли присниться в плохом твоем краю. Но должен быть покорной и исполнять завещание Магомета-пророка: треть суток спать, треть работать, треть молиться богу. Молитимешся в такие, работать на кухне, а спать со мной.
Мария вскочила, отвращение и возмущение вспыхнули в глазах. Мальва вилизувала миску и просила еще.
Муравьев-баба опередил Марию.
- У человека двое ушей, а язык один Два раза выслушай, а один раз говори. Если тебе не нравится моя благость, то я тебя отпущу сейчас, но дервиши нашего такие, которые господствуют над душами татар Кафы, не позволят тебе даже побираться в городе. А в степи голод. До осенних дождей ты и воды не напьешься, разве что с солончаков. Теперь ты выслушала меня два раза, я жду одного ответа.
Мария уже месяц живет в Муравей-бабы во дворе монастыря. Две третьи Магометового завета наполняла: варила монахам есть и училась божьего закона От третьей повинности выкручивается. Сказала, что сможет лечь со святым отцом только тогда, когда почувствует себя настоящей мусульманкой. Муравьев-баба видит ее хитрости и становится все настирливішим, ужас морозит Марию на саму память о том, и не знает, что должно подействовать дальше.
А Мальва расцвела. Там, у хозяина-татарина, редко выходила из-за килимного станка, ниділа, желтели, а здесь ей приволье. Никто не заставляет работать - гуляй по горам и над морем, только на молитву приходи и на вечернюю науку.
Вглядывалась в сторону моря, беспокойство уже судомив грудь, и вот мелькнула малиновая юбка, сбежала на улицу девочка с желтыми цветами в руке.
- Что это за цветы, мама?
- Мальвы, деточка.
- Мальвы? Ха-ха! Та то я - Мальва.
- И ты...
В этот миг закричали муэдзины на мінаретах городских мечетей, оглянулась Мария - во дворе уже стоял Муравьев-баба, протянув руки к востоку. Выстелила намазлик, и вклякнули обе тут же, на улице. Мальва молилась, она уже наизусть знала суры корана, Мария смотрела на скопичені бурдеи по ту сторону улицы. Хлева прилипли к домов, развалившиеся каменные заборы напоминали пожарища, огороды не прихорашивались цветами - нет, нет, хоть тысячу раз топчи крест, никогда к этой чужбины не привыкнешь.
- Вырвусь отсюда, - шептали губы Марии вместо фатихи. - Вырвусь, хоть ты, боже мой, не хочешь этого. Должен пересадить свою цветочек на родную землицу. За любую цену. А тогда наказывай меня за грехи и за измену
Закончилась молитва. Муравьев-баба позвал Марию и Мальву до своей хижины. Он сбросил войлочную шапку с зеленой каймой, папучи, сел, по-турецки подогнув ноги, показал рукой на міндер, где всегда садились Мария с Мальвой.
- Во имя милосердного бога, милостивого, - начал Муравьев-баба неизменным бесмеле 79[79]. - Обещал аллах верующим сады, где внизу текут реки, для вечного утешения, и благие жилища в садах вечности. Я счастлив, дети мои, ибо направляю вас на путь истины. - Он пристально взглянул на Марию, которая, опустив на грудь голову, бродила мыслями далеко от божьей науки. - Сказал аллах: "Поклоняйтесь мне, все к нам вернутся". Сейчас я хочу рассказать вам...
- О Кара-куру, ты же обещал, баба, - попросила Мальва, ее стошнило ежедневное заучивание корана на арабском языке, которого не понимала.
Дервиш недовольно поморщился.
- О злых демонов не годится рассказывать во ночь, дочка, да еще и людям, которые не знают всех истин веры. Те злобные джинны всегда вокруг нас, и страшные они только тем, кто не впитает в свою плоть и кровь найправдивішу и найсправедливішу веру Магомета.
Не выходя из задумчивости, сказала Мария к себе самой:
- Каждая лягушка свое болото хвалит... Ляхи это именно говорят о католическую веру, жиды о талмуд.
Дервиш услышал насмешливый тон в словах Марии, целый ливень установок должна была сорваться с его языка, и Мария опередила. Подняла голову; губы презрительно сжаты, взгляд презрительный - Муравьев-баба еще не видел Марию такой...
- Разве ты можешь знать, монах, что есть на свете самое верное? Ты, который так ревностно держишся своей веры только потому, что она дает тебе власть над людьми, достаточно еды и женщин?
- Пусть возьмет ветер с твоего рта эти плохие слова, Мариам, - прошипел дервиш, но дальше вел спокойно; - Те, которые считают наше учение ложным, не войдут в ворота рая, как верблюд в ухо иглы. Наука Магомета самая справедливая и самая правдивая том, что она последняя. Ведь коран не отрицает Моисея, коран признает божественное происхождение Христа, но что стоят эти пророки перед умом Магомета, если они давали советы людям только на нынешний день, а на завтрашний не могли ничего обещать, кроме рая, который и представить не могли. Моисей упал на грани ханаанской земли и отчаялся в Иегове, Христа распяли сами же гебреи за то, что он велел им поклониться идолам, Магомет сказал: "Когда все народы примут ислам, тогда появится божий посланник Махди, который сделает всех людей равными". Сейчас больше, чем половина мира признали нашу веру, и недалек час, когда сравняются все - от шейхульислама к моакіта 80[80], от султана до цехового ремесленника.
- Ну, ну... - вздохнула Мария. - И пока есть сытые и голодные, хозяева и рабы. Твой Махди, видимо, еще и не начинался.
Когда слушаете коран, то молчите, может, будете помилованы, - возвысил голос Муравьев-баба Сказал же архангел Гавриил Магометов! на горе Хире "Ты последний пророк, и в том, что ты скажешь, никто не сможет сомневаться. Ты возьмешь из наук нынешних пророков единую сущность - единство бога и проповідуватимеш божьи мысли, которые тебе единому доступны" Как можешь ты, земной червь, иметь сомнения? Из уст пророка записали коран его халифы Абу-бекр, Осман, Омар и Али, и в нем ты найдешь ответы на все вопросы жизни На каждый поступок объяснение и оправдание, если только он не вредит династии Османов, которому выпало нести в мир истинную веру Только умей читать коран, только береги его от лжетлумачення, как это делают персы-шіїти враги блестящего Порога. Ибо Магомет учил бороться за ислам мечом, и это его святая заповедь. Сказано же в сорок седьмой суре: "Когда встретишь такого, что не верует, ударь его мечом по шее".
Мальва спала, так и не дождавшись сказок о вурдалаков 81[81], джиннов, а Мария слушала, и ей становилось жутко от проповеди дервиша.
"А что, если это все правда? И неужели мусульманская вера должна стать единственной в мире? И разольется страшная чума по всем краям, и все народы станут похожими на турков... И не будет песен, не будет. сказок, не станет купальских огней, вертепов под рождество, свободы! Никто ничего не будет иметь своего... Ляхи распяли Украину за схизматську веру, тоже обращая людей в свою праведную. Ложь, за хлеб ее распинают. Турки заграбастали полмира - за веру? Нет, за наживу. А бог один над всеми - единственный он справедлив и вечный. И он не даст торговать собой. Придет время - и терпеливый господь не потерпит больше олжі, крикнет он менялам и ростовщикам:
- Хватит!"
Это вскрикнула сама Мария и заслонила уста. Хитнулося пламя свечи, схватился Муравьев-баба, закричал
- Гяурко! Отступников у нас наказывают не божьей карой, а земной, и ты будешь наказана...
- Не пугай, - встала Мария, косынка сползла на шею, дервиш только теперь увидел, что эта женщина совсем седая. Я живу так, как велит твой бог, потому что выхода другого не имею. Так что наказывать меня не за что А думать не запретишь. И никто не может запретить людям думать ни ты, ни мулла, ни твой Магомет Ты говорил, что и персы враги ислама И какие же они враги, когда сами мусульмане? Ты называл татар шолудивими, а они тоже вашей веры. Поэтому не в боге дело, вам, туркам, болит, что не все еще мир оказался под вашим башмаком. И поэтому вы, кроме сабли, приняли за оружие еще и коран. И орудуете ним так, как это вам выгодно, потому что вы сильные. Но сила ваша не вечна. Человек прочная, пока молодая, а потом слабеет, хиреет и умирает. А когда не умела жить с соседями по-человечески юности, то соседи на старость ей не помогут и даже за гробом не пойдут!
Муравьев-баба растерянно смотрел на растрепанную казачку, которая, казалась, сейчас подступит и вцепится руками в его горло. Он не ожидал такого взрыва слов от сломанной горем Марии, какой хлопки из-за Днепра. Отступил, потому что еще не встречал такой умной женщины, попятился, потому что умная женщина может быть и ведьмой.
- Ты кто такая... кто такая? - пролепетав.
- Полковничиха я! Женщина полковника Самуила, который душил вас дымом в Скутари. Гетманы гостили у меня в доме, государственные совета советовали при мне, а ты... ты хочешь, чтобы я с тобой, грязным и юродивым, легла в кровать? Тьфу!
И сразу обмякла. Упала на міндер и захлипала над спящей Мальвой. Голос дервиша прозвучал слабо, но угрожающе:
- Говорят правоверные: "Доброму коню увеличивать порцию ячменя, плохом - плетей".
- От ячменя я отвыкла, к плетей не привыкать, - вздохнула Мария, взяла на руки ребенка и пошла, пошатываясь, в свой чардак 82[82].
...Проснулась утром с терпким предчувствием беды. Муравей-бабы уже не было в доме, подумала, не задумал дервиш чего-нибудь плохого. Тяжело пожалела за свои вчерашние слова, потому что с того, что сказала правду в глаза? Это же не убедила его, а себе, вероятно, навредила. Муравьев-баба отомстит.
Сварила обед на кухне, и тогда, когда дервиши подались на обеденную молитву зухр, Мария, спрятав под кафтан свои и Мальвині вещи, выскользнула с дочерью на улицу. Не знала, куда идти, но верило сердце, что должен сейчас встретить кого-нибудь, кто даст совет. Люди везде есть, не все же звери.
В переулке возле Круглой башни увидела старика с длинной, седой, как у библейского Саваофа, бородой, в белой чалме и сером арабском бурнусі Он не вклякнув на землю, когда муэдзины прокричали зухр, а только поднял лицо к небу, и показалось Марии, что этот человек видит бога. Того бога, которым торгуют все на свете, не зная его, того бога, который есть самому что ни на есть правдой, вечно оскорбленной и бессмертной. С ней он сейчас беседует с глазу на глаз, советуется, спрашивает.
- Помоги, святой человек, - услышал меддах Омар шепот, и его глаза опустились. Возле стоп клячала женщина с ребенком. - Тот, кто умеет видеть бога, должен знать тропу к моей судьбе, которой я не могу отыскать.
- Встань, дочь, - сказал Омар. - Я не святой. Я только успел долго пожить на земле. Сходил все мусульманские края, спросил каждое село и город, ища правды не в законах, а в людях. И понял одну правду - правду человеческих страданий. Это единственное, что не является фальшивым ныне под солнцем. Что те страдания породят - не знаю, - боги молчат. И если когда-нибудь настанет счастье на земле, то скажут мудрецы: "Его породило безграничное горе". Какое бедствие постигло тебя, женщина?
- Я родом из безталанної Украины. Рабыней была в Крыму два года, а теперь пропадаю на голодной свободы. Веры своей відреклась, крест святой потоптала, и этого мало. Чтобы прозябать, надо топтать еще и душу и тело каждого дня, а это свыше моих сил. Я живу в дервишей в монастыре, и возвращаться туда уже не могу. Посоветуй мне, куда имею деться, чтобы хоть ребенка спасти от смерти?
- Твой злой демон водил тебя среди лихих людей. Уходи от них. Аллах вложил в человеческий облик добро и зло, нечестие и богобоязненность и ведет человечество двумя путями. Ты сможешь найти тех, что идут по пути добра. Пусть бог осчастливит тебя в своих исканиях и поможет тебе найти мир правды. Ищи его среди богатых, не среди святош-бездельников, а между теми, которые знают цену зерне проса. И ни за что не плати своей верой и совестью. Бог един для всех народов, и он принимает молитвы из разных храмов и различными языками, чтобы они были искренними, чтобы до них не коснулся грязь корыстолюбия. Брось Кафу - этот содом продажности и нечисти, покинь скорее, пока дрянь не прилипла к девственной души твоего ребенка. Иди и не возвращайся больше к тем, кто молится шайтанові словам фатихи. За Бахчисараем есть христианское село Мангуш, может, там найдешь себе пристановисько.
Целебным бальзамом лились слова мудреца на розтерзану душу Марии. Прояснилось тяжелый темный мир: есть же добрые люди на этой страшной земле, а если они есть, то нет неизбежности гибели. В темнице, где до сих пор жила Мария, отверзлись вдруг окошко, и пучок света разлился по холодных стенах золотыми озерцами надежды.
Она припала к руке мудреца, взяла у него благословение и в сам обед, когда сильнее всего пекло солнце, торопилась с Мальвой колючей степью по бахчисарайской дороге.
Горы остались позади. Они еще манили к себе прохладой дубовых лесов, и впереди расстилался наїжений злой степь, и надо будет его одолеть. Он выгорел дотла и был неозірний, как пустыня; чернела пыльная дорога, протоптанная телегами, копытами и ногами, - кто ее проложил? Валки невольников, сама Мария прокладывала ее два года назад в рабство. Выведет ли она ее теперь на волю или замучает, жестокая, жаждой и голодом? Кто встретится ей на этом пути - разбойники, ясир или, может, чабаны, которые напоят Мальву молоком? Мария имеет чем заплатить. В такие заходили калеки, больные просить исцеления у монахов, они оставляли в монастыре овец и коз, а ей, поварихе, перепадало какое-то акче - мусульмане всегда дарят милостыню, ибо так завещал всемилостивый Магомет. На первый день байрама набожные беи выпускают птиц из клеток на волю, людей же нет, не оставил почему-то такого завета пророк.
В степи было безлюдно. Страх набрести на ясирну обоз сгонял Марию на бездорожье, там труднее было идти. Колючки протикалися сквозь мягкие папучи, плакала Мальва и канючила вернуться к доброго Муравей-бабы, она так и не могла узнать у мамы, почему они покинули монастырь.
Изредка подибувалися реки, они едва струились по скользких камнях и тоже задыхались от жары, и все же на берегах зеленела трава, можно было здесь помыться, отдохнуть и съесть кусок хлеба.
Ночевали в степи. Еды немного прихватила с собой, голод пока не гнал к аулов, и Мария знала, что вскоре придется идти побираться, признаваться, кто они, и нарываться, что некий тщательный кэт-худая 83[83] вернет их с ногайцами обратно в Кафу Как и чем докажет, что она отпущена?
Три дня не встречался никто по дороге - словно вымерла крымская земля. Только сипы-орлы сидели на камнях, хищно вытянув длинные шеи. Ожидали валков из Карасубазара, после которых всегда есть чем поживиться - объедками и человеческим трупом.
Становилось все тяжелее и страшнее: запасы еды закончились, подерлося благое обуви. Надо было выбирать: или идти на риск в села, или стать пищей стервятникам. На четвертый день - Мария уже несла Мальву за спиной, подвязав ее платком, имела совсем обезсиліла - послышалось овечье блеяння, с севера над степью катилась пыль. Мария всмотрелся в раскаленный воздух дрожал над желтым стеблинням ковыля: на горизонте зашевелилась кора земли, словно вдруг закипела от невыносимой жары. Позади стада маячів всадник, за ним медленно двигалась крытая кантара, запряженная волами.
- Мама, видишь, - бредила Мальва, дрожала, билась, вскрикивала у мамы на руках, - скачет на лошади каїш-башак 84[84], у него рога на голове и, вместо ног, козлиные копыта.
- Тише, детка, тише, это не башак, это добрый человек, он даст тебе молока.
- Мама, я сейчас не молилась. Вон бегут по полю злые джинны, то не овечки, мама, то оджу85[85]! Они за мной идут, потому что я сегодня не молилась.
До путников прискакал на легком румаку мальчик-татарин в сером доломані, в мохнатой баранячій шапке.
- Сабаних хайр олсун! 86[86] - крикнул с седла, к которому будто прирос и только мог нагнуться, чтобы присмотреться к людям, которые чего-то блуждают безлюдной степью. - Кто вы такие и куда идете?
На сухом лице юного пастуха, в его глубоких горящих глазах Мария узнала черты тех самых диких ордынцев, гнали ее из Украины до Кафы, тех, чье сердце не дрогнет ни от горя, ни от крови. Но этот не имел ни сабли, ни лука, которые дают человеку право самовольничать, и, видимо, поэтому он был обычным, человечным. Строго закроєні уста и прямое подбородок свидетельствовали о мужество и храбрость. Если бы у него в руке был не карбач, которым он бьет волов или верблюдов, а аркан, возможно, он связал бы им женщину и ребенка, чтобы потом продать на рынке в Карасубазаре - потому что сразу увидел, что они татары. Но он был пастух, а не воин, его с детства учили отличать людей от скота, никогда не приходилось юноше погонять их вместе.
Чабан соскочил с коня, подал ребенку бурдюк с кумысом.
- Пей, гюзель.
Мальва жадно припала к меха, целебный напиток вернул ей крупицу силы, призраки исчезли из виду, девочка вяло осміхнулась к пастуху:
- Алла раз олсун, дост ака 87[87].
Парень звонко засмеялся.
- Смотри, какая из нее татарочка! А откуда ты, имела гяурко?
Мальвині глаза наполнились страхом, она вспомнила, как в Кафе бросали в них мальчишки камни, обзывая этим словом. Обняла маму за шею, залебеділа:
- Я не гяурка, не гяурка!
- Ты не бойся, - пастух погладил ее по коленях. - Христиане, мусульмане - люди, чего ты плачешь?
- Я не гяурка, я мусульманка, - не унималась Мальва.
Юноша пытливо взглянул на Марию. Она опустила руку с бурдюком, произнесла:
- Да, она мусульманка.
- И ты? - недоверчиво присматривался чабан к славянского лицо женщины.
Промолчала.
- Спасибо тебе, добрый мальчик, - сказала по минуте. - Мы идем в Бахчисарай. Продай нам бурдюк кумыса на дорогу и немного каймака 88[88]. Деньги у нас есть.
Тем временем подъехала двухколесная, крытая войлоком кантара. Волы лениво остановились перед своим предводителем. Сквозь дырявое шатер выглядела молодая женщина в чадре. Из-под плоскодонной шапочки, вышитой золотом, спадали змейками на плечи тоненькие косички. Черные глаза пристально поглядывали сквозь прорезь в чадре.
Нам по дороге, проговорил парень к Марии. Мы идем со скотом на яйлы Бабургану и Чатырдага. Садись, подвезем. Фатима, - повернул голову к молодой татарки, - помести их в кантарі.
Такой ласки и доброты Мария не ожидала от татарина. Кланялась парню, растроганная до слез, растерянная.
В душной кантарі рядом с Фатимой сидел, опершись плечом на в'юки, старший мужчина. Он встал, дал место путникам. Мария тихо поздоровалась, хотела осміхнутися к женщине, но и строго смотрела на нее и не ответила на приветствие.
- Мне, чтобы ребенок немного отдохнула, - сказала виновато. - Мы недолго будем вам мешать.
Татарка молчала, переводя суровый взгляд с матери на дочь. Старый крекнув в кулак, пробормотал:
- Не говори к ней, она немая.
Горько поразило Марию несчастья молодой женщины
- От уродження? - спросила.
- Да нет... Когда была еще маленькой, как твоя, мы кочевали за Перекопом степями Узухри 89[89]. Однажды на наши кочевья напал Колчан с казаками. Жгли и резали все живое. Я спрятался в траве, а женщину мою маму Фатимы, замучили у ребенка на глазах. Были бы и ей головку разбили, и не увидели за шмотками. Язык отнялся... с тех Пор гяурів сумасшедшее ненавидит, а это и смотрит, вы не из тех.
Спазма пробежала у Марии горлом.
- Нет, нет, - возразила, натягивая яшмак ниже подбородка, - мы... мы из Кафы. В Бахчисарай к родным выбрались...
Старик взглянул на Марию исподлобья, пронзительно, и от этого взгляда приторная нега расслабила тело. "Пропали мы, - подумала. - Он не верит".
А тот парень, кто он вам? - спросила Мария, стараясь быть спокойной.
Сын мой. От другой женщины Непутевый какой-то. Братья его пошли на неверных, а он с овцами. К сабле и коснуться не хочет... А воевать должны. Турки гонят по плен, голод всегда донимает, казаки не дают покоя...
"Голод донимает, - горько ухмыльнулась Мария. Значит, грабить соседа надо, будто ему жизнь не мила. Казаки не дают покоя! А не из мести за таких, как я, напали конашевці на ваше кочовище и невинных за невинных порубили? Твоя дочь немая, и моя тоже немая языка своей почти не знает. А она могла бы петь и водить хороводы над Днепром. И вы ее заставили забыть песню и язык, вы отобрали ей купальские венки, через вас я должен воспитывать ее яничаркою. Разве не слышал, как відмагається она от одного только слова "гяурка"?"
Мария промолчала, ей теперь суждено только молчать. Даже тогда, когда топчет крест ее ребенок.
Остановились за Карасубазаром напоить стада в реке. Это страшное место хорошо помнит Мария. Здесь ногайцы позволяли невольникам мыться. Черной становилась вода, видимо, поэтому сами татары назвали город Кара-су 90[90]
- Зуя, - произнес старик, показывая на реку. - Когда переселялись ханы с Ексікириму 91[91] в Бахчисарай, умерла по дороге женщина хана Хаджи-Гирея - прекрасная Зуя. Здесь похоронили султан-ханым и назвали ее именем реку.
- А теперь из нее скот пьет воду, - сказала Мария. - Скот, которая имеет человеческий облик. Вон, - показала рукой на невольничий базар. Именно загоняли ясырь, такой знакомый крик вырвался из-вне стен города в степь. Смотрите, кого продают. Не овец, верблюдов, которых гонит ваш сын на яйлы Чатырдага...
- Да... Это так... Но ты посмотри в ту сторону. Видишь гору, похожую на большой стол? Это Ак-кая. Из нее турки сбрасывают татар, которые не хотят идти на священный джихад. Волк ест овцу, овца пасет траву .. Да, видно, должно быть, женщина. А ты давно здесь?
- Третий год, - призналась.
- Горе всем, живительным на земле, - сказал татарин. Он больше не заводил разговоров, далее смотрела злыми глазами молодая татарка то на Мальву, то на Марию, а за кантарою брел юноша на румаку и напевал песню о красавице, что ждет его на чаїрах Бабугана.
Утром парень отклонил войлок, заглянул к кантары, и, скалячи в доброй улыбке густые белые зубы, крикнул:
- Выходите, гяури! Бахчисарай вон там, за этими холмами. А мы поворачиваем влево. Идите прямо, не обращайте никуда и дойдете до Мангуша. А там - рукой подать.
- Мангуш? - обрадовалась Мария. - Мы как раз это село ищем. Спасибо вам, люди добрые.
Она поклонилась старику, тот молча кивнул головой, промолвила к татарочки:
- Будь здорова, красавица!
И в ответ послышался яростный писк и лепета, Фатима вскочила с места, замахала руками.
- Успокойся, Фатімо, - остановил сестру парень. - Эти люди тебе ничего не должны. Ну, идите. А меня зовут Ахмет! - И не дожидаясь благодарности, поплелся за отарой овец, что катились по серой степи, скорее к зеленого подножья гор. На горизонте в дымовом дымке плавала перевернутая дном галера - плоская вершина Чатырдага.
Мальва порум'яніла, посвежела. Подпрыгивая на одной ноге, она напевала ту самую песню, которая недавно звучала впереди кантары: об овцах, о пахучие яйлы, о красавице, что ждет не дождется молодого чабана из степей.
А из уст Марии подсознательное всплывала одна и та же песня, что неотступное шла за судьбой двух людей в неволю. Бродила она пилючними дорогами по Крыму, пантрувала ту судьбу, чтобы не потерялась, случайно, не пропала в раскаленном миражи чужого мира.
; Ой, что же это за бродяга,
; Что всех бродяг созывает...
Мальва перестала петь, пытливо взглянула на мать.
- Почему ты всегда эту песню поешь, мама?
- Это песня твоей колыбели, доченька. С ней ты родилась... С ней и должна умирать.
Мальва не поняла загадочных маминых слов, она плохо понимала и тот язык, которым мама иногда разговаривала.
- По-котором ты говоришь, мама, со мной, когда нет чужих людей?
- По-украински, деточка... По-твоему.
- Здесь так никто не говорит...
Мария с боли покачала головой. Боже, Боже, какой ценой она покупает дочери жизнь... "Это не поздно еще сказать, что мы во враждебном краю, что ненавидеть должны все здесь сущее. Вспомнить ей собственное имя, убедить, что вера, которую мы приняли, плохая вера". И ребенок поверит матери, и всю жизнь ненавидітиме тех, что убили ее отца, братьев забрали. И вместе с тем будет жить среди них. На нее кидать камнями и обзывать гяуркою. В сердце девушки будет закипать сожалению и в горе клястиме мать: "Почему ты меня породила другой, чем эти люди? Зачем это мне? Что я должен за это? Гордыню, седые девичьи косы, непосильную работу за кусок хлеба и ту Украину, которой не видела никогда и не знала". И никакой надежды на возвращение. А так... нет, Нет, пусть растет она мусульманкой, то хоть будет иметь право на грамоту. А потом поймет... и родной край, и мою жертву. Думала Мария о сыновей-близнецов. Где они, живы ли? Если живы, то, наверное, не помнят ни матери, ни своего языка тоже. Или их давно уже на свете нет? А что лучше? Что лучше? И на каком весе весить совести и материнскую любовь?
Дорога поднялась на невысокий перевал и круто сбежала вниз по известковых белому склону. Дальше пошла долиной, изредка минуя небольшие аулы. Мария издали увидела село скрылось внизу между горами. Догадалась, что это Мангуш, - оно было иным от татарских. Забіліло стенами среди садов, заскрипело колодязними журавлями, улыбнулась відслоненим лицом, и Мария сорвала яшмак. Стояла и любовалась кусочком Украины, что как-то забрел в Крымские горы. Правда, по дороге он убрался немного по-негерманских: приплюснутые крыши вместо высоких соломенных крыш, мечеть под горой, каменистый грунт вместо рыхлого чернозема, песчаные горы вместо степи, и все-таки повеяло знакомым родным ветром с чужой долины, и Мария перекрестилась.
Сошла в село. Над бурным потоком, что протекал низом, она увидела группу мужчин. Они сидели на камнях, курили трубки, беседовали. Вспомнила, что сегодня воскресенье, забыла о ней, празднуя с татарами пятницы. Подошла, поздоровалась. Мужчины приветливо, но равнодушно смотрели на пришлых. Видно, новые люди в этом селе появлялись часто. Заговорила с ним по-украински, они поняли ее, и ответили почему-то по-татарски.
- Где можно жить! Небо над головой, а земля под ногами. Он белеют бодрацькі каменоломни. Камень с Бодрака мо