каждая брать всем. Есть из чего построить хижину.
А захочешь, сама резать камень на продажу бахчисарайским татарам. Платят хорошо.
Из группы вышел хромой человек с острішкуватими рыжими бровями и прокуренными усами, он заговорил той родном певучей языке, которого давным-давно не слышала:
- Идемте со мной, земляки безталаннії. Притулю вас, пока обзаведетесь. Я каменщик Стратон. Может, и до меня пристанеш в помощницы. Чтобы шея, а хомут найдется. Не плачь, женщина: перетреться, перемнеться да и обойдется...
От счастья всхлипнула Мария. Все неуверенности и страхи, которые приходилось переносить молча, потому что не с кем было поделиться, остались позади. Она наконец свободна! И не найдет ее здесь нет злая хозяйка, которая нахвалялася продать Мальву на кафинскому базаре, ни коварный Муравьев-баба.
А в сердце затеплилась надежда: завтра же выйдет к Стратона на работу, надриватиметься, день и ночь работать, а заработает денег и купит грамоту. Чудодейственный ханское письмо, что выведет ее на ясные зори, на тихие воды, в край веселый.
      
РАЗДЕЛ ВОСЬМОЙ

; Рассудительность, и мудрость, справедливый строй
; Пусть всегда царят там, где власть,
; Потому что царство, где невежда управлял,
; Господним добрым намерениям помеха.
;; Саади
;;
Затихли улице, відбенкетував Стамбул. Расколото на три части Босфором и Золотым Рогом город прело под солнцем, жизнь в нем возвращалось к своему будничного ритма. Кишела Галата купцами, бродягами и послами, которые прибывали из разных стран на прием к новому султана; звенела оружие на Скутари - рихтувалися янычары до новых походов; наигрывали печальные арабские мелодии египетские странствующие скрипачи и флейтисты, рассевшись возле кафеджіїв в тенях платанов.
Ничего не изменилось, хотя необычные события пронеслись-ся смерчем тревоги и триумфа над столицей империи. Так же звенело в мастерских, так же сидели на улицах ленивые бородачи за кальянами: куріли мангалы под чинарами, шумели купцы в лавках.
Разве что в душах людей что-то изменилось, но этого никто не замечал под солнцем аллаха. Злягала Нафиса, и знал об этом только Хюсам. Старый ювелир, как и несколько дней назад, горбился над серебряным браслетом, которого никто не купит, и снова думу думал об самое страшное: что произойдет с народом, когда его охраняют чужаки, которым этот народ дал веру и оружие, а любви дать не смог. И эти думы знал лишь один Хюсам. Сидела в сераля одинокая валиде и придумывала подвоха против кизляр-аги Замбула. Тревога легла бороздами на высоком главе великого визиря Аззем-паши: с кем посоветоваться, где найти философа, астролога, пророка, что угадал бы, откуда идет угроза падения империи, ибо эту опасность чувствует он только инстинктом, а постичь умом не может. Муштровал янычар Алим. Ненужные воспоминания развеялись вместе с хмелем. Тянулся чор-баджі перед янычаром-агой, выпрашивая взглядом у него самого неожиданного приказа. Hyp Али, объяснившись с Замбулом, плел свои сети вокруг великого визиря.
Падишах Ибрагим начал царствовать по третьей воротами Биюк-сарая.
Царствовать... Это было странное слово, которое пока что существовало вне его, отдельно от него, где-то за стенами новой розцяцькованої тюрьмы, которая называлась тронным залом. Это было всесильно понятие, к которому он, несмотря на коронование, еще не имел доступа. Та машина, которая создала вчера его, работала вне ним и, хотя избрал Ибрахима своим зачинщиком, еще не раскрывала тайны, как управлять ею.
А может, не выбрала? Кто-то на днях потерял власть, кто-то взял ее в руки и на радостях устроил спектакль театра Кара-гез 92[92]? Его пышно украсили, посадили на султанского коня, не спрашивая его согласия, как и не спрашивали тогда, когда сажали в тюрьму. Шейхульислам научил его роли, и он произносил эту роль на подсказках Hyp Али. Его, Ибрагима, возили по городу, дали ему деньги, чтобы он чашечки от их соцветий стучали ими в толпу янычар-ага с нарочитой вежливостью снимал с него обувь перед входом в мечеть Еюба, а потом за это содрал с него плату. Великий визирь Аззем-паша, который управлял государством за сильного Амурата, откровенно посмеивался из спектакля, но Регель настаивает, чтобы Ибрагим слушал Аззем-пашу. Кто же, собственно, пришел к власти, и что должен делать Ибрагим, которого нарекли султаном?
Ибрагим не выходил из тронного зала, боясь, что дверь захлопнется и он не сможет их открыть снова. Минутное блаженство от роскоши, которая так внезапно пришла на смену тюремной беспросветности, миновала. Ибрагим нервно ходил по залу, иногда прикасаясь к алмазного подлокотник трона, а в голове вкладывалась и уложиться не могла страшная мысль о неустойчивости султанского положения.
Узкий коридор вел из тронного зала библиотеки. Ибрагим нерешительно направился по коридору. Под стеной в низких шкафах лежали книги. Много книг. Они таинственно смотрели на султана пергаментовими корешками, оправленими в серебро и драгоценные камни. Может, в них Ибрагим найдет совет, может, там написано, как управлять государством? Но ведь их так много, а ему столько времени пропало в тюрьме, и он так мало знает! С которой начать? А дальше что? Тратить дни, недели, месяца на чтение, а за стенами дворца протянулась огромная империя, границ которой он не представляет. Десятки народов живет в ней, а что это за народы? И есть где Персия - покорена, но не убита, и есть Крым, всегда готов ужалить змеиным жалом в самое уязвимое место - Кафу, гудит непокорный Азов, а в итоге - весь мир вокруг враждебный и неизведанный.
Где найти точку опоры и душевное равновесие? Среди женщин гарема? Он жаждущий женских ласк, но кто же поручится, что его не отравит, не зарежет кинжалом какая-то там одалиска Амурата? Почему Замбул еще до сих пор не привез новых красавиц? Ибрагима охватывала неудержимая похоть, ему показалось вдруг, что как только он освободит тело от мути физических страстей, станет ясным и бистрим ум: он должен сначала почувствовать себя властелином в малом, чтобы врівноважитись, стать, наконец, нормальным человеком.
- Замбул! - крикнул. Повторил еще громче: - Замбул!
В той момент подбежал к нему кизляр-ага со скрещенными руками на груди. На этот раз он не показался Ибрагиму таким отвратительным. То, что евнух явился по первому зову, удовлетворило султана: может, этот человек будет его первым слугой и советчиком?
- Ты обещал мне показать гарем. Где же те красавицы, за которыми ты разослал гонцов по всем городам страны?
- Большой падишаху, - молвил Замбул, - я только ждал твоего приказа. Самые красивые дочери украинских степей, Кавказских гор и горячего Египта ждут тебя в гареме у фонтана.
- Веди!
Ибрагим опешил, увидев длинный ряд девушек. Какую же выбрать? Растерянно смотрел то на красавиц, то на Замбула. Прошелся вдоль ряда с платочком в руке, которую должен был дать выбранной, и остановился, загипнотизированный большими черными глазами, в которых не было боязни и повиновения, в которых не млявіло искусственное звабництво. Эти глаза горели и говорили удивительно смело: "Я хочу тебя не как рабыня - как женщина". Недоверие на мгновение зворушилося в мозгу султана, он всегда мучился от осознания своей непривлекательности, которую должен был наверстывать происхождению и золотом, но взгляд девушки жахтів силой и властностью - тем, чего не хватало именно теперь султану, и он, завороженный, подал ей платок.
- Кто ты, какое имя твое?
- Я черкешенка Тургана, а для тебя, султан, буду шекер 93[93], - ответила девушка, связывая султанской платком свою шею.
- О аллах! - прошептал пораженный Ибрагим.
Тургану вывела из ряда хозяйка гарема, кяя-хатун, чтобы подготовить ее для ночи: искупать в благоухающих водах, одеть, а вечером ввести в султанскую спальню.
...Утром гарем ждал с затаємним вздохом: нарече Ибрагим одаліску Тургану султаною? Быстро завистливый шепот прослиз по комнатам - Замбул перевел султанскую избранницу в отдельный корпус сераля, приставил к ней прислугу из черных евнухов, вручил ей золотую корону и три тысячи цехинов в шелковом мешке. Валиде Кьозем не помнила такого щедрого паш-маклика 94[94], она поняла сразу хитрость своей соперницы и заскрежетала зубами от ярости.
Успокоенный и сыт встретил Ибрагим утренний азан. Этой ночью он понял самое главное: свою собственную человеческую полноценность. Он любил и его любила волшебная Тургана. Исчезло то вечное чувство ущербленості, которое преследовало его с тех пор, как родился. Ибрагима меньше ласкала мать, потому что вторым был сыном; после обрезания его вывезли из Стамбула, потому что в столице имел право жить только старший брат; юность протекала в обществе тюремных ключников и кастеляна, потому Амурат стал султаном. Его называли юродивым братом гения, презирали, насмехались, лишали всего того, что принадлежит каждому человеку.
А сейчас Ибрагима полюбила женщина. Коронование вернуло ему волю, Тургана - человеческое достоинство. Она была пахучая и свежая, как умитий дождем гиацинт, бурная, словно горный водопад, горячая, как персидский рысак. Она любила его - мужчину, а не султана; в нем, зневаженому, осміяному и так внезапно возвеличеному, Тургана увидела человека. Ибрагим поверил в это, и к нему вернулась равновесие - он постиг обычное счастье.
Забыв о тронный зал, из которого вчера боялся выйти, о тысячи опасностей, которые ежедневно дежурят на султана, Ибрагим вышел из дворца и полной грудью вдохнул свежий воздух. Пышный сад протянулся склонами от Золотого Рога более Босфором вплоть до Мраморного моря. Стрелы кипарисов виструнчились над плоскими кронами ливанских кедров, более проливом кружили чайки, провожая галеры, которых отправил кто-то в чужие края, - это не волновало Ибрагима. Он впервые ощутил полную радость свободы, захотелось по-мальчишески прыгнуть с ступеней и тропками помчаться мимо фонтанов вплоть до моря, сбросить с себя одежды и плюснутись в прохладную воду.
Внимание Ибрагима привлек оригинальный фонтан с головатою колонной, вырезанной геометрическим арабским узором. Из десятка ячеек тихо булькала вода и стекала вниз по бархатных водорослях и нежных листиках папоротника. Вокруг фонтана на клумбах цвели кустики цветов, которых никогда не видел Ибрагим. Он нагнулся, осторожно коснулся до кистей, как вчера в султанской короны, прижался лицом к кусту кремовых роз, задыхаясь от нежного запаха, а из уст всплыли слова стихотворения, пожалуй, своего собственного, рожденного восхищением красотой мира:
; Разлучили тебя с родиной,
; Что ты так плачешь, а соловью?
; Ты оставил там свою любимую,
; Что ты так плачешь, а соловью?
Взгляд упал на незасаджений деревьями зеленый склон, и мелькнула у Ибрагима мнение засадати его фруктовым садом, в котором ветви вгиналось бы от апельсин, цитрин и кроваво-красных гроздей кизила.
Бродил по султанском сада, возвращался к состоянию обычного нормального человека, которому не был никогда, в душе просыпался мечтатель; залюбувалися молодым султаном немые карлики, тихо ступали за ним на респектній отдалении.
Кто знает, кем могла бы стать эта пересеченная человек, если бы вышла за стены сада и не возвращалась больше сюда никогда. Может, садовником, может, пастухом-песенником? Но был он из рода Османов, поэтому только две судьбы вписались в книгу его жизни: судьба узника или царя. А третьей аллах не послал.
И об этом не думал Ибрагим. Он коснулся кончиком пальца до мохнатого шмеля, шмель заурчал и снова упрямо лез к пестика розы по каплю нектара. Улыбнулся Ибрагим: каждому что-то положено в этом мире, даже самой маленькой букашке. Вот она протестует, ссорится, добивается своего...
А что ему положено? Оторвалась рука от цветка, на миг застыла, шмель улетел на другие цветы. Задумался Ибрагим. Когда же джмелеві дается капля нектара, то ему, султану, вероятно, гораздо больше. Ведь он - человек. Да, и поэтому его нектаром стала прекрасная Тургана. А только ли поэтому? А разве принадлежала бы ему лучшая женщина мира, если бы он был пастухом или садовником, а не Ибрагимом из рода Османов? Шпигонув сомнение: так неискренни были ласки Тургани... Пусть и так, но положены ему одному, потому что он не обычный человек, а султан. Потому что его капля нектара - это не только счастье и роскошь, а еще и власть над людьми. Его, не чья-то власть!
Оглянулся назад и встрепенулся от удивления: карлики - Ибрагим даже не надеялся, что они идут за ним следом, - упали ничком наземь, от одного лишь султанского точки зрения упали! Видно, он имеет ту же власть, и все, что представлялось ему вчера спектаклем Кара-гез, было самому что ни на есть правдой!
Ибрагим шагнул к карликов, и они мелко попятились - это понравилось султану. Но ничтожные людишки, что лежали у его стоп, показались ему слишком маленькими, его власть должна быть намного сильнее. "Как убедиться в этом?" - рассуждал султан. Посмотрел на высокие стены, повел глазами по аллеям и в беспомощности плеснул в ладоши.
И тут произошло чудо.
Из дверей гарема бег церемониймейстер. Капу-ага, одышливый, вклякнув перед султаном на колени. Смотрел Ибрагиму в глаза и ждал приказа. Ибрагим нерешительно хлопнул еще раз. Это именно сделал капу-ага громче - уже мчался по аллее начальник султанского свиты, алай-чауш, и склонился к поясу. Ибрагим продолжал хлопать в ладоши, этот жест повторял за ним капу-ага, из нор дворца выбежала прислуга, и удивился султан, что ее так много. Перед ним стояли - кто склонен в пояс, кто на коленях, кто лежал пластом на земле - какой у кого чин: янычары, спагії, бостанджі и капиджії 95[95], одежничі, сокольничі, кублодержці, стрем'янники, меченосці, поясничі, повара, немые, городничі - сотни верноподданных людей окружили его одного.
Так вот где ключ к власти! Плеснет он еще и еще, и сотни раз - вся империя поднимется, заработает без него, но по его сигналу.
Ибрагим почувствовал, как крепнут его мускулы, выпрямляется жалкое тело, наполняется гордостью истерзанная душа - повиновение этих людей дала ему уверенность и силу. Впервые за время своего султанства он изрек никем не подсказаны слова. Сначала тихо, и все смелее, наконец, голос его звучал среди стен дворцов:
- Я - обладатель трех частей света, пяти морей, сторож святых городов Мекки и Медины, владыка Стамбула, Каира, Дамаска, Багдада!
- Да, эфенди! - ответили ему хором.
- Амурат погиб потому, - продолжал Ибрагим, - что был он трус и бездарный полководец, а я ваш вождь, самый славный, самый мудрый... - и тут запнулся султан. А что, если на это кощунство ответят молчанием или кто-то скажет: нет! Что тогда?
- Мудрейший из всех султанов! - окончили за него.
Показалось ему, что над ним засиял ореол невиданной мощи, он смело шагнул вперед. За Ибрагимом возвращались слуги и падали ниц. И подумал султан: пройдет он так пешком через всю Анатолию и Румелию, все народы падут так же перед ним на колени.
А так? У кого спросить? Всматривался в лица своих слуг, и не знал из них никого, только одна пара глаз начинал его преданностью, рвением, мольбой. Это были глаза Замбула.
Султан взмахнул рукой. Жест, видно, был удачным, потому что вдруг исчезли все, и остался перед ним только уродливый кизляр-ага. Сквозь зарешеченную желтыми зубами яму рта поплыли целебные слова:
- Зорко блестящая, что глаза слепит, высокий царь над царями, что держишь в своих руках целый мир, я поздравляю тебя!
Нет, нет, то не был театр Кара-гез. Он, Ибрагим, томясь в тюрьме, сам не знал, кто он есть. Это непутевый Амурат, завидуя гению Ибрагима, заключил его в темницу. Но народ знал, любил и ждал на него.
- Ты единственный обладатель в мире, что над всеми земными царями царствуешь, я поздравляю тебя, - лились изо рта Замбула такие нужны Ибрагиму слова. - А если еще и остались люди за свою силу надменные, то и те трепещут перед твоим могуществом. Ты справедливейший из самых справедливых, крошка лжи не упадет с рук твоих. И награждая добрых, должен наказывать злых. Потому завещал еще Селим Явуз: ріясет - сіясет! 96[96]
Ибрагим оборвал красноречие Замбула, дал знак рукой, чтобы поднялся, сказал коротко:
- Говори все, что знаешь.
В Замбула заблестели глаза, он не сумел скрыть радости маской смирения. О, как только удастся выполнить поручение Hyp Али, Замбул станет самым богатым человеком в мире. Янычар-ага обещает галеру золота из казны Едікуле, если не станет великого визиря Аззем-паши. Визира, что держится уже при двух султанах, сильнейшей в империи человека. Самое главное - посеять в султана подозрения, а дальше цепь недоверия обсотає визиря и сожмется в конце вокруг его шеи. Пусть становится на его место Hyp Али сам шайтан - Замбулові безразлично. Ему надо денег, за которые в далекой священной Медине купит землю и распутно будет доживать.
Кизляр-ага начал издалека. Он вынул из рукава халата свиток бумаги и развернул его. Здесь были записаны имена кое-кого из прислуги.
- Не все твои слуги, большой падишаху, рады тому, что мудрейший из султанов сел на престоле, - говорил подобострастно Замбул. Он тыкал пальцем против имен, а Ибрагим безразлично давал согласие на смерть незнакомых ему людей, которым после обеда снесут головы на султанской конюшни.
Замбул сміливішав. О, это уже много значит, что султан слушает его. Он свернул свиток, ступил несколько шагов назад, не сводя взгляда с Ибрагима.
- Ты еще что-нибудь имеешь сказать, Замбуле?
- Гнев моего повелителя пусть падет на мою голову, я не знал бы большего счастья, как умереть от его руки. Великий визирь Аззем-паша...
Султан насторожился, и это не прошло мимо внимания главного евнуха. Замбул опустил глаза, замолчал. Не многовато укусила сегодня?
Ибрагим вспомнил, что он уже где-то слышал подобный подозрительный намек на великого визиря. "Слушай хорошо, что говорит Аззем-паша..." Да, эти слова сказал Замбул на галерее в зале дивана. Что он знает о Аззем-пашу? Визирь готовит заговор? Но достаточно султану хлопнуть в ладоши, и визиря не станет. А кто тогда станет опорой султана в государственных делах? Этот кретин? Hyp Али? Hyp Али... Он избавил Ибрагима из тюрьмы, так. Но от его руки погиб Амурат. Погиб потому, что не доплачивал янычарам денег. А что, когда Ибрагим не сможет заплатить второй, третий раз по пятьсот пиастров на орта, кто тогда защитит его, если не будет Аззем-паши?
Подозрение, и совсем не та, которую хотел вызвать Замбул, пронзила мозг Ибрагима. Или не хотят янычары во главе с Hyp Али сделать его своей игрушкой не только в день коронации, но и на все время царствования? С помощью Замбула...
Ибрагим впервые почувствовал, как его окутывает повелительський гнев. Бледное лицо налилось кровью, подступил к дрожащего евнуха.
- Что знаешь о нем?
- Он... он правил государством при Амураті и верен ему. Аззем-паша не радовался, когда провозгласили султаном тебя...
Об этом догадывался Ибрагим еще тогда, когда великий визирь не слишком учтиво подсказывал ему, кто к нему произносил такие же речи. Ненавидел его, так. Но уничтожить ныне руководителя государства было бы равнозначно отсечь себе самом голову.
- Что ты знаешь, Замбуле, о его сегодняшней неверность моем лице?
- Нет, нет... Я ничего не знаю...
- А кто тебе насоветовал вызвать у меня подозрение до великого визиря? - крикнул Ибрагим и протянул вперед руку, подражая позу Сулеймана Великолепного.
Замбулові отлегло от сердца. Ибрагим упражняется. Султан еще не стал султаном. О, Замбул знает настоящий гнев падишаха! Чтобы выдержать игру до конца, кизляр-ага в притворном ужасе упал и начал ползать по земле, бормоча:
- О, прости, великий!.. Я сам... С безграничной преданности тебе. Амурат вел себя со мной хуже, чем с собакой, валиде погорджувала мной - все это лишь за то, что я выразил свое сожаление по младшим братом Амурата, когда... А великий визирь оскорбил мою безграничную любовь к тебе своим холодным молчанием в то время, как весь Стамбул, весь край ликовал.
Лицо Ибрагима подобрішало. Он еще был впечатлительным на ласковые слова, так же немного дней прошло от тюремного кібеля к трону. Если Замбул сочувствовал когда Ібрапмові, то теперь станет его верным псом. Султану нужны слуги. Хлопать в ладоши он научился выполнять приказы доверенные люди.
- Живи, Замбуле, - проговорил. - Ты сейчас получишь от дефтердара подарок за верность. И если хоть в помыслах затієш измену, не надейся, что это спрячется от меня. И тогда я прикажу выбросить твою голову за ворота сарая... А теперь позови великого визиря. Я жду на него.
Ибрагим волновался, ожидая прихода Аззем-паши. Сейчас ощутил свою власть над слугами, как же он должен поступить с умом государства? Что у него есть против этого сильного человека? Шелковый шнурок, ятаган?.. Но ведь это оружие еще не пришла пора. А что больше?
Захват властью проходило, ежеминутно росло нервное напряжение, щекотали в горле истерические спазмы, он готов был закричать: "Отойдите, делайте что хотите!" Вспомнился утренний душевный покой, и захотелось выбежать в сад, прочь отсюда, прочь навсегда! Ходил по тронном зала, ломал костяшки пальцев и... наткнулся на седобородого мужчину с умными глазами. Странная улыбка, как у отца, который снисходительно смотрит на рассерженную ребенка, заиграла на губах великого визиря и моментально скрылась в усах и бороде.
- Слушаю тебя, султан.
Ибрагим затупотів ногами и, сжимая кулаки, заверещал:
- Я заставлю, заставлю всех слушаться и ползать передо мной на земле! Слышишь, я заставлю!
- Не понимаю твоего гнева, о султан, - спокойно ответил визирь. - Разве кто-то из государственных мужей уже успел проявить непослушание твоем лице?
Ибрагим сел на трон, вытер платком пот со лба. Ему было стыдно за свой мальчишеский крик, хотелось теперь добрать позу Сулеймана Великолепного, и стушевался перед взглядом Аззем-паши, понял, что позировать перед ним было бы еще смешнее.
- Ты моя правая рука, - заговорил спокойно, - и вместо помочь, я слышу от тебя только вщипливі замечания и, если хочешь знать, чувствую презрении к лицу султана.
Аззем-паша опустил голову, и обрадовался Ибрагим, что повинуется ему сейчас и великий визирь. И не слова покаяния донеслись до ушей султана, а вещь, которая заставила бы каждого в Турецкой империи задуматься, насторожиться, испугаться.
- Государство наше гораздо больше, чем султанский дворец, Ібрагіме. А потому дорога она не только семье Османов, а каждому турку. Крепко сшил наше государство Мухаммед Завоеватель, еще лучше одел ее в золотую парчу Сулейман Законодатель. И сквозь дорогие одеяния видно, как распадаются швы. И болит за то мне седая голова. Султаны меняются, государство остается. А кто же заботится о ней, как о свой собственный дом? Янычары, которые дерут с нее лыко и сокрушаются только своими собственными выгодами, прикрываясь верностью султану и корана?
- Что ты говоришь, Аззем-паша? - насторожился Ибрагим. - Не смей против янычар... То устои...
- А если те устои не выдерживают более пробы времени, султан, то не лучше их выбросить на мусор и посмотреть, что делают другие народы? Нет, ты не пугайся... Это только мои мысли...
Ибрагим успокоился. А, это его философские болтовня. На твое, визирю, и на мою жизнь хватит того, что есть... А придут другие, пусть думают...
- Но я должен тебе рассказать, - продолжал Аззем-паша, - не о свои соображения, которые сушат мозг, а о другом, что является важным на сегодняшний день. Казна пустеет, а думать надо, откуда достать денег, чтобы не уйти заблаговременно по миру до соседей. Если ты будешь платить и дальше янычарам, то быстро нам придется срывать золотые надписи с тюрбе султанов.
Ибрагим напряженно думал, что ответить визирю, чтобы блеснуть перед ним умом, и неожиданно засмеялся, победно, злорадно:
- Большой визирю, дал тебе аллах гадючий ум, а хитрость змея пожалел. Потому что знает и ребенок: джихад дает турецкому народу и султанской казны золото! Азов не взят, войско томится, а ты квасишся в раздумьях, неугодных ни богу, ни султану.
- На Азов пойдет поход. В следующем году, весной, я пошлю туда султанское и ханское войско. И не в том дело, султан. От победы или поражения под Азовом не изменится положение. Надо подумать, почему нет прибыли из глубин нашей империи. А ждать в трудную минуту, чтобы снискать расположение подданных, обогатив их награбленным добром, это большая ошибка. Когда народу станет лучше жить за счет грабежей, то он будет благодарен не тебе, а твоему врагу.
Ибрагим позеленел от ярости. Этот старец разговаривает с ним, как с отроком. И, к счастью, всплыла в султановій памяти старая поговорка, и он выпалил ее, заранее празднуя победу в словесном поединке:
- Сказал пророк: "Председателю думать, рукам выполнять, а языковые хвалить бога". Султан подумает, подданные выполнят, а имамы выпросят у аллаха для нас удачу. Можешь идти, визирю.
Аззем-паша поклонился и молвил:
- Хорошая поговорка, Ібрагіме. И большая жура, когда хвалят бога все, даже те, которые не верят в него, руки для труда маловато, а голов, чтобы думать, не дарил нашей эпохе аллах.
Он не смотрел, как подействуют его слова на падишаха. Повернулся и вышел, гордо неся голову. Знал - недолго ее носить. И было странно безразлично. Что из нее выгоду, когда она уже не в силах помочь его государству, которую он сам сооружал, укреплял, веря в ее великое предназначение на земле.
      
РАЗДЕЛ ДЕВЯТЫЙ
      
; Когда слышите крик ослов,
; просите защиты у аллаха,
; ибо ослы кричат тогда,
; как увидят шайтана
;; Из хадисов
      
Лет тридцать или сорок назад греки покинули свое старинное село Мангуш и поселились в пещерах Маріянполя напротив Успенского собора возле Чуфут-кале. Исконную церковь Успения пресвятой богородицы они назвали крымским Афоном, привели сюда священников и монахов, а тогда потянулись к ней все христиане Крыму. Ба и ханы относились к святому месту с суеверной богобоязливістю. Ходили слухи, что некоторые, собираясь в поход, ставили возле иконы Марии свечу.
Греческие папаси 97[97] рассказывали, что основал собор апостол Андрей, остановившись в Крыму по дороге с Синопу в Скифию. Проповедник Христовой науки, который спустя на днепровских холмах поставил крест и предсказал благодать на скифских землях, заезжал в Херсонес, окрестил его и, идя дальше на север, увидел вблизи нынешнего Бахчисарая пещеру, вырытую подземными водами. Над пещерой на скале он повесил чудотворную икону богоматери и освятил место.
Ходит по людям легенда, что в той пещере жил змей, который пожирал детей из близлежащих сел. Выполз он посмотреть, что за отчаянная женщина поселилась по соседству с ним, с иконы взглянула на дракона живыми глазами Мария, и он сдох от ее взгляда Проходили века, скала обросла лесом, и забыли люди о икону. Аж как-то один пастух из Біасали, где тоже христиане живут, наткнулся на нее, блуждая за отарой. Снял ее со скалы и понес к себе в хижину. Утром проснулся - нет иконы. Пошел опять к скале - висит она, как и вчера, будто и не снимал никто. Удивленный юноша рассказал об этом приключении мурзе, у которого служил. Три раза снимал мурза со скалы икону, три раза она возвращалась на свое место. Тогда уверовал татарский богатой в христианское чудо, надел рясу и основал в пещере церковь.
Греки упорядочили собор и провозгласили отпуск в день успения святой Марии, а Мангуш опустел.
И ненадолго. В уютную долину между горами, где журчит холодный поток, .приплентав хромой парень Стратон - отпущен невольник из Карасу-базара. Забрали его в плен из Украины, когда еще был мальчиком. Ему повезло. Из-за хромоты не взяли Стратона ни в янычары, ни на галеры, купил его на базаре богатый баринський бей до лошадей. Денег заплатил за невольника мало, а взял себе рабочего с золотыми руками. Пожалуй, он таки появился конюхом - пополнели, побуйнішали бейські аргамаки из добрых рук Стратона. Кроме этого, он знал столярную дело - от отца научился, а от матери - гадалки - познавать целебные зелья.
Наверное никогда не видел бы Стратон свободы, если бы не счастливый случай. Заболел у бея сын - единственный его наследник. Когда уже все знахарки обрекли парня на смерть, зашел к бея Стратон и сказал, что вылечит больного, но в награду потребовал свободы. И произошло чудо: выздоровел баринський наследник от чудотворных трав, а бей сдержал слова.
О возвращении на Украину даже не мечтал Стратон. Пропал конь, то и узду брось... Его дом на глазах разрушили, старых отца и мать убили - к кому возвращаться? Кое-кто убегал, пробираясь через Сиваські болота, и Стратон даже не пробовал. В ходу был не удачный, то и не весил той волей, что имеет. А здесь не пропадет - все умеет делать.
Прошел степи, нигде не нашел места, где бы мог спрятаться от злого глаза. Манили степняка в себя горы. В опустілий Мангуш прибрел случайно. С греческих поселений остались лишь груды камней, заросшие сорняками, и следы огородов, - остановился Стратон, не можучи понять, почему люди покинули такую благодатную долину. Глянул глазом мастера на белую скалу, что виднелась над рекой Бодраком, и подумал, что греки - неумные люди. За этот камень, только сумей его резать, станешь богачом. И что кому...
Знал Стратон татарский земельный закон по шариату 98[98] кто оживляет мертвую землю, тот берет ее в собственность. Если ты выкопал колодец на пустыре, то владеешь землей на сорок шагов и во все четыре стороны света, дерево посадил - на пять шагов, а нашел проточную воду - то аж на пятьсот.
Поток Стратон назвал по-татарски Узенчиком 99[99], огородил участок земли камнями, сделал железный шпунт и начал резать бодрацький камень. На деревянных полозьях таскал его в Бахчисарай и продавал армянам; добротный строительный материал заметили татары. Вскоре к Стратона в Мангуш наведался один бахчисарайский мулла условиться, чтобы Стратон доставлял ему камень для мечети. Вот тогда посыпались деньги в карман: купил себе коня, выстроил дом, и сюда начали стекаться из разных концов Крыма гяури.
Не замедлил навестить Стратона владелец земель, возле Бахчисарая, нефортунний яшлавский бей. Среди всех крымских - самый бедный. Ширіни захватили плодородные земли у Кафы и таможню кафського базара. Ширинский бей диктовал волю хану, и перед ним расступались стражи, когда въезжал в ханский двор. Мансуры владели прибутним Перекопом, Барини - невольничим Карасубазаром, а Яшлави, прислонившись возле ханского порога, влачили жалкое существование на необитаемых холмах, которые не давали прибыли.
Узнав о дорогой бодрацький камень, что его открыл гяур Стратон, он добился у хана ярлык 100[100], который позволял свободным христианам поселяться в Мангуш, а чтобы неверные не стали слишком своевольным, приказал окружающим татарам перейти в новое село.
Новый Мангуш вырос за несколько лет. Быстро появился в селе татарский кэт-худая, баскаки 101[101] сдирали харадж и джізьє 102[102] от хозяйств и от выработки камня покатились круглые алтыны в казну Яшлавів, а в Бахчисарае вырастали новые дома и мечети с бодрацького известняка.
Кое-кто шел к Стратона учиться каменярської дела, другие разрабатывали каждый свой карьер. Татары не ходили на каменоломни, они предпочитали торговать овощами на бахчисарайском рынке, может, поэтому никогда не было неприязни и столкновений между христианами и мусульманами. Татар в Мангуше было немного. Расселились они вперемешку с гяурами и по-соседски сжились, словно и никогда не было вражды между этими народами. Только странное чудо: христиане, которым казалось сначала, что никто их в этой видолині не найдет, почувствовали себя вдруг кладовщиками в чужом доме и начали приспосабливаться к хозяев. Умерла песня, что клокотала в селе вечерам, - ведь мусульмане не выходят из домов после захода солнца; начала стихать украинская речь на улице - разговаривать им стало неудобно перед татарами; татарки враждебно смотрели на девушек и женщин, которые ходили с открытыми лицами, поэтому, уходя в Бахчисарай на базар, украинки закутывались в чадры, чтобы не раздражать правоверных.
Болела душа в Стратона, глядя, как поглощает татарва православные души - незаметно, украдкой, без крика, и задумал построить церковь; может, она не даст людям забыть свое. И как раз, очень кстати, появился в Мангуше бывший запорожский дьяк - будет кому править богослужения. Посоветовались старшие общиной, начали строить вместе. Кетхуда не перечил, и когда уже строили баню, он прискакал на лошади и закричал:
- Минарет!
Опустились в руки людей. Где ж это видано, чтобы в языческом храме возводити хвалу христианскому богу? Запустение пришли работу. А потом подошла молодая поросль, которой уже было безразлично, какому богу молиться. Татары построили на начатой церкви минарет, и сейчас из него мулла призывает гяурів возвращаться в магометанську веру.
Замучила Стратона совести: его же руки приклались к небожого дела. Перестал торговать камнем, с бахчисарайськими имамами, и заработки помізерніли. А сердце сжималось от боли. Все больше и больше людей ходят по пятницам в мечеть, а в Успенской церкви выбираются по воскресеньям только старые. Все меньше и меньше слышать родной язык на улицах, сам Стратон разговаривает по-татарски, разве вот когда на престольные праздники разговеется в гостях за песней. Это одно, что осталось. Татары за песню не сердятся, мало того - сами переняли казацкие думы.
Старел Стратон, и тоска по родным словом, за человеком, который бы разговаривала с ним матерньою живым языком и ему самому не дала ее забыть, все больше в'ялила душу.
Дело-ежегодно приходили в Мангуш люди, отпущены, а иногда и беглецы, и все какие-то сломанные, ущерблені, напуганы. Отрекались от своей веры, чтобы не платить подушную подать и харадж. Мусульманский налог - ушр - был гораздо меньшим. Хотелось иногда Стратонові бросить чужбину, перейдя Сиваш, но тогда вспоминал лядской неволю, что хуже от татарского. Некуда деться казаку...
Не надеялся уже и не ждал: появилась в селе уставшая красивая женщина с ребенком. Она заговорила той чистой, неиспорченной татаризною языке, которую слышал еще в детстве. Хлюпнулись в груди и боль, и радость, печаль и счастье. Наверное не все еще пропало, есть еще свои люди на свете. Прижал скитальників, угостил, да и відмолодів как-то Стратон, как свою родную семью нашел в изгнании.
Жизнь в Мангуше началось для Марии несогірше. Жили с Мальвой некоторое время в просторной Стратоновій горнице, и не захотела Мария быть ему обузой, стала рядом лепить себе хижину. Стратон помогал так истово, будто делал для себя. Задумывалась не раз Мария, почему такой хороший для нее этот чуть наклонный рудовусий человек, и догадатись было нетрудно.
Мария посвежевшая, зацвела в последнее цветом ее красота, та, ради которой когда-запорожец Самойло покинул Сечь. Засмотрелся Стратон на женщину, полюбил. И думалось Марии, не доживать вдвоем возраста. Обоих же их свела на чужой стороне и сама судьба, которая на золу перетерла-перемолола все, что было им дорого некогда. И одна преграда стала помехой: Стратон не думал возвращаться на Украину. "Там каша с молоком, где нас нет", - говорил он. А Марии и подумать было страшно старітися и умирать в Крыму.
Мария позволила ему прийти к ней, утешила его и свое одиночество, и венчаться в Успенской церкви не согласилась.
- Добрый ты, Стратоне, я полюбила тебя. Но я покину тебя. Ты будешь умирать здесь, я таки на Украине.
Мальву полюбил Стратон, как родную дочь. Советовалась с ним Мария, как ей быть с ребенком. На изголодавшийся почву детской души упали слова чужой веры, и вера дала ей покой, первые детские радости и хлеб. Думалось, что здесь, в Мангуше, среди своих людей дитя забудет науку коварного Муравей-бабы, - и как забудет, когда почти все разговаривают по-татарски и в мечеть ходят. Можно бы запретить, а рот ребенку не зажмешь - скажет где, и к кэт-худы донесется, а тогда уже и не думай, чтобы присвідчив хану, когда будет покупать грамоту, что она мусульманка. А чужая вера и язык так крепко запали в сознание ребенка, она не умеет даже думать матірньою языке, хоть и понимает ее. Иногда разве перекривить Стратона или Марию и засмеется - смотрите, мол, и я умею по-вашему.
- Умрем мы, Мария, и все с нами погибнет, - сказал Стратон. - Там ляхівщина, здесь татаризна. Умерла наша Украина...
В половине августа перед праздником Успения богородицы, когда до Успенского собора стекались со всех концов Крыма христианские паломники, как-то оживился Стратон.
- Пойдем и мы на богомолье, - молвил. - И Мальву возьмем с собой. Пусть услышит праведное слово божье, пусть мелкая зерно упадет в душу, когда, может, все-таки прорастет. Наука в детстве - резьба на камне, говорят имамы.
До сих пор Мария не выходила из Мангуша, разве то, что со Стратоном на каменоломни резать камень. Тревожная радость пронзила ее: неужели это правда, что здесь, в языческом краю, есть православная церковь, куда свободно ходят люди, и священники в ризах поют хвалу Христу?
- Как же это так, Стратоне? Поэтому когда налетят в украинские села, камня на камне не оставят от церкви. А здесь, под самыми стенами Бахчисарая...
- Ге, то не спроста... - хмыкнул Стратон. - На наши земли они идут войной, а джихад завещал сам Магомет. Здесь они мирно живут, детей кормят, урожай лелеют и поэтому боятся гнева бога нашего. Слишком много христиан в Крыму, было бы кому выпросить у бога мести, если бы решились разрушить храм. Татары хитро борются с нами на своей земле. Не церкви разрушают, а души человеческие. Чего же, думаешь, так ревностно ополчился дервиш обратить вас на бусурманство? Потому что когда не станет ни одного христианина в их края, тогда и храмы не страшны. Бог без паствы бессилен. А ее все меньше и меньше...
...Мальва бежала впереди Стратона и Марии, останавливалась и, розпромінена, переспрашивала раз:
- Мама, в Бахчисарае сам хан живет? И мы его увидим? Самого хана увидим?
Мария промовчувала, не утерпел Стратон:
- Деточка, не к хану, к Иисусу идем в Бахчисарай.
- А кто такой Иисус?
- Бог наш.
- Ваш? А он отличается от аллаха? Мама, а хан такой же сильный и всесильный, как аллах?
Мария потянула к себе Мальву и сказала строго.
- Выбей себе, доченька, с головы всевозможных ханов. С ними беда ходит и наше горе.
- Неправда, мулла говорит, что он божий наместник. Я хочу видеть хана! - уже капризничала имела.
- Нам, бедным людям, лучше бы его не видеть...
- Но ведь мы станем богатыми, ты сама говорила.
- О, тогда не нужен нам ни один хан. Мы тогда вернемся на Украину.
- Зачем, а разве здесь плохо?
Не ответила Мария. Толпой втискалися люди в ущелье Марьям-дере, тревожное беспокойство охватило Марию, как перед встречей с родным домом после долгой разлуки. Мелко дрожало тело, судорожно сжимала Мальву за руку. Забыла о Стратона, пробиралась вперед среди людей, спиналася по склону к пещерам Маріянполя, чтобы оттуда увидеть чудотворную икону на скале: она единственная может принести ей спасение.
Люди стояли и набожно всматривались в противоположный берег ущелья. Мария проталкивалась вперед, она уже увидела окна пещерной церкви, святых отцов в ризах, но ее, спасительки, еще не отыскала глазами. Поднялась на камень - увидела. Это не была обычная икона божьей матери, которую не раз видела в церквях. Со скалы на толпу обездоленных людей смотрела грустная женщина с ребенком на руках. Вдоль нее стояли два молодых человека с нимбами над головами, и совсем не были они похожи на святых, скорее на взрослых сыновей этой скорбящей матери.
Мария смотрела и не слышала, что говорил Стратон, не слушая лепета Мальвы. Нет, это не чудотворная икона, это обычная женщина со взрослыми сыновьями и маленьким ребенком на руках... Как ей удалось, как ей удалось?.. Всхлипнула вдруг Мария, рыдание прорвалось сквозь горло, она упала лицом к земле, застонала:
- Ты уберегла! Ты уберегла!..
Ее подвел Стратон, заплакала Мальва, испугавшись маминой отчаяния, и тут раздался ангельский хор, что заполнил всю долину, весь мир, и народ подхватил песню-разными языками на один мотив:
; Пресвятая богородица,
; Спаси нас!
Эту молитву Мария слышала не раз, сама пела ее, хоть и не знала, почему просят: "Пресвятая богородице, спаси нас".
- Пресвятая богородица, спаси нас! - раздавался крик отчаяния в узком ущелье Марьям-дере, молитва взывала к небу, назойливо повторялась без конца, и, казалось, не вытерпит всетерпимий бог. Упадет небо, содрогнутся горы, сойдут со скалы взрослые сыновья святой женщины, станет их по два у каждой осиротевшей матери, и выведут они матерей на ясные зори, на тихие воды, в край веселый.
; Пресвятая богородица,
; Спаси нас!
Не произошло этого. Крепко стоял ханский дворец, окруженный в этот день утроенной охраной, выстроились двойной цепью при входе в ущелье ханские сеймени, громче, чем когда-либо, горланили муэдзины на мінаретах, и возвращались несвободные люди обратно по своим домам, и их становилось больше, они становились крупнее, и могутнішав их бог.
Молча возвращались домой Стратон и Мария с Мальвой. Вдохновенным было Стратонове лицо, ступала Мария уверенной походкой, и уже не гаморила Мальва - тихо шла рядом, будто стала взрослее.
      
Скупая, малоснежная зима испарилась на первом весеннем солнце, не напоенная еще с прошлого года спражна земля закурилася чорториями, поруділо Мангушське взгорья. Голод подкрадывался со степи до гор, застучал в человеческие жилища.
Обмелел бурное Узенчик, уже не хватало в нем воды для грядок, над вижолобиною в самом конце долины с утра до вечера стояли дети с кувшинами, не успевая настачити воды для питья.
Лишь под берегами и на обрывах зеленели нагайки сочных каперсов, распускались белым цветом, и женщины рыскали под склонами, собирая еще не расцветая почки для засола.
Отчаянно кричали ослы. Суеверные татары застывали под их визг на колени и шептали слова молитвы, уверовали и христиане в татарское поверья и молились по-своему, потому что ко всем одинаково шел шайтан голода.
Мария вернулась из бахчисарайского базара уставшая журою, поникла. Цены так невероятно подскочили! За бешур 103[103] проса - двадцать алтын. Это еще бы ничего, если бы то просо, что весной купила и посеяла возле дома виколосилося некогда. И где там, засыхает над грудой, а на каперсах не проживешь. Что-то надо действовать.
Заработала Мария круг Стратона немало денег за зиму. Он платил ей за работу, как чужой, хотя на самом деле чужой стала ему собственная дом - свободное от работы время просиживал у Марии.
- Стратоне, - сказала ему одной ночи, - слышу я, что тяжело мне будет без тебя в старости. Создадим деньги вместе, не удастся обоим некогда грамоту купить. Что тебя здесь держит?
- Безнадега, Мария... То страшная вещь, но она заполнила мне душу до краев. И сердце будто из войлока, и руки словно глиняные. Я не вижу нигде на земле такого клочка, чтобы стоило к нему идти, страждучи. А здесь хоть немного есть того, что не дает мне потерять самого себя. Пойду в Успенский собор, и кажется, что увидел и Днепр, и степь на Украине. Имею работу и коротаю дни. И ты ко мне пришла, Мария. А пойдешь - захочу умереть, если бог смерть пошлет. Но идти куда - куда идти? Из неволи и в худшую? И за какую цену? Притворяться все время мусульманином, губить душу свою, чтобы потом с польской сваи поглядывать на Украину... Ну, ты как знаешь. А в церковь больше не ходи, кэт-худая уже знает, что ты была на отпущение. Он все мотает себе на ус. Иди теперь спокутуй христианский грех в мечети. Ой, виплатиться тебе...
Думала-передумувала Мария, и не могла смириться с тем, что здесь умирать имеет. Кривит душой зато есть надежда, а без надежды зачем жить, пусть даже со своим богом... Не здесь, ой не здесь Мальвиній молодости цвести. Та за ней на Украине Купало скорбит, и высокие мальвы-сестры выглядывают ее из-за плетней. Покину я тебя, Стратоне, добрый мой дорогой...
Но как заработать столько денег? Спрашивала у людей говорят: пятьсот алтын надо, да еще и кэт-худые бакшиш, чтобы присвідчив, а голодный переднівок тянет монету за монетой. А им цена - свободный степь на Украине и незаюжене синее небо. Баскак таки на самом деле душит за горло: кроме хараджа и джізьє, наложили новый - вооруженный налог, хан Бегадир-Гирей готовится в поход на Азов. О боже, как вырваться отсюда, чтобы хоть своей кривавицею не помогать разорять христианские земли! Недоедала и в мечеть ходила отвода глаз, грех отмаливала дома и опускала глаза перед Стратоном.
Принесла Мария дикую новость из Бахчисарая. Одна многодетная татарка с Карачори продала на человеческом базаре своего мальчика и кормит теперь кровью старшего четверо меньших. Страшно стало Марии. Как перебиться до зимы, чтобы хоть эти деньги, что есть, за лето не растратить? Может, на второй год легче станет?
Зашевелился крымский степь, учуяв голод. Гнали чабаны голодную скот в горы, натягивал полки на Азов хан Бегадир-Гирей. И хлеб.
Сказала Мария Стратонові:
- Я пойду в горы с Мальвой. Наймемося доить овец. Прокормимся как-то летом, а может, еще и сыра принесем на зиму.
Мальва захлопала от радости в ладоши.
- Мама, там мы Ахмета встретим! Он такой добрый!
Не гаялася. Таки на второй день выбрались они обе на знакомую дорогу, что вела на яйлы Чатырдага Возможно, в этот день добились бы они к какому-коша 104[104], и необычное движение на битом пути привлек Марииной внимание. Черной колонной тянулось к Ак-мечети войско.
Вероятно, на Азов отправились.
Сама не знала почему - свернула с проселочной дороги, подошла к пути. Страх - тот прежний, ясирний - затамовував дыхание, и Мария подходила все ближе, присматривалась к лицам воинов, и почему-то ей хотелось, чтобы этим путем прошло сегодня все татарское войско.
Шли грозные полки воевать за турецкого султана. Впереди хан со своей свитой. Красный с золотым яблоком посередине флаг реял над его головой. Одет в тяжелую кольчугу и высокий шлем с острым наконечником, он пытался маєстатично держаться на коне, в руках щит и пернач, и тяжелые были, видно, ханские регалии - Бегадир-Гирей задыхался от жары. За ним вели десять белых лошадей, связанных хвосты, следом на рыжих животных аргамаках ехали калга Ислам-Гирей и нурредин. Два десятка закованных в стальные доспехи сейменів шли рядом с ханскими лидерами.
Молодой калга, пожалуй, воображением гулял уже на поле боя: зсунулись широкие брови на лоб, выпяченная раздвоенная борода сжалась в упругий гудз, грозно заклебучився горбатый нос - не слишком медленной была для него эта езда? Ему хочется, видно, пришпорить коня и обогнать хана, преет в кольчуге, и должен сдерживаться и идти на поштивій расстоянии. У него в такт лошадиным копытам ступают сеймени, в них лицо грозные, каменные, в них лица напряженные, как удила в руках калги, - попрыгаем вождь, и они хлынут на победу или смерть. "А за кого? - спрашивает Мария молча. - Когда глаза и лица у вас не татарские и не татарская мать вас родила?"
Присматривается Мария до каждого лица...
- Это, вероятно, хан, мама, - показывает Мальва робко пальцем на калгу-султана.
Цыц... зачем тебе тот хан, деточка... Вот идут, один, второй, десятый - верные ханские слуги. Остроносый загорелый кавказец, кудрявый болгарин, черный, как сажа, мурин, а возле него - и падает глубоко, на самое дно груди, материнское сердце - а у него плечистый, светловолосый, по-днепровском белокурый юноша... Кто ты, кто ты, кто ты? Чей ты сын, кто твоя мать?..
Мария умоляет глазами воина, чтобы он посмотрел в ее сторону, поднял опущенные ресницы, глаза его хочет увидеть.
Но белокурый сеймен не смотрит на нее, проходит и теряется среди сотен воинов.
Ослабла Мария, прошло напряжение, подумала:
"Неразумное же ты, материнское сердце. Как можно найти иголку в сене, как можно разыскать свою потерянную ребенка среди этого враждебного мутного бесконечности? Но кто он, кто он?"
И вспомнила, а от этого легче стало: это касается тех святых, что стерегут матерь божию на скалы Успенского собора, похожий ханский воин...
Надо было спешить, чтобы к вечеру добраться хотя бы до подножия гор. Там, в лесу, можно будет сделать с ветки хижину - все-таки не под голым небом. Мария разглядывала по взгорье, чем бы пополнить запас еды, потому что неизвестно-когда найдутся люди, которые примут их. А если не примут? Возвращаться обратно к высохшему Узенчика и встретить голодную зиму с пустыми руками?
В видолині увидела несколько деревьев мушмулы, на них плоды созревают весной, обыскала, нашла несколько желтоватых мушмулин и за это слава богу.
Мальва была бодрой, с удовольствием смотрела на нее Мария - закалялось дитя, будто здесь и родился. Загорелая и выносливая, как то татарча, что в соли купане.
Тропа заводила все глубже в горы. Сгущалась бучина, малиновые кустики царя деревья цеплялись шапками за склоны, из ущелий повеяло туманной прохладой. Господи, там где облака бовдуряться и, вероятно, дожди идут! Внизу без умолку трещали цикады, словно пытались сухим свистящим цикотінням підгнітити жару, чтобы задохнулись от нее и верховины. И не было ей доступа в горы. Жарінь здесь м'якла, под ноги послушно ложился влажный мох, крухтіла сочная трава. Вдали курился туманами Бабуган, черные тучи сползали с Чатырдага вниз.
Становилось отраднее. Утоптанная людьми и скотом тропа вела до какого-нибудь жилья - люди найдутся.
Сыны мои... Где же вы, сыновья мои?..
И сверкнула молния, и загорелось небо... Засвистели стрелы, залаяли мушкеты - идет служанка Мария, идет украинская судьба чужими дорогами.
Льет живодайний дождь, и купается под ним Мальва, бежит впереди, плещется в теплых потоках, набирается силы.
- Мальвы!
- Мальвы!
Только эхо материнская, только эхо...