приносит непонятные загадки, которых я разгадать не в силах. Когда-то было иначе. Раньше эпоха продолжалась десятки лет, и человеческие умы подстраивались под него, теперь же на один день десятки эпох. Я растерян, я не понимаю, где истина, а где лживость, где золото, а где сусальное золото. Вижу какую-то бездонную пропасть между двором и страной, между потребностями людей и тем, что мы им даем, между словом и делом. И не знаю, как переступить ее. Кто виноват - султан, визирь, кади-аскер? Но сановники меняются, а пропасть западається все глубже. Двор требует денег, накладывает на подданных налоги, и чем больше их налагает, тем меньше золота в государственной казне. Народ стонет, а империя от этого не крепнет...
- Это закономерно, визирю. Между желанием государства и желанию людей существует вечное противоречие. Но при разумных, добрых и ученых правителях эта пропасть такая узкая, что ее можно всегда переступить. Что же произошло у нас? До того времени, пока слава завоевания была общей целью государства и народа, народ не жалел своей жизни для славы. Потом один человек взял власть в свои руки, народ попал в зависимость от єдиновладця. Один человек за всех думать не может, она впадает в ошибки, мысли миллионов не могут совпадать с мнением одного человека. И отсюда начинается и кризис, о котором ты говорил. Единовладец стремится к роскоши, и расходы превышают доходы. Он хочет славы для себя и завоевывает чужие земли. Каждая чужая земля наполняет люд тревогой, ибо тогда жизнь его в постоянной опасности. Народ хочет покоя, а не чужих земель, которые не дают ему ни радости, ни хлеба. Обладатель заставляет подданных воевать, и подданные нерадо проливают кровь за то, что им не нужно. Обладатель дерет налоги на военные расходы, человеческое имущество находится под постоянной угрозой, люди теряют желание к Его приобретению. А богатство государства зависит от личного богатства людей. Если его у них нет, - откуда возьмется у государства? Когда народ угнетен, - казна пуста...
- Ты говоришь страшные вещи, умный старичок, - произнес в задумчивости Аззем-паша. - Твои слова доказывают безвыходность положения Турецкой империи. Я же думаю о ее могущество, а не о гибели, и ищу путей к укреплению.
- То, что рвется, бесконечно сшивать нельзя. Мы, правда, неутомимо сшиваем, но чем? Догмами старого корана, который навевает много мыслей и поэзии, но стал не пригоден для управления государством. Тысяча лет прошло со времени его создания, а положения мира и народов, обычаи и взгляды не существуют неизменно. С течением времени происходят постоянные изменения, коран же остается таким, как был при халифах пророка. Поэтому богословы должны допускать ошибок, их же подражают проворные приспособленцы ради своей наживы. Народ перестал им верить. Повинуется, а не верит. Хвалит, а не любит. Говорит одно, а думает другое. Правители чувствуют это, все меньше доверяют своим собственным сыновьям и покоряют своих же людей чужаками - янычарами. Отсюда начинаются внутренние бунты, а бунты - это начало гибели империи.
Аззем-паша поднялся.
- Омар, - сказал он, - дай мне подумать. За твои слова можно повести тебя на эшафот. Но от этого не окрепнет Турция. Если ты прав, то ни за что тебя наказывать, если ты ошибаешься, то твое дабірство 122[122] не подорвет государственных устоев. Ты мыслишь, а мыслящие люди должны жить. Приди ко мне за семь дней. Я хочу продолжить наш разговор.
      
В первый день байрама в Стамбул съехались купцы и лавочники со всех концов империи. Как и каждый год после Рамазана на Бедестані должно было состояться султанское торжище. Субаші объявил, что откроет торги сам султан Ибрагим.
Ювелир Хюсам решился пойти еще раз со своим необычным товаром на базар. Пришлось продать хоть немного товара, чтобы заплатить налог. Старости ювелирного цеха, уста-рагінові, донесли, что Хюсам и дальше производит браслеты, медальоны, амулеты, а в цехе вступать не хочет, поэтому староста наложил на старого невероятно высокий налог - аж восемьсот акче. Таких денег Хюсам не мог раздобыть, хоть бы продал все, вместе со своими папучами. Правда, за один только рубиновый амулет он мог бы взять намного больше, но кто его купит?.. Нафиса болеет, редко уже и на ноги встает, а принести ей чего-нибудь вкусного не за что. На Хюсамовому дастархане давно уже не было ни пастирми, ни баклавы 123[123], перебиваются оба на паляницях и кофе. Как дожить долгий век, если бог не пожалел им дней под своим небом?
Хюсам забрал добро в мешочек и направился к Бедеста-ну, не найдется для него, нецехового, хоть немножко места на полу?
Базарный шум был слышен издалека. Народ тянулся толпами к центру, на в'ючених мулах и верблюдах пробивались купцы сквозь толпу, тесня и тратуючи пеших, выкрикивали гамали 124[124], требуя заступиться с дороги. А с обеих сторон друг возле друга сидели нищие с к'яшкулями 125[125] - предтечи базара. Так много нищих Хюсам еще не видел. Каждый год их, видно, увеличивается, а кто знает - может, вскоре и старый ювелир пополнит их ряды?
Интересно, кем они были? Хюсам пошарил в кармане кафтана, нашел несколько медных монет и подошел к крайнему.
- Откуда прислал тебя горе, несчастный?
- Из Анатолии... Тімаріотом был. Налоги загнали в лихву, ростовщики забрали тимар...
Хюсам бросил в к'яшкуль одну монету и подошел ко второму.
- Я дубильник из Андрианополя. Уста-рагін потребовал за мою мастерскую бакшиш. Вот и собираю на взятку. Не пожалей двух монет, добрый человек.
- ...Я ходжа, был учителем в медресе на Скутари. Разве я знал, что стихи Вейсі и Нефе 126[126] запрещено читать софтам? Выгнали...
- ...Я бывший хатыб. Осмелился сказать на проповеди, что кадій толкует коран так, как ему выгодно...
- ...Я румелійський райя... А ты чего выспрашиваешь? Может, ищешь товарища по своей специальности? Не причиняй себе хлопот. Здесь все равны. Махди пришел к нам раньше времени, указанного пророком. Садись возле меня, жебратимемо в союз. Так лучше...
Пошел Хюсам. Ряды нищих изменились мизерными лавочками под серыми палатками. До главных ворот Бедестану было еще далеко, и базар начинался уже здесь. Владельцы магазинов, портновских мастерских, цирулень, кафедджіїв, которым, видно, не осталось места под сводами рынка, громко восхваляли товар, обращали на себя внимание, кто чем мог: один играл на гуслях, второй мелко выбивал на тамбурине, другой курил ладан, кто вызванивал колокольчиками. Здесь были и арабы в разноцветных бурнусах, и крикливые греки с цветастыми платками на головах, и молчаливые турки в чалмах. Продавалось все: канделябры, подносы, кремневые ружья и ятаганы, перец, колеандра, апельсины, парча, атлас, шелк.
Хюсам подумал, что нечего ему пробиваться дальше, поздно пришел. Приютился в ряде поставил перед собой соломенное креслице, разложил на нем свой драгоценный товар.
Сквозь базарный нервный шум доносились обрывки фраз, вскоре Хюсам мог уловить их смысл: люди возмущались, что на рынке ходят фальшивые монеты, а пиастры вичеканили с неискреннего золота.
Напротив, у двери бедного склепа, стоял лавочник в смешной позе, будто распятый, и лементував сквозь слезы:
- Я никогда не повышал цен, но взгляните, взгляните, которые мне деньги дают!
Хюсам скорбно покачал головой. Этого лавочника стамбульский кадій прибил сегодня за ухо к косяку магазине - справедливая кара вымогателям. Но как он мог не заправить двойной цены, когда деньги наполовину потеряли стоимость?
- Вот приедет султан, - не унимался наказан, - и мы спросим, куда делось золото, почему нам платят вдвое легче піастрами.
Из приоткрытой кофейные долетел смех. Какой-то софта рассказывал анекдоты.
- Куда делось золото? Он спрашивает, куда делось золото! А разве ему неизвестно, что случилось недавно в Биюк-сарай? Позвал наш султан дервиша Али-бабу и спросил его, в чем суть счастья на земле. Али-баба ответил:
"есть, пить и пускать ветры". Рассердился султан, посадил дерзкого дервиша в тюрьму, как вдруг - о всевышний! - у султана произошел запір. Позвал снова сонцеликий Ибрагим дервиш и простонал: "Если вылечишь, дам за каждый спуск по мешку золота". Помолился дервиш добрым джинам, начал султан громко пускать ветры, а казнадар за каждым разом бросает перед Али-бабой по мешку с деньгами. Тут вбежали валиде. "О сын мой, - закричала, - что ты делаешь? Ведь так продуєш все царство!" А он спрашивает, куда делось золото...
Хохот в кофейные внезапно умолк, коренастый мужчина вскочил в кофейные, схватил софта за воротник. Тот вырвался и исчез в толпе.
Хюсамові не было смешно. Он с болью смотрел на свои изделия, которых никто не брал, потому что кто же возьмет, когда деньги султан действительно промотал?
Народ все больше волновался, говорил. Ждали приезда Ибрагима.
У султанского дворца тем временем проводилась не меньше заварушка, чем на базаре. С самого утра возле главных ворот слева стояли выстроенные конные спагії, те, что служили султану за земли, - тімаріоти и заїми; справа - янычары. Ожидали выезда султана. Должна была состояться церемония целования султанской мантии.
Падишах долго не появлялся. Наконец отворились ворота, но вместо него вышел начальник охраны султанского плаща, перед собой на дрючку он нес Ибрагимову шубу.
Здибились вдруг лошади спахов, возмущенные комонні готовы были ринуться в ворота и совершить расправу над султаном за позор, но тут послышалась громкая команда янычар-аги Hyp Али: "К оружию", и остановились спагії. Растерянный капу-ага 127[127] схватил в руки шубу и поднес ее для целования алай-бегові. Тот побледнел от негодования и презрения, и не знать, чем бы все закончилось, если бы не закричали янычары:
- До падишаха! Кто впереди нас смеет целовать султанскую мантию?
Поднялась буча, часовые капиджії побежали во двор доложить Ибрагиму об опасности. Султан услышал подозрительный крик и дрожал всем телом. Узнав о причине янычарского бунта, он немедленно приказал отсечь голову церемоніймейстру. Капу-ага был казнен публично, успокоенные янычары толпами двинулись на Бедестан открывать вместо Ібрапма султан-мезади 128[128].
Чорбаджі Алим шел впереди своей орты - напыщенный, в дорогом кафтаны. Темным взглядом вел на торговцев, и они нітились, замолкали: на Бедестані знали привычки ближайшего приспешника янычар-аги.
С того времени, как Алима назначили чорбаджієм, прошло несколько лет. Он прочно вошел в доверие Hyp Али, деньги щедро капали в его казну, которую он держал у богатого ювелира на Бедестані. Ежедневно, ежегодно угасала жажда воевать - другие перспективы улыбались теперь рыцарю. Знал Алим: при первой возможности янычар-ага станет великим визирем, а он тогда пойдет на его место.
Да и не было смысла при султану Ибрагиму рваться к бою. Те времена, когда достатки и славу янычары получали на войне, ушли в небытие. Теперь должность и звание можно было купить, а деньги сообразительным плыли отовсюду: взятки приносили воины, викуплювалися от походов, и родовитые турки за право вступления в янычарский корпус. Потому что здесь лучшая плата, чем в спахов, и казни, и смерть не такие страшные; комонних бьют в пяти, янычар - по спине, комонних на кол сажают, янычар топят в Босфоре. Взятки приносили и преступники, которым в янычарском корпусе узаконивались грабежи и убийства. А уже настоящее богатство прибывало чор-баджієві на документы погибших в боях воинов.
Янычарам позволили жениться и покупать земли. Казармы пустели, воины становились владельцами.
Алим не женился. Он довольствовался полюбовницями и удерживал их в роскошном конаку у Ао-мейдану.
Чорбаджі направлялся к воротам базара. Там, возле главных ворот, над которой распростер крылья высечен на камне византийский орел, он станет рядом с Hyp Али, провозгласит открытия базара, а потом выберет лучшие подарки для любовниц - бриллиантовые ожерелья, єдваби, шелка.
Алим не заметил старого лавочника, что стоял за соломенной креслицем, на котором были разложены драгоценности. Хюсам прикипел к нему взглядом: где видел это лицо, чье оно? И, наверное, воспитатель и бывший приймак никогда бы не встретились, если бы какой-то янычар не заметил искусно вырезанного амулета, в сердечке которого горел бриллиант, списан едва заметной тонкой вязью. Яничарові глаза жадно блеснули, он взглянул на встревоженного ювелира, спросил:
- Откуда оно у тебя?
- Я... Я ювелир. Сам сделал...
- Ты - ювелир? - захохотал янычар. - Ювелиры там, на Бедестані, а ты вор! Ибо если нет, то стал бы рядом со своими цеховыми.
- Я не цеховой...
- То какое ты имеешь право продавать такие ценные вещи вне цеха?
Алим повернул голову, остановился.
- Что там?
Янычар пожалел, что привлек внимание чорбаджія, теперь амулет достанется ему. Он быстро сунул за пояс драгоценность, и тогда закричал Хюсам:
- Отдай! О аллах, я работал над ним сорок ночей! Алим протянул руку, янычар послушно отдал чор-баджієві амулет.
- Ты откуда берешь такие вещи? - глянул Алим исподлобья на старика, он не узнал его, потому что нечего было узнать: Хюсам высох, ссутулился, лицо утонуло в мохнатой бороде, только глаза откуда-то были Алімові знакомы.
Хюсам затрясся, протянул обе руки, всхлипнул:
- А... Али... - больше слов не мог выдавить из горла: перед ним стоял тот, который когда-то звал его отцом.
- Откуда ты такие вещи? - присматривался чорбад-же до амулета. О, он не ожидал такой дорогой подарок принести сегодня вирлоокій Зулейці. Но откуда у этого нищего такие драгоценности?
- Ты - вор, - сказал он спокойно, кивнул яничарові, и тот мигом свернул с креслица остальные товара. Застонал Хюсам, схватился руками за чалму:
- О аллах, что делают эти грабители! На ювелира посыпались удары, торговцы разбежались, хватая свой товар, янычары, воспользовавшись случаем, забирали, что попадало под руки.
Хюсам лежал на земле, заслоняя лицо руками, а когда сам Алим толкнул его ногой под ребра, невероятная обида и ярость придали ему силы, он поднялся на ноги и прохрипел, брызгая слюной в лицо чорбаджія:
- О зміє едкая, взлелеянная по моей пазухой, в виплодку самого Иблиса, а смерть наша! И пусть тебя родная мать проклянет!
Теперь Алим узнал Хюсама. Он на мгновение остолбенел, растерялся, и вокруг стояли янычары - чорбаджі не мог прощать какому-то нищему такого пренебрежения.
Острый ятаган пронзил горло старого ювелира.
...Дождавшись, пока из парадных ворот Биюк-сарай разойдутся янычары и спагії, к охраннику подошел какой-то купец с большим свитком парчи.
- Мне велел кизляр-ага Замбул принести драгоценные ткани для гарема, - сквозь узкие прорези век на стража поглядывали маленькие подвижные зрачки. - Прикажи провести меня к Замбула.
Кизляр-ага подозрительно покосился на торговца парчой. Он не звал сегодня никого.
Все начинало надоедать старому евнуху: и гарем, и непутевый султан, и служба. Седьмой десяток лег на спину, все труднее было ее сгибать; когда юркий и ловкий пресмыкающееся становился ленивым аллигатором, которому хотелось без дела лежать на солнце, разинув пасть. И уже через что. Богатство есть. Если бы еще чистых несколько тысяч пиастров, он купил бы у капудана-баши 129[129] галеру, перевез бы свои сокровища в Мекку и там спокойно доживал бы возраста.
- Не спрашивай ничего, Замбуле, - тихо проговорил купец, и ахнул кизляр-ага:
- Сефер Газе!
- Тс-с-с... Не спрашивай, как я добрался сюда из Родоса, и не зови слуг, пока меня не вислухаєш. Я разбогател, в этот свиток парчи завернутый мешок с золотом, один мешок. А второй круглый юк 130[130] лежит в найпотаєм-нішому тайника в одного татарина, что торгует на Беде-состоянии. Если ты меня викажеш, то второй мешок для тебя пропадет. Когда же сейчас скажешь султану, что М-хаммед-Гирей готовит заговор против него, а единственный верный слуга Ибрагима - это Ислам, ты получишь его. Как только мой воспитанник выйдет от султана с позолоченным мечом, я тебе дам ярлык, с которым ты пойдешь к торговцу тканями татарина Мемета. А теперь покупай у меня этот свиток парчи и неси его легко, словно перышко, Ибрагимовым красавицам.
- Шайтан... - прошипел Замбул и принял из рук Сефера тяжелый свиток.
Ибрагим медленно успокаивался. Зловещий шум у ворот Биюк-сарай напомнил ему, было, в ту ночь, когда пировал весь Стамбул, а он сидел в тюрьме, проклиная могучего Амурата. И вдруг двери настежь, и толпа у дверей тюрьмы, и труп ненавистного брата перед ним. А что, если этот подозрительный шум - то уже его, Ибрагимова, очередь? А, слава аллаху... Янычары взбунтовались за право первыми целовать его шубу... Значит, верны ему, еще долго сможет он нежиться в роскоши и покое... Ибрагим медленными глотками цедил вино, глаза пьяно плавали в орбитах, два Замбули вошли в султанской опочивальни.
- Я не звал тебя, чего хочешь, кретине?
- Заговор против тебя, султан, - выпалил Замбул. Кувшин выпал из рук Ибрагима, он захотел вскочить на ноги, но спина прикипела к подушки. Прохрипел:
- Где, кто?!
- Мухаммед-Гирей бунтует Крым, султан. Ибрагим широко открыл глаза, хмель внезапно прошел. Сорвался с подушки, схватил за грудь кизляр-агу и швырнул им, тупо вглядываясь в его вишкірену пасть.
- Кто, кто говорил мне, что Мухаммед будет верен Порте, кто убеждал меня, что Ислам-Гирей - предатель?
Замбул поднялся на ноги, выпрямился. Рабская покорность, с которой он всегда входил в царские покои, исчезла с его лица.
- Ты еще не бил меня, султан, и лучше не делай этого. Замбул станет гневаться. Как будет руководить сонцеликий султан великой империей, когда не станет всезнающего Замбула? Одиночество подходит только аллаху, потому что он не ошибается, большой Ибрагим в одиночестве может ошибиться. А тогда Hyp Али не пожалеет твоей головы, как не пожалел Амуратової. Я же тебе даю, как всегда, искренний совет: пошли немедленно по Ислам-Гирея на Родос, а по Мухаммеда в Крым.
Ибрагим стоял с опущенными руками, пот горошинами стекал по жидких волосинках бородки. Теперь он понял: та его могущество, то сплескування в ладони было самообманом. Все эти годы он ходил по палатам, обманутый своими же подчиненными, и власть его будет продолжаться до тех пор, пока они захотят. Кара-гез! Все, что было до сих пор, - это Кара-гез, а он, перекостюмований в султанский одежду узник, радует публику так, как этого хочет Hyp Али и этот уродливый владыка. Вот он, балаганщик, расправил перед актером спину, дает ему понять, что спектакль должен иметь конец. Продолжить!.. Любой ценой продолжить представление. Играть так, чтобы она была интересной, чтобы публика просила еще и еще, не требовала опускать занавес...
...Гордо ступал Ислам-Гирей султанского селямлика. Он уже был уверен в победе. Умный Сефер Газе - большой друг и мудрец! Но странно одно: почему ему не помогли каппы-кулу - сеймени, а перекопский бей, который послал на султанское торжище своего салердара-агу 131[131] Мемета с мешком золота? Исламу вспомнилась беседа с аталиком в Ашлама-дере: "Кто будет твоей правой рукой?" Мансур-бей хочет быть ею. С Мухаммедом, видно, не удалось. А почему? Неужели брат не падок на деньги? А может, побоялся бей давать золото в плохие руки? И дает их посильнее, чтобы купить хана для себя. Так... Но когда взятку заходит в дверь, правда выходит через окно. Неужели ему не удастся оказать свою правду, потому что он куплен взяткой еще до вступления на престол?
Ибрагим возсідав на краю бассейна, опершись локтем на подушку. Он старался придать своему лицу выражение высокомерия и властности, и бледность, змережана кровяными жилками, делала его ничтожным, жалким. У султана стоял задуман великий визирь.
Ислам-Гирей, постояв мгновение перед своими повелителями, вклякнув на землю, и тогда побадьорішав султан.
- Видишь, Ісламе, я назначаю тебя ханом. Посмотрю, какой ты есть. Ты должен быть другом моего друга и враг моего врага. Правда ли это, скажи, что Мухаммед готовил измену?
Ислам-Гирей глянул на великого визиря. Аззем-паша знает, кто посылал бунтарские письма в Крым. Он сейчас может об этом напомнить. Но отступать некуда.
- Не смею отрицать того, что является правдой, - ответил. - Правда - выше моей любви к брату.
Ироничный блеск вспыхнул в глазах Аззем-паши и погас.
- Введите Мухаммеда, - сказал Ибрагим.
Ислам резко повернул голову к двери. Не надеялся увидеть здесь брата. Получается - еще не победа. Молчаливый Аззем-паша сейчас устроит допрос Гіреям.
- Видишь, Мухаммеде, - так же натянуто медленным и наставницьким тоном продолжал Ибрагим. - Ты не хотел быть моим другом, то поедешь сегодня на Родос, и благодари, что дарю тебе жизнь. Но оттуда уже не вернешься. Что имеешь сказать?
- Кроме поклона ногам твоим, султан, ничего сейчас сделать не могу. А своему брату из твоего высокого разрешения хочу напомнить поговорку: "Когда роешь яму, рой по-своему росту".
Великий визирь молчал; Исламу отлегло от сердца:
- Не гоже разговаривать подданным в присутствии повелителя, но когда наместник аллаха разрешил нам, ничтожным, отверзти уста, то скажу тебе, дост-ака 132[132]: яму по своему росту вырыл ты. Мне же ты должен быть благодарен. Ведь только три Мухаммеди правили в Крыму, ты - четвертый. Все они умерли раньше своего смертного часа, и все похоронены в Эксе-юрте на окраине Бахчисарая. Ты же на Родосе доживешь до глубокой старости и закончишь свой путь в мире и покое.
- Но меня ты заменил, - ответил Мухаммед. - Откуда такая уверенность, что не успокоїшся вместо меня в усыпальнице моих тезок?
Ибрагим кивнул рукой, Мухаммеда вывели. Затем смерил взглядом Ислама, и опять трусливая бледность выползла на его худые щеки. Он боялся этого человека, что стояла перед ним в сдержанной повиновении и не подобострастно улыбалась на его слова. Но отменить своего решения не имел силы. Великий визирь молчал, Hyp Али почему-то не пришел, Замбул же, видимо, подслушивает за дверью.
- Сколько тебе лет, Ісламе, и как ты садишься на коня? - спросил султан по минуте.
- Мне всего сорок лет, султан, а садиться на коня я только начинаю, - сказал Ислам, и свелись острішкуваті брови у великого визиря: Аззем-паша не ожидал от него таких отточено дерзких слов.
- Ну, иди, - тихо проговорил султан и добавил, как нечто не требуется, второстепенное: - А служи мне верно.
Ислам-Гирей поклонился, подошел к Ибрагима, поцеловал полу его кафтана и повернулся к выходу.
Слуги надели на него соболью шубу, покрытую парчею. опоясали саблей, украшенной драгоценными камнями.
Нового крымского хана сопровождал Аззем-паша во двор. Ислам ждал от него наставлений, но великий визирь и теперь не произнес ни слова. Тогда хан сам остановился и сказал, глядя в глаза старику:
- Большой визирю, я прошу, чтобы мне Порта не мешала различными фірманами распоряжаться судьбой Крыма.
Аззем-паша выдержал острый взгляд Ислам-Гирея и впервые за нынешний день произнес:
- Тебе подвели коня в хорошее для тебя время, иди, я помешать тебе не успею.
      
И опять встретились один на один властелин и мудрец.
- Ты сказал тогда, Омар, что каждая чужая земля наполняет наш народ тревогой. Объясни, что ты имел в виду?
Великому визирю недаром вспомнились именно эти слова меддаха. Перед глазами не исчезал образ независимого и гордого Ислам-Гирея, который явно обманывал Ибрагима и вернулся в свой Крым не для жирования. Война с Крымом неизбежна, но кто теперь выйдет победителем, когда туда пошел царствовать рыцарь и дипломат, а в Турции на престоле сидит слабоумный султан?
- Эта беда визирю, началась с фальшивого утверждение, будто не может быть разных народов на лоне ислама. Сколько крови напрасно пролилось во имя этого догмата, а что получилось? Татары остались татарами, точнее - озлобленными татарами, болгары и греки ислама не приняли. Мало того: в борьбе против нашей империи они окрепли духовно, и расплата над турками неизбежна. Разве ты не был свидетелем того, как соединились в общей борьбе против нас русские и украинцы под Азовом? А что, собственно, виноват турок? Или ему лучше жить от того, что османы расползлись по миру, нужна ли ему Сербия или Египет для того, чтобы он имел что есть? Но отвечать заставят...
- Неужели нет никакого выхода?
- Турки начали свое существование с завоеваний. Я же думаю, что народ, который не положил прочных основ своего собственного хозяйства, должен быть сам с собой. Потому что когда он стремится развиваться за счет других, тогда происходит нечто совершенно противоположное его бажанню. покоренные народы крепнут, господствующие же вырождаются, живя чужим хлебом, умом, искусством.
- Словно черный демон, ты ты пророчишь всем нам гибель, Омар. Как же так: пропадет наша могущество, и следа от нее не останется?
- Кто это может знать? - ответил Омар уклончиво. - Вон глянь на золотой піастр. Золото является содержанием монеты, сама же монета является только формой для содержания. Кто-то соединил содержание с формой с целью пользы. Представь себе, что цель вдруг потеряна - піастр не идет на рынке. Разве пропадет смысл, если он действительно золотой? Нет, он нужен для новой формы, для новой цели.
Тихо открылась дверь к візирового селямлика, на пороге стал вооруженный капиджій. Дернулись вверх нависшие брови Аззем-паши.
- Кто позволил тебе заходить в мой дворец? - спросил грозно.
- Султан султанов Ибрагим велит тебе сейчас же появиться перед его глаза, - ответил капиджій не кланяясь.
Аззем-паша перевел взгляд на Омара, меддах нервозно теребил бороду. Оба знали: нечего ждать добра, когда визиря вызывает не капу-ага, а вооруженный охранник султанских дверей.
- Скажи султану, что я приду, - сказал Аззем-паша.
- Мне велено прийти с тобой, великий визирю.
- Подожди меня у входа.
Омар встал.
- Прими еще одну моему совету, эфенди, потому что нужна сейчас государству твоя умная голова: когда идешь к слепца, закрой один глаз.
- Нет, - ответил визирь, - довольно я закрывал свои глаза на безумие султана. Дальше не велит мне этого делать ни бог, ни совесть. Ты береги себя, Омар. И больше не приходи сюда, кто бы тебя не просил. Те времена, когда царь жаждал мудрого слова, прошли. Когда обладатель доходит до самодурства и считает все свои дела и поступки целесообразными, тогда учителя становятся лишними. Они мешают, и им рубят головы.
Аззем-паша приложил руку к груди, прощаясь с Омаром, и вышел из селямлика.
Небо дрожало осенней синевой над утихшие Биюк-сараем. Три стены, друг от друга выше, ограждающие султанские дворцы, казалось, подпирали вокруг горизонт, и отметил для себя визирь, что до сих пор его мир был не больше этого колодца, из которого виден небольшой кружочек неба. Меддах Омар будто вывел его на высоченный минарет, и Аззем-паша увидел, что очень мало мира умещается в султанском вицяцькованому дворе, в Стамбуле, и что целая империя - еще не весь мир.
В белой плащи, в остроконечной шапке, величественный и неприступный Аззем-паша подошел к двери султанского селямлика, и расступились перед ним капиджії.
- Какое дело имеешь ко мне, султан? - сказал резко Аззем-паша и взглянул на Hyp Али, стоявший в позе рыси, готовой к прыжку. - Не мог бы я остаться с тобой наедине, как это подобает великому визирю на аудиенции у султана?
Глаза Ибрагима налились червінню, он вскочил в Аззем-паши, вцепился ему в бороду и заверещал:
- Где Замбул? Где Замбул?
Аззем-паша рвучким движением отвел костлявые руки султана.
- Замбул? Не могу знать, где он. Я ведаю армией и отношениями с государствами, а не гаремом.
- Где Замбул? - махал кулаками Ибрагим и в истерике топал ногами. - Он сбежал этой ночью на военной галере, а ты ничего не знаешь? Найди сейчас Замбула или отдай свою голову! - орал султан, и пена катилась из его рта.
Визирь злорадно улыбнулся.
- Каждый царь, - сказал он, - который опьянел от произвола, твердеет тогда, когда власть из его рук ускользает. Замбул был твоим первым советником, я над ним не властен.
- Позволь, султан, мне сказать слово, - вернулся к Ибрагима Hyp Али. - Замбул купил галеру в капудана-баши. Я арестовал адмирала, и ты сможешь наказать его какой хочешь карой. Но ведь не может быть, чтобы такие дела творились без ведома командующего войсками.
Ибрагим остолбенел от такого сообщения янычара-аги. Он был бы снова завизжал, и от страха пропал голос, и вместо крика, прошелестел шепот:
- Измена... Измена! Тугру, тугру отдавай! - протянул руку к великому визирю.
Вздрогнул Аззем-паша. Он каждый раз, приходя на аудиенцию к султану, ждал этого приказа, который означает - смерть. И все-таки принимать приговор от безумца показалось теперь страшным кощунством.
Он вынул из кармана печать и, медленно ступая, нос ее султану.
- Тебя, Ібрагіме, как это положено, называют солнцем. Да, ты заходяче солнце османской династии, которое бросает на землю длинные тени, извещающие ночь... Я с радостью умру и перед смертью оплакиваю тех, кто вынужден жить под таким обладателем. Они будут свидетелями безумных поступков юродивого султана и упадка империи.
Ибрагим испуганно отступал в глубь комнаты: на него надвигалась могучая фигура великана, который сейчас его растопчет. Султан забыл в этот миг, что при входе стоят вооруженные капиджії, а рядом всесильный янычар-ага, который держит в руках янычарское войско и его на султанском троне.
Тугра приближалась к глазам, становилась большой, как медь подносе, как жорнове колесо, и заступила в конце целый мир: еще мгновение - и она накроет его, раздавит, и от Ибрагима останется только большой знак на мраморном полу - память для грядущих султанов.
- Берите его! - скомандовал Hyp Али.
В селямлык вбежали капиджії. Они накинули на голову великого визиря черное полотнище и выволокли его за дверь...
В эту минуту неожиданно для Ибрагима и Hyp Али султанского селямлика вошла валиде Кьозем. ее высокая фигура как будто вынырнула из ущелья, в котором бесследно исчез великий визирь, валиде резким движением отбросил черную шаль с лица, и оно, непроникливе, строгое, вмиг наполнилось материнской доброты.
Hyp Али насторожился. Почему Кьозем здесь? Сегодня утром, когда он, янычар-ага, и анатолийский бейлербей Муса-паша решали судьбу великого визиря в ее горнице, валиде не сказала, что зайдет на султанскую половину. Что надумала эта каменная женщина с глазами кобры?
Валиде подошла к Ибрагима, который еще не оправился от смертельного испуга, и положила ему руку на плечо.
- Твои, о сын, помыслы в дело воплощены, поистине удивляют подданных и близких по крови. Ты мужественно розправляєшся с врагами и щедрой рукой пригортаєш к себе преданных тебе. - ее губы стянулись в узкую полоску, она взглянула на поставочного и властного янычара-агу, готового принять из рук Ибрагима государственную печать, которая пока что валялась на полу, и сказала: - Анатолийский бейлербей Муса-паша здесь. Он падает к твоим ногам и славит аллаха за высокое доверие султана, который велит ему взять тугру.
Лицо Hyp Али осунулося, посерело. Бейлербей Муса, а не он? Но утром... Он вернулся к султану и заорал:
- Большой падишаху, она...
И не докончил. К селямлика вошел Муса-паша, а за ним вооруженный свита. В Ибрагима засіпалась нижняя челюсть, он сам нагнулся за тугрою и дрожащей рукой подал ее анатолийском бейлербеєві. И здесь переутомленные нервы сдали, он затрясся от приступа безумной ярости, завизжал и, выхватив из ножен кинжал, замахнулся им на янычара-агу.
- Замбула, Замбула догони! Живого Замбула дайте мне, и вы увидите то, чего еще не видели стены Биюк-сарай! Смерть, о, какую смерть увидите!
Валиде своей фигурой заступила султана от глаз присутствующих, а он в приступе неистовства корчился, скулил и сжимал пальцы вокруг мнимой шее евнуха...
      
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

; Зачем, мама, так говорила,
; Татарчатком называла?..
;; Украинская народная песня
      
Только одно лето пролітувала Мария в Мангуше, а там опять подалась с Мальвой на Чатырдаг - голод виморював Крым. Стратон оставался сам, с каждым годом старел, и все думал одно и то же: как дальше будет жить без Марии, когда она заработает денег на ту грамоту и отправится с Мальвой в родные края. Привык к ним, родные ему стали, и страшно было подумать, что на старости останется один как перст.
А может, и самому?.. Ой, и чего?.. Из Украины ни ветра, ни волны, лежит она где-то там под синим небом и ежится под нагайками или уже спит мертвым сном, стратована, натоптанная, кровью стечена. Гай, гай... И зачем ей нести туда остатки своих надежд, остаток жизни своего пустынь, на погибель?
Но ничто не может убедить Марию. Словно скупой ростовщик, составляет алтын к алтына, недосипляє, по ночам деньги пересчитывает.
В Марии забота о Мальву. Того лета, когда не шли на Чатырдаг, что-то случилось с девушкой, будто подменили ее. То гаморіла, порхала, словно бабочка, более Узенчиком - невозможно было удержать ее на месте, а вдруг стала молчаливой, не по-детски задуманным. Не слышит, когда ее зовут, водит голубыми глазками по миру, а видно: не существует для нее ничего, кроме каких-то своих мыслей, неведомых матери.
Підозрівала Мария: здесь виной Ахмет. Видела, увлекся парень девочкой, то, может, и она засмотрелась, ведь это бывает у детей. Не оставляла больше Мальвы в Юсуфа, жила вместе с ней в шалаше у коров, верблюдиц и все приглядалась, не встречаются они порой вечерами. Нет, не бывали вместе. Носился он на своем коне по верхам, иногда съезжал на чаїри, и все издалека истуканов, а Мальва была холодно спокойной.
Сказала однажды Мария дочери:
- Там Ахмет приехал. Ты не пойдешь с ним поиграть?
- Нет, мама. Я уже не маленькая, чтобы играть.
Еще больше удивлялась мать: что могло случиться с ребенком, откуда взялась жура в нее? Или, может, пришла в бессознательной ее душу тоска по родным краем? Радовалась от такой догадки, сказала дочери тайком:
- Скоро мы в хана грамоту купим и уйдем навсегда на Украину.
- А кто теперь хан? - спросила Мальва, совершенно равнодушна к маминых надежд.
- Мухаммед-Гирей... Он, говорят, любит деньги и радостно дает ярлыки бакшиші.
- Ханом должен быть Ислам-Гирей... - ответила в задумчивости Мальва, и чудом пойняло Марию: откуда ей знать такие вещи, что это у нее за язык?
- Что ты можешь знать о ханов, Мальвы? - с тревогой склонялась к ней мать. - Кто сказал тебе такое?
- И я... я от татарок слышала... - спохватилась девушка и отвернула голову, чтобы не заметила мать рум'янців, что вдруг червінню упали на щеки.
- Нам все равно, детка, кто хан, - сказала Мария. - Лишь бы не отказал, чтобы не отказал... В родной край пойдем...
Мальву уже не тревожили слова об Украине, о днепровские степи. И не выглядела их больше с Эклизи-буруну, и к тысячеголовой пещеры не ходила, и забылась легенда о Орак-батыра. Словно в одержимого снувалися ее мысли узкому ущелью Ашлама-дере до Бахчисарая и заполняли весь мир. А мама опять про свой родной край, вновь о том...
- Чего нам туда ехать, мама? Разве здесь плохо?
Мария сказала бы зачем. И сможет ли сейчас Мальва это понять? Здесь она выросла и увидела свет сознательными глазами, чужие песни впервые тронули детскую душу, чужая вера канула ядом в мозг ребенка... И уже недолго. Увидит девушка опилочные степи, сады в молочном цвета, кудрявые ивы, білостінні дома, шелковую траву - и полюбит. Ибо разве есть где-лучшая земля?
"Ты будешь третьим, но первой женой Ислам-Гирея", - товклась заодно мнение в девичьей памяти, мозолила душу и не дряблая, не крушилась среди однообразных дней работы. Горящие глаза ханича, его буйная величественная фигура все зриміше представали перед ней, все слышно чувствовала на своем плече крепкий пожатие его ладони. Где же делся рыцарь, который назвал ее своей? Погиб в битве, умер, убили?.. "Что это мама опять с той грамотой? Я никуда, никуда не хочу уезжать!"
Вплоть третьего лета Ахмет перенял Мальву, когда она возвращалась от коров с бурдюком, полным молока.
- Мальвы!
Он соскочил с коня и робко подошел к девушке. Мальва, смущенная - это не приглашать играть "в ашики" пришел Ахмет, он взрослый, и она уже не ребенок, - застенчиво заслонила платком пол-лица и смотрела на стройного вилицюватого юношу, повзрослевшего и красивого. А рядом с ним богатырской тенью стал рыцарь, которого она назвала ханом. Рядом с пастухом. Тот держал в руке меч, а этот - карбач, состояние богатыря осаждал шитый золотом кафтан, у пастуха свисал с плеч серый чекмень, с Ісламових глаз била властность и сила, с Ахметовых - покорность и робкая любовь. Мальве стало сожалению Ахмета: ведь он спас ее еще маленькой от смерти, он подарил ей столько радости этим незабываемым "укум-букум-джарим-барим" И все же - не такой он, не такой, не такой...
- Мальвы, - прошептал Ахмет, протягивая руки. - Ты самая лучшая роза среди роз на свете, ты лучшая цветок на чаїрах Чатырдага, ты свет очей моих... Я люблю тебя. Не закрывай передо мной своего лица, не отворачивайся от меня, я люблю тебя - свидетелями все ангелы рая, сам аллах...
Горели страстью Ахметове глаза, он рвался к девушке всем телом и с трудом сдерживал себя.
Мальва боялась такого Ахмета и отрицательно качала головой.
- Взгляни! - парень вынул из кармана чекменя клок волос, что его тогда так безумно срубил с Мальвиної головы, креснув огнивом, подул, и оно загорелось. - Я приворожу тебя! Посмотри еще! - Он вынул из-за пазухи плоскую желтую косичку, списанную мелкой вязью. - Здесь выписал на тебя волхвования найученіший ворожбит с Бахчисарая. Ты будешь моей, я люблю тебя!
Мальва испуганно смотрела на разбушевавшегося парня и снова отрицательно покачала головой.
Тогда он выхватил из ножен нож и с размаху воткнул его острием в мякоть выше локтя. Весь кровь сквозь рукав, Ахмет даже не поморщился.
Вскрикнула девушка и, оставив бурдюк, опрометью помчалась лужайками к шатру.
Вскоре подъехал к женского лагеря Ахмет. Он швырнул бурдюком под ноги Марии и, не спросив, где Мальва, сказал:
- Ахмет добрый, Ахмет не мстительный. Но Ахмет и не железный. А потому на второе лето ищи других чабанов и не приходи сюда больше!
Из шатра вышла немая Фатима, она смотрела на брата и понимала его боль. Глаза ее наполнились зла и ненависти, она завыла, подбежала к Марии и показала на степь, а в горле булькотіли невысказанные проклятия.
Мария отшатнулась и поняла, что она здесь чужая, что нельзя ей оставаться дальше в Юсуфовому коши - за жену обиду Фатима жестоко отомстит. Поэтому вероятно молчала все эти годы только потому, что видела его любовь...
Выбрались в Мангуш на второй день. Сквозь горечь и обиду, причиненный Фатимой, пробивалась в матери радость, что так все закончилось. Славный он парень, Ахмет, но не потурначитись до конца дочери полковника Самуила. Да и денег уже, кажется, хватит. Может, осенью... лишь бы хан не отказал. А тут еще радующая слух донеслась до нее: говорил Юсуф, когда заработанное брала, что слышал он от ашугів, будто казацкий сердар Хмель-ага с двумя полками казаков разбил испанцев во Франции. Говорят, сам французский король его пригласил. Хмель-ага... И это же Хмельницкий, генеральный писарь реестрового войска. Тот же Богдан, когда гостил у Самуила. Господи, неужели воскресает казачество?..
Дома рассказала об этом Стратонові и еще раз просила верного друга:
- Ты же слышишь, подводят председателя казаки, где-то гремит казацкое оружие... Кэт-тощую можно подкупить, он и на тебя присвідчить, что ты мусульманин, поезжай с нами. Продай дом и за те деньги...
- Войско, батрачит, то не оборона народа, Мария, - ответил Стратон, махнув безнадежно рукой. - Чужую правду, чужие сокровища защищает плату. То уже негерманских слуги, а не характерники запорожские. Пользы гречкосеями от них мало...
- Но откуда ты можешь знать, что то войско не покинет найми и не преподнесет еще раз сабель за свой народ?
- Два полка - за люд? Бред. За народ, на которого со всех сторон насели сотни вражеских полков? Зашевелятся, и - розітруть их. Прошло казацкая слава, Мария. И не вернется больше. И ты подумай только: ляхи, турки, литва, татары... Не дадут воскреснуть. А еще теперь, когда такой хан идет на престол...
- Не слышала об нового хана, - раздраженно перебила Стратона Мария и замолчала: на пороге стояла Мальва, она водила то на Стратона, то на Марию возбужденным лихорадочным взглядом.
- Хан? - спросила, ступив шаг в комнату. - Хан?
Стратон снисходительно глянул на Мальву, которое, мол, еще и ей до этого дело, и продолжал:
- Султан поставил Ислам-Гирея. Сейчас, говорят, въезжать имеет в Бахчисарай. О, то не Бегадир и не Мухаммед. В этом твердая рука. В польском плену навострил разум, под Азовом - меч. А все на нее, на ту Украину, гай, гай...
- Он не будет воевать Украину! - воскликнула Мальва, и опешили старые.
Мария бросилась к дочери, что это с ней: горят безумной радостью глаза и такое странное говорит, будто грезит.
- Стратоне, ой Стратоне, пороблено ребенку!
Стратон дотулився ладонью к Мальвиного лба, она отвела его руку и спокойно повторила:
- Ислам-Прей не будет воевать Украину.
Еще мгновение стояла незыблемо, потом метнулась и выбежала из дома. Не слышала, как звала мама.
...В узких бахчисарайским улицах столпилось народа - негде яблоку упасть. Ашлама-дере и Марьям-дере забиты толпой, мальчишки вылезли на крыши, к дворцу и близко не подпускают вооруженные сеймени. Хан въезжать с запада от Эксе-юрту. Побежала Мальва назад, в Салачик, зіп'ялась крутыми тропами несмотря цыганские домики на плато и помчалась туда, где меньше народу. Спустились вниз возле невольничого базара, стала край самой дороги, и уже никакая сила не могла ее вытолкнуть отсюда.
- Едут, едут! - прокатилось по длинной улице, и упало сердце в Мальвы на самое дно груди и там замерла. Из-за поворота выехал отряд конных воинов, закованных в латы, а следом два всадника в дорогих одеждах.
- Слава Ислам-Гіреєві! Слава Сеферу Газе! - закричала толпа, только Мальва молчала и широко раскрытыми глазами смотрела на тех, кому воздавали хвалу. Один - старый рідкобородий дед со сморщенным равнодушным лицом и закрытыми глазами - изредка розклеплював веки и презрительно глипав на народ, второй... Разве это он? Нет, не он... Совсем незнакомый человек сидел в резном деревянном седле, одетая в голубой кафтан, в соболиній шапке с двумя султанами.
Свита приближался, и уже тогда, когда вот-вот должен был пройти у Мальвы, хан повернул голову, вынул из-за вышитого золотом гашника 133[133] горсть монет и гордо бросил людям. Тогда узнала: это был тот самый рыцарь, которому она когда-то предсказала ханство, только намного старше, недоступен, суровый. Мальве показалось, что он остановил на ней взгляд, она подалась вперед, и ее оттеснили комонні сеймени, человеческие спины закрыли перед ней процессию.
Долго не стихал гул в столице, пряталось солнце за ротонды Эксе-юрту, возвращалась Мальва к Мангуша. С опущенной головой, поникла, увяла. Мечты, развивались и росли годами, что набирались радужных цветов, вдруг побледнели, знебарвніли, стали такими бедными, как эта медная монета, что попала в ладонь Мальвы с рук щедрого хана. Сжимала ее в кулаке, поглядывала на нее и тихо опустила в вапнянисту пыль.
Дома ждали ее сплакана иметь и мрачный Стратон.
- Где ты была? - спросили вместе.
- Там... хана встречали...
- Ты видела его?
- Да, - сказала тихо и безутешно заплакала.
Мария вложила Мальву в постель, голова ее горела: не иначе - кто-то угод ребенка. Прикладывала к ее лбу холодное полотенце, жаловалась. Стратон долго сидел молча, не мог угадать, что за причина Мальвиної недуга, и уверен был - не от уроков. Вечером произнес:
- Вот что, Мария... Если ты уже твердо решила возвращаться на Украину, то не откладывай. Беда беду найдет, пока солнце зайдет... Иди к хану. Новый царь в начале своего властвования всегда щедрее, чем тогда, когда оправится. А мало у тебя денег - добавлю.
      
"С кем ты будешь, Ісламе?" - спрашивали пронзительные узкие глаза Сефера Газе молодого хана, который вошел в зал дивана.
Ислам-Гирей остановился напротив высокого кресла, обитого оранжевым сукном, с вышитым золотым полумесяцем на спинке, и ждал ритуала коронации. До хана подошли четыре беи, каждый держался за угол широкого рыхлого войлока. Свысока и снисходительно, как на взрослого сына, поглядывал на Ислам-Гирея самый богатый в Крыму ширинский бей Алтан, некоронованный хан улуса. Запобігливими глазами пасли нового хана яшлавский и баринський беи. Холодный, надменный, будто совсем равнодушен ко всему, что здесь происходит, стоял обладатель Перекопа ногаєць Тутай-бей с Мансурових. Даже взглядом не напомнил Ислам-Гіреєві, что это он передал через своего салердара Мемета юк денег для Сефера Газе.
Ислам-Гирей медленно и проникновенное присматривался к лицам своих требовательных советников, остановил взгляд на Тугаєві, и просвітліли ханские глаза. Нет, не для подкупа тратил золото перекопский бей. Этого воина - именно воина, а не бея, - он знает еще с того времени, когда командовал восстановлением Ор-капу. Подумал в этот миг Ислам: если ему когда станет необходимо считаться с этими четырьмя угловыми столбами ханства, то он будет искать дружбы не с коварным Ширіном, не с трусливым Барином, не с нищим Яшлавом, а с Тугай-беем, с Мансурових, который родился в седле, а не на мягких персидских коврах.
Хан шагнул на войлок, беи преподнесли его, взявшись за четыре угла, и вынесли на обитое шелком кресло, выкрикивая:
- Коп! Іаша! 134[134]
Молча смотрели на церемонию ханские оруженосцы-сеймени и их главарь Сефер - Газе, что стояли за троном.
Беи ждали поклона хана.
Напряглись мускулы на Ісламовому лице, еще сильнее випнулися скулы и выбритая борода. Он не поднялся для поклона, оперся головой на спинку трона и протянул назад руку к Сефера Газе. Тот подошел, маєстатичним жестом подал хану свиток бумаги, Ислам развернул его и медленно, слово за словом, прочитал первый свой ярлык:
- "Великого улуса правого и левого крыла благородным беям, муфтиям, кадіям и шейхам сообщаю этим ярлыком: ед сейчас я большой орды, великой монархии, крымской столицы, бесчисленных ногаїв, горных черкесов - великий цезарь.
; Ислам-Гирей, сын Селямет Гирея,
; Великого хана благороднейший
; советник, уполномочен и доверенный
; Сефер Газе-ага".
Дернулась голова Ширин-бея, губы сжались в злобе до синевы, тенью недовольства пробежала по лицам яшлавського и баринського беев, только Тугай стоял, как и первое - гордый, сильный и непроницаемый.
Ислам-Гирей поднял руку, и все, кроме Сефера Газе, вышли из зала дивана. Бывший аталик, теперь ханский визирь, процедил, не двигаясь с места:
- Первый бой выигран. Но это только первый бой. Неожиданно вошел в зал ханский оруженосец сеймен Селим - он три года верно ждал своего господина и повелителя в свите калги Крым-Прея - и сообщил:
- Гонец из Стамбула!
Вскочили углами вверх брови Ислама, скрылись за веками мышиные зрачки Сефера Газе. И не поднялся и теперь хан, не вышел навстречу.
- Пусть войдет, - приказал.
Высокий турок в янычарском одежды слегка наклонил голову, и тут прошипел Сефер-ага:
- К ногам великому хакану!
Засмущался султанский чауш, лицо его побагровіло, он поклонился ниже, но на колени не стал. Проговорил:
- Именем солнца миров султана Ибрагима повелевает тебе великий визирь Муса-паша...
- Муса-паша? - схватился руками за поручни кресла Ислам-Гирей.
- ...повелевает отправить свои войска на Украину то Московітію и доставить в Стамбул четыре тысячи невольников для четырехсот каторг, которые нужны для войны с Венецией. А еще велит выслать сорок тысяч войска под высокую его команду. С этим передаю тебе султанские подарки, - чауш положил к ногам хана кафтан и саблю.
Нарочито лениво поднялся Ислам, надел кафтан только в один рукав, а на саблю и не взглянул. Сказано зніченому от такого пренебрежения гонцу:
- Ничего не знаю ни о войну с Венецией, ни о ее причинах. Две недели назад благословил меня на престол богоподобный Ибрагим, а к воротам Баб-и-сеадет сопровождал меня не Муса-паша, а великий визирь Аз-зем. Докладывай мне, что случилось в Порту по воле аллаха.
Гонец докладывал покорно, пораженный независимостью и тщеславием хана:
- Аллах видит все и не простит тем, которые не понимали своего счастья. Проклятый Замбул, пусть почернеет его лицо, купил с ведома Аззем-паши в капудана галеру и уплыл на ней в Мекку с ворованным у султана добром. У Родоса на галеру напали мальтийцы, захватили ее, а потом остановились на отдых у берегов острова Кандии 135[135]. Венецианцы дали предателю убежище, а султан, отвага и безошибочности которого известна всем краям, рассказал войну Венеции.
Ислам-Гирей слушал, облокотив голову на руку. Нет Аззем-паши. Хорошо или плохо? Может, и хорошо. Ибрагим еще глупее и безпораднішим станет. Война с Венецией. Хорошо это или плохо? Тоже, наверное, хорошо, потому турецкой крови прольется немало. Что ответить гонцу? Отказаться выполнить первый султанский приказ, когда еще руль не прибрано к рукам, - рискованное. Идти на Московітію, которой еще Мухаммед дал шертну грамоту 136[136], невыгодно. На Украину? Нет, Украины трогать сейчас не надо. Теперь казачеством заинтересовались Англия, Франция, Швеция, Голландия. Хмельницкий получил под Дюнкерком блестящую победу над испанцами, он еще может стать Крыму в происшествии. А Ляхистан не платит упоминок, поэтому есть возможность самим взять, хотя султан и не говорит идти на них. А пойти надо - Крым еще не оклига