обиднык...
Людота выковал по си двадцать шесть лет одиннадцать мечей. Ему помогал и коваль Стоян, пока жив был. Первый меч вищербився еще на наковальне, второй тоже дал едва заметную трещину, и Людота швырнул его в железо за мехами. Третий пощербився на твердом тисовом дереве, четвертый на дикім камни...
Тот камень стал попыткой для Людоти. Загартувавши хищную крицу, он сперва рубил ею, тисовое бревно под ковачницею. Все остальные мечи, после третьего, грызли твердый тыс, но крошились о камень, вкопану в землю не знать кем и когда.
Так прошли годы за годами, Людота покупал в гречників лучшие харалуги и ковал из них мечи, чтобы искрошить их на диком камне. Смерды смеялись с него, потому что кто же рубит, мечом камни, и кузнец ковал и ковал, почти зошалівши от неудач. Он ел землю и должен был соблюсти той клятвы.
Десятый меч скришився только по седьмом или восьмом вдарі, тогда-таки перервавсь пополам. Одиннадцатого Людота не успел попробовать. Произошло событие, которое заставило его забыть и свои мечи, и жену с детьми, и родной дом.
Людотина мысль, собственно, болела только жену его. Ковалиха Славка хорошо помнил свою молодость, и ту купальскую ночь, когда ее включил Людота, и тот день, что дал ей волю. Она, как умела, помогала своему порядку и страдала от Людотиних мук не менее за него самого. Он ел князю киевскому землю, и этот груз давил ей на душу все лета.
И как-то случайно Славка узнала от баб, что старцы киевские, и білогородські, и городиські, и из многих сел и городов русских заспорили. Было то, когда умер старейший старец витичівський Пошогод, прожив на семь мире лет сто и одно. И людьми пошла молва, будто старики собрались прятать какой-то оворожений меч, потому что до сих пор хранил его Пошогод.
Славка собрала все свое женское умение и узнала от родаків городишко старійшого старца деда Славуты, будто дед куда-то зачастила - то в Рощу, или в Берестье за огородом Києвим. Она поведала се можеві своем. Людота словно взбесился. Он бросил дом, и жену, и кузницу и начал следить за Славутой. Дед оказался ужасно хитрым стариком. Он так незаметно выскальзывал из Городища, так крался ночными тропами, когда должен был куда-то идти, что Людота только кусал себе губы от бессильной ярости.
Однажды он пошел к Славуты и просто рассказал ему все - и о хождение рту князю киевскому, и про свои мечи, и про слухи, которые поползли по смерти Пошогодовій. Дед сначала обеспокоенно слушал, а когда Людота начал просить: "Вороты меч Гатилові", - вдруг ска-козлов:
- Где я его имею! Не имею нікотрого меча!.. Хочешь стать челядником? Робом Гатилові? Хочешь, чтобы все мы стали смо челядью князю киевскому? Все - и поляны, и древляне, и сивер, и все!.. Не имею никакого меча! Иди с одсюду, чтобы тебя не видели веча мои! Не твое дело! Уходи!
Людота поплентав слепого ведьмака Смела. Півторасталітній дед, белый, как призрак, выслушал смерда, но ничего и он посоветовать не смог. Только сказал:
- Слышу, завозились старцы наши старійші, а то что есть - не скажу... что-То и есть...
Кузнец, не заходя домой, перелез на ту сторону гостроколого пустыми издалека обошел Городище и засел в ліщиннику край битого пути, что вел сперва до Белгорода, а затем к огороду Києвого. Он просидел там целый день и собрался караулить до утра, потому что дед Славута, когда правда о Юров меч, имел что-то делать.
И не ошибся. Во первых петухах, среди глубокой ночи ворота городиські заскавуліли, и оттуда выехал комонник. Было слышно, как закрываются ворота и глухо бьет копытами влажный после дождя путь одинокий конь. Высидев целый вечер и полночи в ліщиннику, Людота дрожал от холода и голода, потому что не взял из дома и куска хлеба.
Когда комонник в темной гуни миновал его и направился рысью в сторону Белгорода, Людота и себе потрюхикав за ним. Так он бежал до самой Лыбидь-реки, с трудом переводя дыхание, тогда только дед Славута, или кто там, придержал коня за повод, и Людота смог прийти в себя после изнурительной беготни.
Вокруг было морочно и страшно, какие-то тени то и дело метались у него перед носом, но сорокадвухлетний коваль; убеждая себя, что это ему только мерещится, плевал через левое плечо и рячивсь в темноту, где ехал ступой комонник.
А тот обратил в берег и начал преодолевать полноводную реку бродом. Людота, недолго думая, направился и себе следом, хоть стояла только половина месяца квітного и вода была різучо-холодная. Переправившись на тот берег, кузнец скинул с себя мокрую потертую гуню, немного выкрутил ее и, слушая, поплентав дальше.
Комонник держался берега недолго. Там, где Лыбидь-рика вигиналась коленом вокруг княжеского села Можі Ловчие, он обратил улівуруч и пошуршав лесом. Людота с трудом успевал за ним, потому что лес показался густой и темный, хоть глаз стріль. И за час или сколько деревья поредели, начался дубняк. Итак, дошли-таки до Дубравы. Если люди говорят, то так оно и должно быть, напрасно языками не будут хлопать.
Круг глубокого оврага лошадь вдруг перестал стучать, и Людота догадался, что дед зсів с коня. Пришлось идти осторожно, чрезвычайно бдительными. И Людота крался, словно тать разбойное. Единственным знаком во тьме было форкання - конь здимав с травы росу, и кузнец шел на те згуки, держась чуть в стороне.
И вдруг чуть не вскрикнул от испуга. Совсем рядом отозвался чей-то голос:
- Отсечь голову таком!
- Кровный мне, - возразил другой, и Людота узнал деда городишко Славуту.
- То когда кровный? Имеем же все равно что-то действовать. Людота знал, что говорят о нем, и лякавсь одного - чтобы старцы не почуяли его. Выходит, здесь их тайник. Как же дождаться утра? И тот, второй так и будет сторожить здесь и день, и ночь?
Но впоследствии в темноте зашуршало, кто-то кряхтел, вставая. Людота пождав, пока утихнет шорох. Осмелился ступить шаг только тогда, когда в лесу послышался стук двух лошадей. Он начал осторожно скрадатися до того места, где, по его мнению, давеча сидели старцы. Руки наткнулись на толстенный ствол дуба. Людота ощупь обошел его. Где-то здесь должен быть убежище. Но где? Дупло или еще что-то.
Дуб казался необъятным, и каждое прикосновение відлунювавсь в Людоті морозом за спиной. Но на высоте вытянутой руки он действительно налапал дыру, дупло. Сердце бешено застучало. Людота попытался засилити в дупло руку, и не мог дотянуться.
Он начал облапувати шерхку стовбуряку, - может, сук где есть, ветка или камень под ногами. И только нашел себе виступень, как мара заняла его сзади и накинула на голову что-то мохнатое и теплое. Людота сгоряча крикнул, как угорелый, потому что это мог быть только леший, а он забыл, не имел времени создать ему нужно, входя в его владения. И послышался хриплый старческий голос, и коваль узнал деда Славуту:
- Ах ты, невіголосе!..
Объятия в деда были плотные. Может, другим разом Людота и випручався бы, наверное-таки бы випручавсь, но сейчас на него напала странная слабость. Голова и плечи у него были заповиті мягкой длиннополой гуней. Людота слышал, как дед пеленает ему руки круг туловища плотной веревкой, и ничего не мог сделать, чтобы как-то відтрутити старого. Он знал, что то силу ему выпил леший, и только винил себя, и порицал за неосмотрительность, и почти добровольно давал себя скручивать. И когда верва37[37] прочно спеленала гуню на голове и на руках и дед принялся крутить ее дальше, к ногам и под колени, Людота, лежа на земле, вдруг начал задыхаться. Он засіпався в смертельном ужасе, засудомивсь от нехватки воздуха, ноги согнулись в коленях и изо всех сил выпрямились.
Людота метался и катался по траве, пропалывая и задыхаясь, и хрипло стонал. И даже не заметил, когда верва розмоталася, потому что уже был почти без сознания.
Очнулся от острого, сливінь февраля воздуха, что подступило ему к сердцу. Все тело сіпалося и колотилось, а грудь работали, как прорезаные кузнечные мехи, и в голове стугоніло, словно большим молотом били в порожнее кувадло.
Наконец Людота приподнялся на локте и истошно роззирнувсь. Докруги было темно, и только под черным стволом дуба едва отличалась светлее пятно. Коваль звівсь на непослушные ноги и пошел туда. Дед Славута лежал неподвижно. Вероятно, Людота, дернувшись в предсмертной тіпаниці, так толкнул его, что тот отлетел вплоть до дерева. Председатель дедова действительно была вся в скользкой крови.
Простояв над ним, Людота вдруг бросился бежать. Невидимая в темноте ветка упруго отбросила его назад, и он больно ушиб правую руку, отлетев почти до лежачего. Тогда коваль нахиливсь и прижал ему к груди ухо. Сердце не билось.
Людота встал и начал ощупывать железный ствол дуба. Он обошел лесного великана раз, и во второй, и в третий раз и с трудом нашел то круглое отверстие. Но дупло казалось еще выше, чем тогда, и коваль долго и упорно лез на сук. Наконец здерся и зашилив руку в дупло. Зашилив глубоко, и еле достал рукой то, что имел там достать. Он и не посмотрел на длинный тяжелый предмет, завернутый в плотную холстину. Искоса блимнувши на серое пятно нава, Людота стремглав помчался прочь. Бежал долго, раздирая лицо и руки острым ветвями. И только на взліссі стал. Ноги сами привели его в берег. А может, и страх, потому Людота знал, что за ним гонятся все лесные черти и оборотни, и дедова еще теплая душа лопочет в молодом весеннем письме...
Когда добрался Городища, ворота уже были открыты. Людота, не смотря на приворітника, деревянными ногами прошел внутрь и направился к своей хижине. Славка озабоченно свела на него черные брови. Вероятно, караулила возле калитки целую ночь, но коваль, ничего не сказав ей, направился к дому, взял под полом свой последний меч, и завернул его вместе с только что добытым и вышел, одтрутивши Славку. Тогда же взглянул ей в глаза. Вероятно, имел довольно страшный вид, потому что жена смотрела на него, как на мертвеца. Он потер грязной ладонью лицо, вернулся в чулан, взял в пазуху немалый кусок серого хлеба и снова шагнул к двери.
- Получил ты?..
Людота кивнул и лишь промямлил:
- Я... не жди...
После этого почти два месяца, день через день, шел в том направлении, где заходило солнце, прошел много стран и чужих языков, побывал в Галлии и на тех полях, где произошла великая битва, и наконец, после многих мытарств, здогнав рать князя киевского Богдана Стучала в земле авзонській. И сколько бедствий человеческого, и сколько голода и холода испытал в дороге, и сколько раз пришлось доставать из тряпки свой любовно поцяцькований, закаленный в рижієвій масла меч, чтобы получить кусок хлеба или защитить себя от врага в двух и четырех ногах, - это знал только он сам...
      
Двумя днями спустя, как меч Юров таким неожиданным образом оказался в его дісниці. Гатило, созвал своих ратеводів и объявил им, что утром отправляются в путь. Среди князей и боляр воцарилось радостное оживление. Наконец Гатило відмовивсь от непонятного упрямства Все воинство знало о меч, ибо такой новости к княжеской полотки не привяжешь даже при большом желании. Итак, впереди стольниця стольных городов, и каждый уже видел себя в Риме, и каждый мечтал о нем и нетерпеливо выглядел того далекого утра, к которому были еще целый вечер и целая ночь.
Тогда Гатило велел позвать себе высокого сла римского и неожиданно для всех сказал Льву Первом:
- Я иду на Русь усп'ять.
То было страшной неожиданностью не только для русских, но и для папы Льва, и он не смог даже слова сказать на такое заявление, только стоял и хлопал старческими глазами.
- Бич Божий обходит Вавилон, - сказал Гатило. - Я не хочу брать его. Я не зрину основ ваши хоромы, и лінгваріуми38[38], и марморяні памяти цісарям вашим, и відунам, и ратеводам. Пусть это делают инчі. Рим-город имеет достаточно врагов, и ты, соле, сам ведаешь, кто то есть. Они брали уже вас, а я не пойду. Но берегитесь меня! - Голос его здійнявсь вверх, и словно полотка Вишатина хитнулась: - Речу: берегитесь. В моей дісниці теперь лежит меч Юра Всепобідника, которого вы зовете Ареем. Бодрствуйте, потому что я снова могу вернуться усп'ять - и тогда не будет Вавілонові спасу от меча. Где ступит нога коня моего, там трава не расти-неймет!
Гатило вышел из палатки сам, а в палатке еще долго царила тишина.
Солнце склонилось над вершинами Альп, поросшие буком и полудневими борами. На левом ложе великокняжеской полотки княжич сидел Юра. Сын сегодня впервые сел, и это было добрым знаком и полічбою. Гатило подошел к Юрке и ласково хлопнул его по зарожевілій щеке, тогда сделал пять шагов и устало лег на свою постель. Вокруг шумел лагерь, а здесь, вблизи, люди говорили шепотом. Новость потрясла всех. Богдан, представив себе выражение лиц их, улыбнулся, и тяжелый сон так и одолел его с тем улыбкой...
- Княже!.. И князь же, речу!..
Гатило трудом открыл отяжелевшие веки. В палатке было ночью, и он таки узнал старого кравчого князя Годоя.
- Что стало?
- Вот выйди...
Гатило удивленно приподнялся. Годой не хотел говорить ничего такого, что смущало его, и Великий князь киевский скосував на больного сына. Тот, вероятно, не спал.
Уже на улице Годой шепотом признался:
- Жена...
- Какая?
- Та латинка. Сидит в Вишатиній полотці. Речу ей: князь опочиває, но она и не слушается...
Богдан Гатило, стенувши плечами, направился туда, где чернел острый верх Вишатиної полотки. Там светилось двое горілець. На мягком ложе сидела римлянка, імператорова сестра Юста-Грата Гонория.
      
Гатило впервые услышал о дочери западного римского императора, ныне уже покойного Констанция, давно - еще когда князь Годой ходил слом к Теодосия, а безусый Хрисафій уговаривал киевского сла отравить своего обладателя. Юста-Грата Гонория детства жила в царе-городе Константинополе вместе с братом, а когда брат вождением Пульхерии сел на стол в Риме, то забрал с собой и сестру Минюста.
И стол римский весьма шаткий, и, чтобы усидеть на нем, надо иметь изрядную ловкость, а Юста росла и хорошела с каждым летом. Когда ее исполнилось шестнадцать, императоров дворец на Палатине стал скописьком жонихів. Имела себе Юста любого между них - то Валентиниана совсем не волновало, в семье императоров злюб - дело другое. И каждый, кому досталась бы рука дочери императора Констанция и родной сестре императора Валентиниана Третьего, стал бы в Риме вторым человеком, а второй человек всегда имеет похоть стать первой.
Конечно, все было в воле Валентиніановій, и он мог бы старательно добрать можа своей сестре. Непутевых и прочь глупеньких патрициев в Риме жило много, даже среди граждан наивысшего титула. Таких соперников молодой император не боялся, но где гаранція, что Юста не родит ему небожат можеської плоти? А дети растут весьма быстро. И разве не бывало, что и младенцев саджано на стол? Сколько угодно, и в седьмую сам Валентиниан был уже свидетелем, когда в Константинополе стал императором его двоюродный брат Феодосий Второй, который тогда еще едва становился на ножки, а на золотой стол его подсаживала лиса Пульхерия.
Так проходили месяцы и лета, Валентиниан всячески оттягивал сестриним замужеством, но призрак еще не родившегося племянника-соперника все настойчивее преследовал его и снивсь ночью. Убить сестру Валентиниан не мог - он любил ее по-своему, но любил, их сблизило тяжелое общее детство. И Валентиниан одваживсь на другое. Когда Минюсте исполнилось двадцать, она вдруг закрылась от всего мира в своем хоромі. Для Рима это было громом с ясного неба: Юста-Грата Гонория дала обітню дівства?! И пылкая и страстная Юста, в которую молодые патриции залюблювались с одного взгляда, Юста, с которой вплоть променилася любовь!
Но імператорова сестра сама заявила о своей обет, и лишь Валентиниан знал, как ему удалось этого добиться.
Так прошло три лета, и Рим начал забывать о Минюсте, и в четвертое лето она вдруг убежала. Убежала, потому что жила в хоромі свободно и имела достаточно серебра и золота, ее поймали очень быстро - не успела добраться и Сіцілїї. Тогда брат просто замкнул Минюста. Отныне она живет в хоромі с десятью евнухами и не могла выходить за порог, потому и порогов не было: Валентиниан окружил ее хором высокими стенами и поставил неприступную сторожу из евнухов-эфиопов. И снова потянулись лета по летам, и все попытки Юсти-Играть Гонорії вырваться на волю оставались тщетными.
Гатило знал о судьбе сестры западного императора - он должен был знать все о всех значительных обладателей. Прошлым же летом к огороду Києвого прибился гонец. Он имел только двух сопровождающих и ни одного пира, но назвался слом от Рима. Гатило приказал каком-то незначительном боляринові принять его, и сол, безусый евнух, добивался к "гуннского императора" и передал ему тяжелый золотой перстень с двенадцатью камнями-кривавцями.
То была печать Валентиніанової сестры. Словами же евнух передал следующее:
- Света царевна Юста-Грата Гонория слэ тебе этот перстень и свою мольбу вызволить ее и взять себе женой. А вино она принесет тебе хорошо: всю провинцию Галлию вкупе с готами аквитанскими и всеми языками, что в Галлии сидят віддавен и віднедавен.
Перстень Богдан Гатило оставил, но ни слова не велел переводить Валентиніановій сестре. Теперь же она сама пришла к нему, и сидела в его полотці, и растерянно зорила на него...
- Какую имеешь в сутки? - неприветливо спросил Гатило, и царевна встала. Она с твердым латинским возгласом прочитала греческом языке, потому греческой обратился к нему и он:
- Пришла-м до тебя...
- Сижу. Зачем?
- Заженись на мне.
Гатило еще не успел толком встряхнуть с себя остатки тяжелого сна и только хмыкнул, стоя в проеме входа. И она ждала ответа, и князь должен что-то одповісти. Он сказал первое попавшееся, что пришло ему в голову, и то были слова когда-то давно читанной греческой книги, называемой Священным писанием:
- Эсфирь стала женой царя Артаксеркса, чтобы спасти Мордохая?
Юста зашевелилась, и он добавил:
- Зачем отдаешь себя в жертву? Артаксеркс возвращает свой меч в другую сторону. Или не ведаешь того?
- Чего?..
- Я не пойду на твой Рим, дево. Напрасно ты пришла. Артаксерксові ненужная жертва ся.
Она говорила взволнованно, но твердо, вероятно, давно уже обдумала то, что говорила:
- Поведи меня в свой огород.
- Имею жену себе... И не їдну.
- Зря.
- Но ведь ты христианка!
- Зря. Заженися на мне. Я давно тебя думаю. Слала-м тебе и перстень, и сердце дарила...
- Кольцо... - Гатило даже не ведал, где тот перстень сейчас. - То Валентиниан опростив тебя? Дал тебе волю?
Глаза в Юсти вспыхнули хищным черным блеском, и Гатило изумился: неужели можно так ненавидеть родного родака? Ей же от упоминания о брате языков онемели, и она лишь подняла руку. Рука випорснула с просторной одежде и Богдан только теперь заметил, сия дева хороша и випещена.
- Ты сбежала-с от него?
Юста-Грата Гонория прочитала:
- Когда Рим облегают варвары, он одпускає своих изделий на волю.
Гатило приступил к ней ближе и попытался увидеть в глазах, что она думает. Глаза теперь смотрели просто, большие и виразисті, и внезапное чувство настигло его, и он еле сдержался, чтобы не коснуться сей девы руками. Зрачки у нее горели, и он отвел взгляд в сторону. Юста подошла ближе и заговорил, медленно подбирая тяжелые греческие слова:
- Тогда присылала-м до тебя евнуха своего, а теперь папу Леона, и ты год ты папе, что Рим хочет отделаться от тебя. Теперь ты возвращаешься всп'ять от Рима, и Эсфирь может спокойно сидеть дома. Но я-м пришла сама, добровольно. О тебе піють песни в Риме, что ты зверь и душегуб, что разрушил еси многие огороды римские и греческие, и везде, где обходишь, горят огни...
Гатило слушал и думал, что цісарівна говорит не то, потому он и разрушал, и курил, и убивал только там, где сжигали и распинали на крестах его воинов и его людей, так требует покон русский, зуб за зуб и око за вынуто врагом глаз, стоял и слушал, и смотрел куда-то в сторону, где от июльского ветра тихо шевелилось сукно полотки.
- Теперь я-м увидела тебя, и услышала языка твоего, и можів твоих увидела-м... - Она загнулась и попыталась заглянуть Гатилові в лицо. Князь посмотрел на Минюста. Римлянка почти крикнула: - Если жена приходит к твоей полотки сама, должен быть можем! А боишься меня? Я ведаю, греки имели вожделения зотруїти тебя... Мыслишь, и я тоже?.. Боишься? Возьми меня - повези с собой, а там как хочешь. Я-м мыслила себе, что ты похож на китайца, потому что так все речуть в Риме о тебе. - Она томно рассмеялась. - Но теперь сама-м увидела... Боишься? Буду женой, рабочим, наліжницею - чем хочешь! Не вертай меня всп'ять! Не вертай...
Гатило от времени заратіння с Римом и готами не знал ни одной жены, ибо тоже был покон земли Русской и русской рати, и теперь таки боялся, и не ее, а себя, и сделал последнее усилие, чтобы не коснуться сей жены. Он стал отдаляться шаг к выходу, но цісарівна, тоже потеряв остатки воли, подбежала и прижала его за всеми ветрами печеную шею. Гатило всего запеленали тонкие ароматы ее молодого, натертого всхідніми маслами тела и взяла его разум. И только в последний миг он яростно схватил ее в объятия, и бросил на мягкое шелковое ложе, и выбежал из полотки, словно убегая от самой чумы.
      
В ЛЕТО 452-Е
Месяца стичня
Великий князь киевский Богдан Гатило уже давно не выезжал из своего стольного огорода Києвого, если не считать охоты в ближних землях Древлянской и Сіврській по желтому падолисті и по первому молодому снега. Все шло прекрасно, и он чувствовал себя так хорошо, как, может, не чувствовал себя никогда до сих пор. Его могучая, самая большая в мире государство простиралось от островов в Полунічнім океане к морю Хвалинського, и Русского моря Понтийского, и до высоких между ними гор Гурартських, и до гор Гемських по ту сторону Дуная-реки, и до моря Латинского, и до гор Альпових, и ко второй реки - Райни. Готы всхідні Ардарікові, и Видимирові, Велімирові и Тодомирові в Паннонии и Сіврському полуострове, называемом Ютланд, были робами его послушными, все земли по ту сторону Райни склонялись перед ним, все земли за горами Пиренеями, и в Африке, и на островах, под рукой великого жупана Гейза, благодарили киевскому князю вспоміч братскую и спасение, гордый Рим и могущественный царь-город Константинополь были его данниками, то есть тоже робами, и власть Гатилова не имела ни края, ни предела.
Даже стольный город Киев стал теперь не тот, каким был до недавнего времени. Теперь его со всех сторон окружали глубокие рвы и высокие крутые валы за рвами. Над валом же вздымались невиданные в сих землях, ни в Риме, ни в Константинополе-огороде стены из крепких, как железо, дубовых клетей, натрамбованих желтой глиной. Кроме двух старых ворот, Полудневих и Палунічних, появились и третьи - Всхідні, что выводили на верхние токи и к Крещатого Яра.
На главной улице, что вела с Полудневих ворот к Полунічних, разделяя Киев город на две неравные части, перед княжеским двором, который занял всю гору со стороны Ребенка, на невысоком пагорбі39[39] стояли русские кумиры. Бог, и Дана, и Даждьбог и Перун, Волос, и Юр Побідник стояли, как и испокон веков, лицом к східсонця, но новые и светлые, словно умытые росой.
В княжьем дворе тоже произошли изменения. У самых ворот вырос новый хором княжий - с підклітями, повершим и "горой". Он был вдвое больше старый, вдоль всего хорому тянулись открытые сени, над "горой" же поднимались две высокие чотиристінні башни, хорошо рубленые из тесаных горбылей и еще лучше вырезанные киевскими плотниками. В сравнении с ним старый хором теперь казался клетью, и там поселились тивуни Великого князя. Между ним и новым хоромом Гатило велел заложить большой сад, и весь двор приобрел совершенно праздничный вид.
Напротив хоромы ровным рядом выросли четыре здания, где сидели постоянно можі Гатилові. В трех других у ворот жили сотники и десяцькі, а также ночевали нарочиті можі и незначительные сли, в которых дворе Великого князя киевского бывало ежедневно много. Добавилось и конюшен, и волівниць, и кошар на овцы и козы, и клетей и зимників для растущего хозяйства. И среди просторного свободного дворища заглядывал в глибочезний и широкий колодец со сплошным срубом одноногий журавль.
Всем здесь повелевает, как и раньше, княжий домажирич грек Адаміс во главе двух младших домажиричів, огнищан, полтора десятка тивунів и чуть ли не трех сотен слуг різноличних.
Гатило пристально следил за делами міжськими своего двора. Жоночими же ведала Гримільда, потому что старая княгиня Рада умерла прошлым летом, когда Богдан воевал с римлянами и готами.
Гримільда вся погрузилась в свое большое хозяйство. Утром, едва благословлялось на мир, она собирала в себя домажиричів, и огнищан, и тивунів, созвала ключниц и давала приказ, что, и как, и где сегодня делать во дворе, и в поле, и в зимниках, и это занимало у нее не только утро, но и пополудни, а вечером она была утомлена и радостная и до самых облягань играла со своим сыном Яролюбом, Яренем. Четырехлетний хлоп'як был крепким, прибегнув у отца, и не расставался с маленьким бурым медвежонком, которое ему привез Гатило с осенней охоты в Деревьях.
Княгиня Гримільда следила, как двое малышей борюкаються на скользкой дощатом полу и смеялась.
- Яреню! Вкусе!
- Не вку-уше, - уверял хлоп'як и нахвалявсь: - Ошь я его шам кушну!..
Он и вправду кусал мишку за ухо или за черный поросячий заткнись, обиженный Бурко скулил и прятался под широкое ложе. Кофеен лиз и туда, и они уже вдвоем выкатывалось из-под ложа, примирены и одинаково ненасытные до игр, и Гримільда еще сильнее хохотала из них.
Тогда княгиня вкладывала Яреня спать и шла тоже в опочивальну горницу, и с нетерпением любимой и влюбленной жены ждала своего можа.
И вдруг наступало утро, когда она просыпалась с підпухлими от несущие веками и тупой болью в голове. То боль не проходила ни к вечеру, ни на следующий день, и Гримільда становилась зосим другая. Она знала причину того и пряталась с ним, как могла, и Гатило тоже все замечал, и между ними зависала невидимая холодная тень.
Это продолжалось уже шестой год, и Гримільда помалу приучилась утолять себя, но ни боль в голове, ни бессонные ночи не исчезали, и в душе застывал твердый камень, который рос и рос и которого она не могла избавиться.
В конце стичня месяца, когда Богдан после утомительной поездки в Витичева уже выпрямился в ложу, Гримільда, глядя на светлый четырехугольник окна, сказала:
- Уже-м снял шестую зиму здесь, в Києвому гроді.
Гатило прислухавсь.
- А ты не спросил ни раз, как жиється мне здесь.
Князь не отвечал. Опять какие-то женские вредины, следовательно, уляжется. Он думал о том разговоре вчерашнего вечера с витичівським посадником. Велий болярин Ждан, которому уже минуло семьдесят, вернулся недавно из дальнего княжества Гурарту. Князь гарменів просит о помощи русского князя сопротивления персов. Гатило с Витичева таки послал в него еще одного нарочитця. Те земли граничили с волостью его старшего сына Давка, и оставлять сю дело так нельзя было, ибо кто будет владеть горами Гурартськими, тот будет иметь верх над всеми языками, населяющих степи между Хвалинським и Русским морями, и над широкой рекой Итиль, где сидят сейчас воинственные племена булгар. Они признают руку своего предводителя князя косарского Данка, и когда в горах Гурартських появится коварный персидский царь, неизвестно, как поведут себя булгарские ханы и не зоголять всхідні пределы земли Русской или відложаться, перескочат до персов. Хан Крум, которого булгары признают себя старейшим, клялся Гатилові на священных псах, но береженого и кумиры берегут, и это старая истина.
Гатило снова прислушался к тому, что говорила жена. Гримільда вполголоса продолжала:
- Стыдно мне жить в твоем огороде, будто я-м безродная сирота. Мама действительно умерла, вітця же я и не видела никогда, но... братьев. Брата моего младшего Огненный взял еси талем и завез в козарську волость...
- То какую похоть имеешь? - спросил Гатило.
- Послы гонца к братьев моих.
- Зачем?
- Хотела бы-м видеть их. Имею сына твоего, Яромира, пусть же и внуки увидят своего племянника. Загрустила-м здесь.
Гатило .відвернувсь и молвил:
- Сейчас некогда мне... Имею неотложные хлопоты...
И Гримільда не закончила разговор. На следующий вечер она снова напомнила:
- Тебе хорошо здесь... Имеешь всех родаків кровных, а я-м будто роба какая-то... Зачем не заслеш гонца или гайдаря в Новый Луг к братьям?
И Гатило подумал: а почему, действительно, не позвать шуряків к огороду Києвого? И Гримільді будет приятно. Не ся боязнь сушит ей душу уже столько лет и не дает упокоиться?
Он сказал:
- Речи Войславові, пусть слэ гайдаров. До реки Райни за холода можно добраться, а обратно вернутся уже весной.
Гримільда не ответила ни словом, словно уснула, хоть Гатило знал, что не спит. Он лежал и думал о свою жену. Столько лет и зим с тех пор прошло, как привез ее сюда, в свой вечный город и в свой дом, а так к краю и не смог понять эту жены.
Рано утром Гримільда, поручив все дела Адамісові, послала старого тивуна гота Інгельда к велійого болярина Войслава, который поселился в всхідньому углу огорода Києвого, построив себе добрый терем и даже перевез сюда всю свою семью с края турицького. Теперь, по смерти Вешать Огнянича, Гатило сделал его старым конюшим, послав в боляринову волость своего посадника малого болярина дарницкого Судка.
Войслав не замешкался, и Гримільда приказала ему:
- Тили сюда ябеду.
- Зачем?
- Писать-ймемо ябеду братьям моим - Ганові и Горватові.
- Костана в Києвому огороде нет, - подумав, сказал старый конюший.
- Тили одного инчого.
- Те по-готському не знают.
- Давай нехитрое. Мои братья читать не знают ни по какому.
- Русич есть.
Княгиня махнула рукой. Русич - то и Русич. Она была возбуждена и торопилась, будто Гатило мог задуматься и сломать свое слово.
Ябедник и толкователь Русич пришел со всем скарбом: в одной руке нес высокое писалище на бронзовых ножках, во второй - свернутый трубочкой ровно вырезанный кусок волчьей сыромятной. Чернильницу же с хорошо заткненою шейкой и тонким тростниковой писалом висели ему на желтом опоясі.
Он пристроился у окна, потер писальце о скошенную доску писалища и обмакнул в тетрамен. Гримільда не знала, как ему подсказывать, и Русич попросил княгиню рассказать, что она хочет. Гримільда долго объясняла ему, наконец ябедник спросил:
- По-гречески или по-русски?
Она подумала.
- Черты по-русски.
Когда ябедник закончил короткое письмо, в котором Гримільда приглашала старших братьев в гости от своего и Гатилового имя, Русич помахал пергаментом, пока кожа высохнет, змережена вьющимися четними різами, и взглянул на княгиню:
- А печать какую?
Гримільда, поколебавшись, сняла с руки свой, еще подаренный матерью, золотой перстень с голубым камешком и протянула ябедникові. Русич завернул перстень в пергамент и скрутил его суворого нитью крест-накрест.
Весть можно было послать и завтра, потому что понедельник день тяжелый, но княгиня торопилась и отправила двух гайдаров немедленно, дав им на дорогу по коню и по горсти греческих серебряных нумизм на пропитание.
- Как вернетесь, я дам еще, - сказала она. - Чем быстрее - тем более.
Гайдаре были в новых бараньих гунях и не боялись мороза, от которого аж ноздри липли. И только тяжелый день понедельник немного смущал их. Они сели верхом, забросили свои гайды за спину и двинулись с княжеского двора в далекий путь.
Гатило, узнав от Войслава, что княгиня послала гайдаров так неожиданно быстро, тоже удивился:
- В понедельник?
Но другие заботы отвлекли его, и он сразу же забыл ту неприятность. Гатило окликнул старого челядника Мааса, похожего на вирячкуватого цыгана.
- В гридницях приворітних сидит Людота, городисский коваль. Знаешь его?
- Зна-аю, - лінькуватим голосом протянул Маас.
- Беги и речи, пусть придет ко мне.
- Бегу-у-у... - произнес так же челядник и неторопливо потянулся к двери. Он все делал медленно, как и говорил, и то тягучке имя вполне соответствовало его лінькуватій характера: Ма-ас... Богдана всегда раздражала Маасова неторопливость, но он почему-то любил этого добродушного мужчину еще с детства, когда тот был робом отца его.
Людота пришел нескоро, и Гатило сидел у окна и смотрел в мутную прозорінь слюдяных шибочок, убільшки с детскую ладонь. За слюдой, что, как пчелиный сот, хистила горницу от надвірньої студіні, все розпливалось и теряло свои черты. Люди были похожи на цибатих призраков, а лошади неуклюже переставляли ноги и тоже казались ненастоящими, и Гатилові подумалось, что и в жизни бывает такое: делаешь одно, а глянешь на него сбоку, - будто чужими глазами, - и видишь совсем другое... Неужели же и жена его Гримільда узнала о ту красивую латиницу, что приходила к нему среди ночи? Имел бы рассказать ей все, но тогда не рассказал, а теперь уже не находил повода.
Богдан Гатило решил возвратиться назад от тех глупых мыслей и начал обдумывать, что скажет кузнецу. Когда бы он согласился взять с него дорогую виру за меч, князь бы не катувавсь так его судьбой, а теперь не мог и снова и снова ломал себе голову, как помочь кузнецу.
О нем рассказали ему гончар Велко и между Лосько, новый десятник в приворітніх гридницях и теперь Гатило знал все Людотині скитания.
Отдав тогда Гатилові меч в лагере под стенами огорода каменного Медіоланума, что еще потому несколько лет был стольницею Західньої империи, Людота переплыл челноком на тот берег реки Мінціуму и долиной глубокого Пада пошел на всхід. Шел быстро, его все время торопило тревожное предчувствие, которое и сбудется. Домой Людота прибился на целых две сідмиці ранее от рати Гатилової. И никого не застал в хижине своей. Она стояла пустой, и когда Людота вошел внутрь, оттуда бегом, чуть ли не в лицо ему, выскочили трое одичавших котов. Вещей тоже не было, и кузнецу болезненно сжалось сердце. Он побежал к воротам. Старый соседа, который клевал носом там и не заметил сначала Людоти, теперь вскочил, словно ужаленный змеей, и замахал на него руками:
- Беги, ковалику! Беги, потому Славутині сыновья и внуки сживут!..
- А где мои? Славка, дети...
- Славка... Ищи ее в вітця, в стольном городе. Беги, речу, потому что... Не дай мне греха взять на душу. Я-м в третьем колене рода Славутиного.
Людота поплентав дороге в сторону огорода Києвого. На рыжем току смерды городиські верекли рожь или пшеницу. Завидев издали одинокого путця, они покидали цепы и принялись смотреть, приставляя руки до бровей. Коваль несколько раз оглянулся на них и вошел в густой ліщинник.
Бывший раб Гатилів, а его тесть Велко, был уже старый, жил на Горнчарному углу, что починавсь ед Полунічних ворот и под новой высокой стеной тянулся до самого поворота, где было теперь дворище старого конюшего Войслава. Тесть занимался горнчарством и имел круг хищные небольшую печь. Городец его за домом был маленький, на несколько грядок, как и у большинства киевлян, и Людота нашел свою жену на вгородчику с рыскали. Она обкопувала единую отцовскую яблоньку, а младший сын Людоти Ясько ловил за рога припнуту к пакола дедову рябу козу и пытался пососать ее за сосок. Животное тянулась и тріпала рогами, но малыша не била, и он снова начинал ловить ее за вымя.
Славка испуганно уставилась в можа своего и повела к отцу в горнчарню. Старый Велко сказал:
- Прячься, потому что уже дважды приходили внуки деду править тебе месть.
Людота безразлично махнул рукой и остался ночевать у тестя. Но по вторых петухов трудом одолел перелезть в чужие завгороди, потому Славутині кровные, видя его, когда он шел Рыжий тик под Городищем, не замедлили прийти. На следующий вечер все повторилось, вероятно, стража свободно пропускала городищан в стольницю, ибо кровная мста - вещь серьезная и законная. Тогда старый горнчар Велко, глядя на дочкин слезы, решился пойти к Великому князю и рассказал ему все. Гатило немедленно дал Людоті хорошую хижину в своем просторном дворе и решил наставить его старым кузнецом. То не была вира40[40] за Юров меч, а честная работа, и коваль погодивсь. Но третьей же ночи мстители появились снова, Людота, отбиваясь от них, кого-то убил, и все еще сильнее вскладнилося. Теперь месть должна была состояться двойная.
Гатило приказал соцькому своей стольної жены Воротилові стеречь Людоту во дворе. Да разве могло так долго продолжаться?..
Наконец Маас привел Людоту в княжий терем. Коваль стал у двери, теребя в руках седую смушеву шапку. Волосы его, тоже пойняте сединой, давно не видел ножниц и кошлатіло круг макотер длинными барашками. Он был худезний и черный, и Гатило знал, что это не с бухты-барахты и не от хорошей жизни. Ся человек сделал ему столько, сколько не делал никто, водовороты же не брала, и не было надежды, что когда-либо примет. Людота не согласился бы и старым, и молодым кузнецом сесть в княжеском дворе, если бы не его страхи за жену и маленького сына.
- Несвободный есмь ничего сделать мстителям твоим, Людото. Русский закон так велит... - сказал Гатило, и Людота только мрачно смотрел в заслюджене окно. Даже не на князя, а в окно, но это не обижало хозяина. Он был в долгу перед ковалем и должен был что-то сделать для него.
С Людотиних лаптей сбежала вниз черная лужица растаявшего снега. Князь сказал:
- Вечером садись на мажару и езжай у Обладателей огород брата моего младшего вотчину. Забирай жену и отрока своего, и мстители улягутся.
Людота впервые взглянул на Стреляет. Мысль покинуть родные края была досадная, и попавшегося вряд ли кто способен выдумать.
- По семерых же летах возвращайся, когда мать-чрезвычайным трудом похоть.
Кровная месть после семи лет теряли вес, и Людота это тоже знал. Переступив с ноги на ногу и растоптав лужицу лаптями, он бросил:
- Поеду.
И смерком, когда над Києвим городом кружила метель и все стиснула мороз, одинокая мажара, поставленная днем на салазки и запряженная парой княжеских лошадей, в сопровождении двух всадников стольної жены отправилась на полдень, чтобы, добравшись Родня-огорода, обратить более левым берегом реки Роси круто на запад. В мажарі сидело четверо - погонщик и городисский кузнец с женой и сыном, а сзади лежало два мешка с рожью и пшеницей для Людотиної семьи и мешок с овсом для лошадей.
      
Месяца пищеварительного
      
Когда гайдаре прибыли в Ворниці41[41], огорода стольного в Новом Лугу, реченому Новы Лунг, или же Бургундия, начали таять снега. Король новолунгський Гунтер взял от них в восемь раз сложенный пергамент, начал разматывать завязку и никак не мог решить.
- Дай сюда, - сказал средний брат Горват-Гернот. Спустя кивнул в русских гайдаров, которых прислала их сестра Гримільда: - Идите в столовую горницу, вас там накормят.
И когда гайдаре, поклонившись, вышли, Горват сказал:
- Не нравится мне то, что ябеду составили, как тряпку, а не свернули дудой. А где же печать?
Печати не было. Когда Горват распутал завязку, с пергамента выпал золотой перстень.
Король Гано поднял его и посмотрел на свет:
- Матери нашей перстень вижу я, брат. Узнаешь?
- Узнаю, - ответил Хорват.
Они развернули кожаный лист. Пергамент был весь ізмережаний черными письменами, не похожими ни на латынь, ни на греческий скоропись. Горват позвал своего ябеду, и старик развел руками:
- Не пойму прочитать письма сего. То суть русские четні резы.
Другой ябеду в королево дворе не было, потому Гано имел дело только с римлянами и готами, которые тоже пользовались латынью, и король и брат его не знали, как прочитать сестры письмо. Смутная тревога зогортала Горвата, когда он смотрел на причудливые резки и кружочки, и он наконец сказал:
- А может, те гонцы поймут письмен русских?
Он сразу же послал челядника по ним. Вскоре пришел старше - седоусый гайдар.
- Я понимаю русских письмен, - сказал он и принялся четати послание княгини Гримільди.
В письме ничего страшного не было, только пожелания долгих лет жизни и приглашение посетить стольный город Киев, и брать они успокоились.
Король сел на дубовой скамейке под окном и снова вздохнул.
Горват спросил его:
- Что-с задумал делать?
- Не плохо навестить сестру нашу, и Огненный...
- Гагні не является в огороде Києвому. Его отправили в далекую землю козарську, к короля Данка.
- Тогда хоть сестру. Должны держать руку Гатилову, потому что... Торісмунд.
Имя нового конунга візіготського Торісмунда напомнило Горватові о том, что предстоит оглядываться и на ту сторону, и в темной горнице наступила тишина. И уже впоследствии, когда роба внесла свечу и поставила среди длинного стола, средний брат сказал:
- Ты не забыл. Гано, куда смо обрядили Сікурда?
Король нахмурил брови.
- Это когда, - продолжал Хорват, - мог напомнить нам Сватоплук, но теперь его нет, спит на Каталаунах, в Галлии Полунічній.
- И что? - не понял король.
- А то, что во всей Киевской земле есть только один человек, который может нам напомнить се. И тот человек - сестра наша.
Гано долго молчал, потом махнул рукой:
- Родная сестра?
- Да.
По долгом времени, поглядев, в дверях никого нет, король Гано шепотом сказал:
- Глупости. Сікурд - одно, а мы смо инче. Мы смо ей родные братья.
- Братцы... - насмешливо повторил Горват.
- А и кровная мста уже умерла... Девять лет с тех пор, и никто не захочет проливать кровь, когда истекли семь лет. А уже девять...
Это как-то убедило Горвата, и он понемногу успокоился. Даже спросил:
- Давай попоїмо?
Двое слуг принесли им ужин прямо сюда, и они, запивая крепким пивом, говорили о совершенно посторонних вещах, словно и не было ни сестры, ни Сікурда, ни сего послания из далекого Киев-огорода. И уже когда сидели и мирно колупались в зубах, потому говядина была старушка, Горват вдруг хлопнул себя по лбу и схватил пергамент, который лежал на рожке стола.
Он долго разглядывал его к свету и даже нюхал. Тогда крикнул в сени:
- Еще две свечи!
И когда служанка Милада принесла то, что он требовал, и в комнате стало хорошо видно, Горват протянул кожаного письма брату. Король уже давно смотрел на Горвата и немного вагливо взял пергамент в руки.
- То есть?
- Где?
- В руках твоих.
- Скорая, - ответил Гано.
- Какая? Чья скорая?
Король посмотрел на него и придвинул себе подсвечник.
- Мабути, волчья...
- Волчья и есть! - крикнул средний брат и сверкнул на дверь. Тогда пошел прикрыл их и, вернувшись к брату, сказал:
- Сестра не хочет править месть за нам. Но смотри... Волчья скорая, а в ней внутри тот перстень. Нашей материи Перстень в волчьей быстрые, ябеда не руркою, как во всех людях, а жужма. Волк хочет глотнуть нас, ибо наш перстень! А еще и поперев'язувано веревкой... Когда мы приедем, нас связывают, а тогда Гатило глотнет обоих. Теперь мне ясно, что хотела изрекать симы письменами сестра наша.
Горват ходил по комнате и цеплялся то за ряды, то за стол и яростно мигал куда-то на всхід, словно Гатило мог увидеть его.
- И русскими письменами написала нам свою ябеду, чтобы мы не могли прочетати. Ибо написано только для отвода глаз - Гатило сам писал, а она вложила в скорую волчью перстень свой!
Король Гано-Гунтер был готов согласиться с братом, и когда утром встретились в столовой горнице, мысль казалась ничтожной и глупой, и даже Горват согласился с сим.
Король Гано-Гунтер сказал:
- Поедем к Києвого?
Но в Горвата еще не совсем испарились вчерашние подозрения, и он заметил:
- Только должны взять воинов добрую жену.
Это была вполне приемлемая мысль. Король в сопровождении большого пира весит больше, чем один. Даже хозяин будет рад увидеть своего шурина с таким весомым сопровождением и мягче будет разговаривать с обладателем но-волунгським. А поговорить Гано-Гунтер имел о чем с Гатилом. Хотя бы таки о того Торісмунда...
По трем сідмицях, когда совсем сошла лед с Райни-реки и снег остался только на самых высоких верхах, на противоположном, уже Гатиловому берегу, Гано-Гунтер повел жену стрелков в гости к своей сестре и могучего зятя. Тысячу дружинников брать с собой он одмовився - то же глупости Горватові, но две сотни взял.
В Ворниці остался наместником его старший сын и жена Брунгильда, и Гано ехал со спокойным сердцем: королева будет держать весь двор в железных рукавицах усердной готки, сын же не раз проявлял себя в боях и стычках смелым можем. За месяц хорошо вкоченим Залозная путем они добрались до сердца земли Русской - огорода Києвого.
Княгиня Гримільда уже сідмицю провожала на высокие островерхие башни возле Полудневих и Полунічних ворот трех изделий, и делай, заслонившись от солнца, выглядывали из-за Глубочицы, где скрещивались две древние пути - Соляной и Залозный, давно ожидаемых гостей. А их не было и не было.
Восьмого дня она сама собралась на башню над Полунічними воротами. Стояла долго, не чувствуя усталости, только подсознательный страх млоїв ее измученное сердце - случайно побоятся и не приедут. После обеда решила немного отдохнуть, и только слезла отвесной лестнице вниз, как роб Лул закричал:
- Княгиня-е! Едут!
Гримільда с замиранием в сердце обручилась снова вверх.
- Осе! - крикнул Лул, показывая рукой вдаль.
Княгиня вцепилась в дубовое забрало, где стоял на страже сутулый между. Из-за стремительной Щекавице аж к раскидистому дубу Залозною пути растянулась длинная верва стрелков, направляясь к мосту через Глибочицю. Бороня и шлемы на комонниках ясно блестели против высокого весеннего солнца, из-под копыт валувала пыль, и относил ее упругий полуденный ветер.
- Едут, - сказал и сторожець. - Оно поначищали бороню свою...
- А мне болят до сих пор раны Сікурдові, - тихо прочитала Гримільда и опомнилась, не услышал кто ее самопроизвольного слова.
Она медленно, осторожно щупая ногой каждый ступень лестницы, спустилась и под высоким забралом вернулась в княжеский двор.
На дворе было пробка. Три дня назад приехал Гатиловий брат Влад. Из далекой Паннонии его привели сюда дела семейные: Влад жонив сына Остоя с дочкой чернегів-ского князя Божівоя, что имел под рукой всю землю Сіврську от реки Сожа до Донца. Влад сделал се на волю своему старшему брату, но и сам был не от того, чтобы зродитися с могущественным и влиятельным князем сіврів. Поезд свадебный остановился в огороде Києвому и вскоре должен был отправляться дальше на Полуніч, более правым берегом Десны-реки. Вместе с Володом и Остоєм ехали телеги, полные віна42[42], и сотня младшей и старшей жены под руководством чернобрового сотника Яреня.
Все три дня не усыхали бокалы и братниці в Гатиловому хоромі. Великий князь был весел и пил больше всех, оставаясь самым трезвым. Гримільда вбежала в красной комнате и от двери поманил можа своего. Богдан вышел.
- Приехали шуряки мои? - спросил он, одгадавши из выражения жониного лицу, что случилось.
Княгиня взволнованно кивнула, и Гатило крикнул в перетоптану весільниками горницу:
. - Есть еще гостей! Братцы княгинине!
Горница затряслась от радостного возбуждения.
- Где они? - пробрался вперед великокняжеский брат Влад, и Гримільда, прячась вне косяком, потому жоні стыд быть на можівському брагуванні и чаркуванні, ответила діверові:
- Щекавицу разве забывают.
- Щекавицу! Уже в Дубраве! - заорал подвыпивший Влад, качая длинным оселедцем на все стороны. - Выходите, пойдем встріч гостям!
Весільники завибиралися с красной комнате, рады и раскрасневшиеся от меда и пива, и Гримільда трудом протиснулся между ними, запнувшись платком по самые веча, и пошла на "гору".
Противоположные чувства раздирали ей душу, и она не понимала, куда себя деть. Готова была бежать куда глаза глядят, чтобы не видеть ни сих пьяных людей, ни братьев своих. Она глотала слезы и думала о Гана, и о Горвата, и о молодого Огненный, которого в прошлом году видела всего раз. И не знала, что делать, и куда идти, а, может, сидеть в своей горнице, как положено жоні могучего Богдана Гатило, и приветствовать гостей там.
А потом начинала тяжело дышать, словно что-то подпирало ей грудь, и она сама себе повторяла то, что проскочило было давеча на высокой башне над Полудневими воротами: "Болят мне раны Сікурдові... Святая Богородица, и ты, господи Иисусе, что мне делать?.."
Она все-таки дождалась гостей в своей богато убранной жоночій горнице с иконкой Марии в углу. И когда они вошли, сопровождаемые Гатилом, Войславом, Володом и еще несколькими болярами, Гримільда вспыхнувшая и потупила глаза. Гано так радостно смотрел на нее, что ей стало стыдно, и из глаз ей брызнули слезы.
- С трудом дождалась, - молвил Гатило, пуская хмельные глазки то на жену свою то на шуряків. Ему было очень приятно и очень весело, что Гримільда наконец вспокоїться и перестанет грызться душой. И никто больше не колоть ей глаза тем, что она, жена самого Богдана Стучала, - безродная сирота.
Короля бургундского новолунгського и его міжнього брата вместе со всеми их болярами потащили к столу в красной комнате, и пиво, и меды и вина красные, и белые, и золотые лились до поздней ночи. Когда же Гатило. шатаясь не так ли от хмеля, как от веселого возбуждения, пришел в спальню, Гримільда сидела на широком мягком ложе, свесив вниз босые ноги, почти по пяти застланы мережаною рубашкой.
Князь разделся и начал, словно отрок, забавляться с женой, и она холодно відтрутила руку его.
- Ты пьян.
- И что? Гатило не часто жонить племянников. И не часто пьянствует с шуряками своими... А брат твой средний - ліпий между есть! - вдруг начал хвалить князь. - Дрался на мечах с Остоєм, сыном Володовим, и не поддался княжичу, хоть десятью годами уступает ему.
Гримільда перебила его:
- Что привезли тебе братцы мои? Много золота и серебла?
- Никакого золота и серебла. Гатило имеет и своего достаточно, не то что Валентиниан или