Каспийского моря".
"Так, - сказал далее Ромул, - Аттиле нетрудно примучити себе Мидию и Парфию, и всю Персию. Ратная сила его такова, что никто сопротивления ей стать не сможет. Мы молим бога, чтобы Аттила вернул свое оружие на персов".
"Но я весьма страшуся, - сказал Максимин, - что, примучивши мидов, парфів и персов, Аттила вернется зодтуду властителем Рима, Всхіднього и Западного. Отречется достоинства титула стратига, коїм почтили его римляне, и велит величать себя императором. Он уже говорил когда-то в гневе своем: "Полководцы императора вашего делай ему. А мои полководцы такие же цари, как и ваш император".
Лишь на пятый по прибытии день Великий князь киевский Богдан Гатило принял сла императора Теодосия, а также Ромула, сла західньоримського императора Валентиновна Третьего. Ни Максимин, ни Ромул не имели основания быть недовольными длительным "звіщанням" и могли считать свою миссию удачно выполненной. В знак окончания переговоров Гатило почтил обоих слов пышным обедом.
"В предназначенный время вместе с слами Західньої Римской империи, - пишет Приск, - мы смо явились Аттиле при входе в столовой горнице. Здесь кравчі, за поконом земли сей, преподнесли нам чары, чтобы смо перед трапезой помолились за здоровье царя их. Выпив, мы пошли смо на вречені нам места у стола. Скамейки стояли обабоки горнице. Посередине, за столом инчим, сидел Аттила в кресле. Позади него, на звишінні в несколько приступок, было его царское место - под пологом из різноличного цвета ткачества. Такие роды над злюбним ложем вешают римляне и греки".
Первоповажні места были за столом управоруч от царя. Мы смо сидели с левой стороны. Выше нас усівс'я Борич, самый знатный среди скифов. Конюший мостился на сідлиці вправуруч царского места. Напротив него повсідались оба сыновья Аттилы. Однако же старший сын был рядом с ним, на которійсь росстани, чуть выше и сидел, шанобно потупив зрение перед вітцем".
Борислав, которого Приск, назвав Боричем, видел впервые, ибо тот только сего дня приехал из далекой Мизии, из-за Дуная, раз за разом подносил вверх бокала и произносил здравницы за Великого князя, и за императора Теодосия, и за второго императора - Велентиніана. Велий болярин был очень весел, потому что смолоду любил пыры, и Гатило должен был погасить его пыл:
- Борис, - он называл его коротким именем очень редко, но в тот день сказал так даже при гостях, словно вернулась их буйная молодость и не было седые волосы ни князя, ни у его собрата. - Борис! Боричу! Дай-ка гостям поесть, потому впоїш голодных! Люди-потому заморские, пьют вино с водой.
- Пусть ведают, когда пировали у князя нашего! - весело отозвался Борислав, но все-таки прекратил спаивания.
Приск писал потом:
"Одмінні блюда подавались всем на серебляних блюдах.
А перед Аттилой было поставлено простое. Он был умірним во всем. Гостям підношено золотые и серебляні чары, а его чара была деревляная. Одежда на нем была также не нарядная и ничем не отличалась от инчих, может, только простотой. Ни висящий на боку меч, ни шнур'я варварских черевіїв, ни его комонна оружие не были здоблені золотом, камнями или абикотрими драгоценностями, как во всех инчих скифов, что сидели в горнице".
И заморские гости, и многочисленные вельможи киевские и не киевские много ели, еще больше пили, и над столами с каждой выпитой рюмкой поднимался все больший шум. Кравчі и слуги едва успевали носить блюда пирувальникам и менять пустые дзбани полными.
"С наступлением вечера, когда были зажжены свечи, пришли суть два певцы и начали виславляти подвигах Аттилы. Все гости зворотили зрения на них. Одни уподобляли песни, инчі были в восторге, пом'януючи вславлювані рати. Деды же, истощенные берем'ям лет и уже змирені духом, проливали слезы. За певцами выступил вперед скоморох и різноличними выкрутасами позвал усепільний смех.
Наконец появился Харя Каурый. Весьма дивен из вида и одіжжу, голосом и телодвижениями, он подмешал в казаннях своих римскую, гуннскую и готскую языка и поморив всех смехом своим..."
То был уже не молодой скоморох, которого Богдан Гатило, перенеся столицу из Витичева обратно к огороду Києвого, взял с собой. Харя Мурин пришел одетый в пеструю свиту с разными рукавами, доходили ему по колени, в дивацькому клобукові с колокольчиком и в черной личине. Он, раз за разом набрасывая глазом на Великого князя, рассказывал о том, как его якобы разлучили злые люди с любимым голубицею. Приск, которому опьяненный Костан переводил через десятое в пятых, не понял содержания арлекінади. Он думал, что эта щемящая происшествие действительно произошло с тем седым мужчиной, и очень удивлялся, почему "скифы" так весело хохочут из чужой беды.
"Во время сего приставление только Аттила не обращал ни на кого зрения своего. С улыбкой лестно он смотрел на своего младшего сына, реченого Юрий, который стоял збіч него, и добро ласкал его рукой по щеке".
Пир затянулся до поздней ночи, и Приск тоже опьянел. Утром ему ужасно хотелось спать, и был вынужден расстаться с мягким ложем в консульском полотці под деревьями сада. Оба сли отправились к старому конюшего проситься в обратный путь.
"Конюший имел возвещения с инчими вельможами и составлял харатії от имени Аттилы до императоров. С ним были писцы, и среди оных - Рустицій родом из Верхней Мизии. Его взяли пленом, но за велії девственности Аттила взял его к себе для составления писмь..."
В тот же день царица Русана приказала своему домажиричеві Адамісові поздравить гостей у себя. И молодой греческий сол вечером записал в своих пергаменів:
"Пришли смо к нему вместе с несколькими скифами и были смо вдостоєні благосклонного и радушного приема, и нагощені хорошими блюдами. Все, кои были на обеде, за поконом скифским приветствовали нас, вставая и поднимая нам полные чары, обнимая нас и чоломкаючи почередно..." Все были довольны - и гости, и хозяева, потому что переговоры успешно завершились. Лишавсь только прощальный пир в хоромі Великого князя киевского. И Пріскові казалось странным, почему старый консул не веселится вместе с другими, когда даже почтенный Ромул, сол западного императора, и тот пошел в пляс среди шумной комнате.
Наконец наступил и прощальный пир - отпускной. Сли пришли в найдорогшому одежде, русины тоже убрались по-праздничному. Все обменивались здоровленнями, пили один к одному чару и желали многие лета и великие свершения. Сего раз круг Стучала за столом сидел уже не его старший сын Данко, которого князь отослал в далекие земли, а Богданов тесть, белый, как сметана, Воїбор с деревського огорода Овруча. Семидесятилетний жупан что-то рассудительно говорил Гатилові, и тот лишь изредка кивал головой. Несмотря на новое бракосочетание, они и впредь оставались в хорошем зиченні.
Через три дня посольства, многие одаренные Гатилом, обустраивались в далекий путь домой, и больше всех спешил почему-консул Максимин. Приск хотел было уже подойти к своего предводителя и расспросить, в чем причина. И произошло событие, помешала ему сделать это...
      
Месяца того же
С тех пор, как встретил в Києвому огороде земляков своих, Адаміс находился в каком-то приподнятом праздничном настроении. Из памяти всплывали давно забытые события далекого детства и несчастливых юношеских лет, принесли ему плен и робство. Переходя из рук в руки, он наконец попал во двор малого Дарницкого болярина Судка, который одзначався исключительной скаредностью и был можем весьма грубым и жестоким. И кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба молодого роба, когда бы он того далекого морозовитого дня ноября лета 433-го не спас молодого Киевского князя.
Тогда Богдан купил его в своего болярчна за большие деньги и отпустил на волю. Адаміс не знал, что с ней делать, с той волей. То была для него полная неожиданность, и он ходил несколько дней языков потрясен. Осуществилась его давняя больная мечта. Теперь он мог наконец вернуться в родную землю. И смутные силы держали его здесь, словно на привязи.
Так он, собрав хорошую сумку и надев подаренную князем новую гуню, двинулся в далекий путь. Пристал к гречників и намеревался с ними вместе добраться до родных краев. Но по неделе времени вдруг снова явился в Києвому огороде. И не только чувство благодарности к чудаковатого князя киевского привели его обратно. За несколько верст в чепурненькому Вышгородцы жила красивая брюнетка Божана, что присушила его сердце к этой земле.
Раньше он не мог и мыслить себе о ней. Божана была дочь надменного вышгородского смерда Живка, ему же, Адамісові, оставалось еще много лет неволи. По сей время Божану выдали бы замуж и, конечно, не робові в руки, такому, как он. Но теперь все изменилось. Адамісові пришла неожиданная воля, и он становился равноправным человеком, не хуже отца Божаниного.
Дева тоже настояла на своем, и ее не пришлось даже включать против вітцевого повеление. Адаміс с молодой жоничкою поселивсь на Боричевом Току под забралом огорода Києвого, где уже стояло несколько хижин, и занялся рыболовством. Это ему удалось, и он бы и дальше жил так, но Борислав, кому принадлежал Тик с деда и прадеда, решил выместить посадців со своей земли и поселить их во Ворожіллю.
Адаміс пошел проситься челядником киевского князя. Богдан Гатило нанял его, наставил сначала рыболовным главой, тогда тивуном, а по пяти годах и домажиричем до терема жены своей Русани. И за два последующих года Адаміс ізвів себе собственный терем под забралом княжеского двора.
Дела его шли к лучшему. Жена любила своего грека и чуть не каждое лето дарила ему сына или дочь. Адаміс был доволен жизнью своей, и только тоска по далекой ветчиной отравляла ему дни. Порой сердце Адамісове заливалось слезами, и он готов был пешком идти в те края, где родился и откуда привели его сюда в кандалах. Но ежедневные хлопоты и семейное счастье понемногу утоляли то грусть, и Адаміс никуда не шел и оставался в своем гостеприимном тереме круг княжеского дворца. Он перенял и язык, и обычаи людей, среди которых поселился, и вскоре уже ничем не відрізнявсь ед русинов-киевлян, разве что был немного смаглявіший.
Но встреча с Приском и другими земляками розвередила его старую рану. Он не преминал случаю, чтобы побыть с Приском хоть немного, потому Максимина, почтенного и неприветливого консула, страхався и избегал; не шло счастливого случая хоть перекинуться несколькими словами с молодым одноплемінцем своим родным и уже слегка подзабытой языке. И с тревогой и дрожью в сердце думал о том незабарний день, когда придется прощаться с приветливым и искренним земляком. И готов был сажать на телегу и жену, и мелких детей и ехать куда глаза глядят, туда, где родился и вырос и где еще были жить его родители, братья и сестры, - туда, где жили греки.
Он и упросил княгиню пригласить слов уже не до нее, как прежде, а к нему, Адаміса. И приветствовал гостей, как и чем только был способен.
Спустя дни сердце еще сильнее млоїлося в груди, и он ходил как облако, потому что время неумолимо шло. И не ведал, что будет делать, когда наступит тот неизбежный день, который в конце концов должен же наступить, ибо единственное, что не возвращается никогда, то время. Когда Великий князь киевский дал слам одпускний обед, Адаміс пришел к своего нового друга с подарками.
- Это для тебя, дружище, - сказал он, давая ему большого серебряного бокала с широкими золотыми венцами. - Вспоминай меня на нашей земле. А се для хорому божьего. Пусть слуги Христовы помолятся за грешную душу раба божьего Адаміса, - и подал Пріскові кубок из чистого золота. - Это как же... - Адаміс отвернулся, потому внезапные слезы сжали ему горло. - Это же... Это отвези вітцеві моем и моей маме родной... Если они в животе и здоровье...
Приск, тоже растроганный до слез, подставил пригоршни, и Адаміс высыпал в них несколько ниток жемчужного ожерелья, огірлиць и золотых и серебряных колец.
В сие время к полотки вошел Максимин, и Адаміс торопливо попрощался.
- Что Се есть? - спросил консул, кивая длинной бородой на драгоценности. Приск объяснил.
- Ладно оказывает... ладно, - молвил старый грек, думая свое.
Приска такие слова из уст Максимина просто поразили, потому что консул уже давно, классное, от самого Дуная, не говорил с ним благосклонно. Максимин спросил:
- Как его зовут?
- Адаміс, - ответил Приск.
- Адаміс... Адаміс... Красиво зовут. А как чтит его их Аттила?
- Хорошо, кіріє консуле,
- Хорошо... Хорошо...
Больше консул ничего не сказал, и Приск думал - то и забыл о соотечественника, что служит скифскому царю. И получилось на другое. Вечером, когда Приск собрался сесть за свои пергаменты, консул вдруг вспомнил:
- Как, речеш, зовут того грека?
- Адаміс, кіріє консуле.
- Адаміс, речеш? Адаміс... А не смог бы позвать его сюда?
- Когда?
- Сейчас.
- Ночь?
- Зря. Збігай кликни.
Приск помулявсь, но должен был идти.
- Если кирос консул так сказал...
В Адаміса в тереме еще не спали, и вскоре Приск привел его к своей полотки, где их ждал консул. Максимин был очень словоохотлив и необычно приветливый, и киевского грека это страшно удивило. Сначала он сидел, как на иголках, но когда Максимин приказал Пріскові извлечь из сундука серебряную амфору греческого вина и начал угощать гостя, Адаміс аж расчувствовался. Максимин долго расспрашивал его, откуда он родом, является христианином, имеет на родине кровных, в чем его служба и хорошо платит Аттила за ту службу. Адаміс рассказывал подробно и охотно.
- А кто прислуживает Аттиле круг стола?
- Кто в хоромі есть, тот и прислуживает, кіріє консуле.
- Кто угощает его вином?
- Кравчі, кіріє консуле.
- Кравчі... А тебе доверия Аттила не имеет. Так?
- Зачем же! Как имею похоть, то и я угощаю.
- И ты?
Консул больше не расспрашивал. Только расстегнул золотую фибулу своего хитона и начал себе махать руками:
- Задушно...
В полотці и впрямь было жарко, тем более по какой-то рюмке вина, питого не по греческому обычаю, а по-скіфськи - не разбавленным водой.
- Пойдем, Адамісе, немного улицу, потому что здесь нечем дышать, - после длинной паузы отозвался Максимин. - Да и Пріскові надо писать, и мы вадимо ему.
Они встали и вышли, и Приск долго смотрел им вслед. Такого искреннего гостеприимства он еще не видел со стороны своего предводителя. В голову бгалися разные мысли и не давали сосредоточиться. Тетрамен сох на писалі, и Приск вновь и вновь умочав его в чернильницу с черной жидкостью, но так и не написал ни строчки, пока Максимин и вернулся.
Консул сел на своем ложе и утупив взгляд в проем полотки. Руки ему неспокойно терлись друг о друга, и он ни разу даже не моргнул в сторону своего ритора.
Так прошло два дня, и утром третьего дня оба сольства начали собираться в путь. Приск помогал ючити и запрягать лошадь в телегу с царскими дарами и время от времени тайком поглядывал на своего предводителя. Максимин, гладкий и неповоротливый Максимин, суетливо бегал между слугами и тоже поглядывал в сторону хорому и к воротам. И наконец не удержался и поманил Приска.
- Пойди кликни... Адаміса.
Приск тревожно глянул на консула, и старик принялся долго и торопливо объяснять:
- Имею похоть попрощаться с Адамісом. Здесь ему одиноко, а он же грек. Мабути, и он хотел бы попрощаться, а не смеет. То и речи ему: иди к кіроса консула, потому, речи, имеет похоть попрощаться со здешним греком...
Приск поезд ноги за ворота великокняжеского двора. Ему весьма не нравилось и это поручение, и все поведение консула. Он молился Богородице, чтобы Адаміса не оказалось дома, потому что, когда Адаміс придет с ним в Максимина, произойдет непременно что-то такое, чего не должно произойти. Приск умышленно медленно шел к воротам, а когда вышел со двора, свернул за гострокіл и сел на траву. В любой момент мог прибежать сюда и сам консул, не дождавшись его с Адамісом, но Приск сидел и сидел и не имел силы встать. И когда прошло достаточно времени, он встал и поплентав назад.
- Адаміса нет дома, - сказал он, выдерживая пристальный взгляд Максимина.
Старик вдруг захапався и начал торопить челядинцев. Лошади уже были запряжены и посідлані, и погонщики, а также русские можі, что должны были сопровождать небольшой поезд до греческой границы, двинулись с великокняжеского двора. Гостей провожала толпа киевлян до самых Полудневих ворот, а детвора, штанна и голопупа, бежала вдоль поезда до самого Соляного пути. Максимин сердито косился на малышню, тогда, кивнув Пріскові, сказал:
- Достань с возу горсть изюма. Приск достал и подал консулу. Старик взял и бросил вне себя ребятишкам просто в пыль:
- Нате!
Дети действительно отстали, но лакомств из долу не брали. Только один чумазый малыш поднял изюминку и положил в рот, но какой-то старший подошел и хлопнул его по губам.
- Плюнь!
Малыш выплюнул, а Максимин, который наблюдал ту сценку, все понял без толкователя и лишь буркнул:
- Варвары всегда были варварами, хоть и малые.
Тогда впервые взглянул в сторону огорода Києвого и толкнул коня пятками под ребра...
Приск случайно угадал. Адаміса действительно не было дома. Собственно, он не был в своем тереме уже два дня с того вечера, когда консул Максимин пригласил его к своей полотки, а потом позвал прогуляться по улице. Адаміс не мог заснуть той ночью, и жена его Божана тоже не спала и молча прислушалась Адамісових вздохов и глухих стонов. Но делала вид, что спит. Утром, надеялась, между сам расскажет ей обо всем, что его так волновало. И утром Адаміс вдруг запряг коня в двокілку и нарікся будто едет на княжеские бортниці.
Повернулся аж на третий день под полуднє й. хриплым голосом спросил жену:
- Поехали?
- Кто? - не поняла тілиста кареглазая Божана.
- Греки.
- Ого, уже давно! Еще рано утром поженились. И взглянула на своего мужа. Он был бесполезен и черный, как дол. Божані сперва мелькнула в голове неприятная мысль. К Бортничей, где была пасека Великого князя, дорога пролегала через Дарницу. Там же когда-то жил Адаміс... Но мужчина был такой бесполезный, Божана отбросила свои глупые опасения и спросила заботливо:
- - С не заболел, Адам? И он только облегченно відітхнув и пошел из избы. Адаміс хорошо знал свой норов, знал и то, что расскажет обо всем Гатилові, и не думал, что это произойдет так быстро. Он избегал встречаться с Великим князем и ходил такими тропами и такими дверями, где тот и не подумал бы ходить. И в самом неожиданном месте вдруг услышал себе в спину:
- Что это ты крадешся, яко тать полунічний, га?
- Кто ты? - сіпнувсь Адаміс и сгоряча уронил наземь дзбан с янтарным медом. Дзбан глухо хлопнул об пол медушу и разлезся.
Гатило стоял в открытых дверях и хохотал:
Же тать ты! Вон как ты ся испугал!
Адаміс и действительно испуганно смотрел на Гатилову фигура, которая вырисовывалась в светлой раме медушу черным призраком. Рука домажирича сама полезла под широкое красное опоясо и достала оттуда что-то маленькое и блестящее. Гатило взял протянутую ему вещь и посмотрел:
- То есть? Звідкуду имеешь?
То был толстый золотой перстень с тусклым камнем изумруда.
- На дороге-м его зналіз, - глухим голосом ответил Адаміс и наклонил глаза долу.
- На дороге? - переспросил Гатило. - В прахе? Грек попытался угадать, Великий князь глумится, говорит это просто так, но на ярком фоне виднелся только темный силуэт, и трудно было уловить выражение Гатилових глаз.
- Разгреб ты прах, когда смотришь - перстень с камнем. Такс есть?
Адаміс и до сих пор молчал. Князь подошел, схватил его правой рукой за грудки и заглянул ему в упор в глаза:
- Так есть, а?
И тряхнул им, аж голова грека качнулась назад.
Но грек твердо взглянул на князя и тихо сказал:
- Не страхай меня, княже. Чуй, изрекать-могу тебе. Когда я-г спас тебе живота. Я сейчас поведаю тебе все, только заклянися, что не сделаешь ничего лиховажного.
- Может, и землю примучиш меня есть? - прошипел Гатило, и грек возразил:
- Нет, землю не надо. Дай только слово.
- Хорошо.
Гатило отпустил Адаміса. Седой чуб на лискучій простоволосій голове упал князю в глаза, и Богдан не замечал того.
- Все знаю, можешь и не говорить.
Адаміс испуганно вскинул на князя глаза.
- Сей перстень дал тебе мой гость. И в седьмую перстни есть отрова. Тако речу?
Домажирич не отзывался.
- Молчишь. Зри тогда...
Гатило нажал перстень указівним пальцем с одной стороны, камешек одтуливсь, и на ладонь высыпалась пучечка белого пороха. Князь немного удивленно хмыкнул.
- Весьма мало для такого можа, как я, - сказал он.
Адаміс глухо проговорил:
- Я-г дал немного Шаркові.
- Каком? Кто то?
- Пес...
Князь пристояв, затем повернулся и вышел, и Адаміс поплентав вслед ему, зная наверняка, куда тот идет. Гатило остановился только возле терема домажиричевого.
- Зови.
Адаміс взглянув докруж. Собаки во дворе не было негде, и он направился к низенькой клети, где стояла собачья конура. Круг буди, відкидавши ноги, лежал здоровенный рыжий пес с обрубленными для свирепости ушами. Адаміс потрогал его ногой. Тварь была мертва, хоть и не успела еще окоченеть.
- Когда дал ему-с отрови?
- Поэтому два дня, - прохрипел грек. - Сего дня рано еще бегал...
Адаміс тупо смотрел на рыжую собаку. Консул Максимин того вечера уверял, что Аттила не умрет от порошка в перстни, лишь по какому-то времени заслабне и станет сговорчивее в переговорах, а это так необходимо для Греции...
Богдан Гатило разжал ладонь и попытался вытряхнуть порох, который до сих пор держал на ладони, но порох прилип в потной горсти. Князь повернулся и пошел к колодцу смыть отрову, а смыв, молча вышел из Адамісового двора. Через полчаса в сопровождении Борислава, Вешать и пятерых стрелков в коп'ях он прошел Полудневі ворота и сразу погнал коня в карьер. Адаміс все видел, и сердце ему млоїлось от предчувствия неминуемого бедствия, причиной которого стал сам.
Богдан Гатило догнал греческое сольство вплоть подвела-чір - мало не круг огорода Витичева. Поезд уже собирался становиться на ночевку, когда сзади застучали копытами лошади. Между Воротило, который выступал впереди, вдруг узнал Великого князя и его вельмож и напинив поезд. Богдан осадил коня у самого консула.
Старый Максимин сидел на вороном інохідцеві бледный и впрілий. Спина ему сгорбилась, словно неполный мешок. Он не смотрел на Гатило, хотя видел и чувствовал каждое его движение и движение. Случилось то, чего все эти дни больше всего боялся консул. Он еще вчера подозревал, что тот продажный одноплемінець предал его, а утром окончательно пересвідчивсь в том, хоть робкая надежда, словно присыпанная пеплом уголек, и до сих пор не угасала в его перепуганному сердце, старом и утомленный годами сердце. Теперь же и уголек погасла. Скифский обладатель сидел перед ним на сером яблукатому лошади жив и незвереджений, и сейчас произойдет то, чего и следовало ожидать. Во всем виноват тот крестный варварин Вікілла, и больше всего - голощокий Хрисафій, евнух, вечный лис и холодный отравитель...
Гатило поезд коню вуди - вплоть тот коснулся себе мордой груди, и ледяным, хрипловатым от усталости, рипучим голосом произнес на греческом языке:
- Сем владыке своему, робе: "Теодосий висок породой, знаменитыми родом. Аттила не менее висок и знатен родом своим. Но Аттила, внащадивши монархию от отца своего, вполне схоронил достоинство. А Теодосий погубил сю достоинство, унащаджену не токмо за то, что, взгодившись платить дань Аттиле, стал робом его, но еще более потому, что, как роб неверный и лихоїмний, задумал поступать кови своему хозяину, который поставлен над ним небом и судьбою".
Спустя зострожив своего жеребца, и только пыль за ним ушла, и все неподвижно стовбичили на месте, словно каменные идолы на древних могилах в степи; все, кто понял ричи Великого князя киевского и кто не понял.
Не быстро успел опомниться консул Максимин. Он тронулся с места только тогда, когда глава русской трапезы махнул рукой ехать дальше. Вместе с Великим князем киевским домой вернулся старый конюший Вышата и еще один комонник. Велий же болярин Борислав и остальные можів в коп'ях поехали с консулом дальше. Гатило командировал своего вельможа в Константинополь нарочитим слом. Он и рассказал Пріскові все, что лаштувалось последнее время против самодержца всей Руси, и Приск потом честно записал это в своей книге.
      
Месяца сентября
С тех пор прошло тринадесять седмиц, и в Киев огород пришла золотая осень. Было еще по-летнему тепло, только бересты за Крещатым Оврагом пойнялися первой сединой и жилистые дубы в Роще роняли на землю обильное жолуддя. Гот Ингельд, бывший раб, которого Богдан несколько лет назад наставил тивуном в своем селе Можі Ловчие, говорил, что в лесу над Лыбедью-рекой развелось много кабанов-дикарей. Они перерыли все вокруг, капризничая даже желудями, и не вадило бы немного погонять их. Но Великому князю пропала похоть к вловів. Да и не до того было. В необъятной земли его начались большие движения. Целые племена оставляли насиженные места своих предков и шли искать счастья в новых українах, что принадлежали теперь к столу Великого киевского князя. Добрая половина сіврів, которые жили между Донцом Сіврським и огородом Прилукою, бросила свою землю и отправилась на новые, за Дунай, до тех сіврів, что поселились там еще во времена Данка и Рогволода.
По сіврах туда же двинулась и часть горватів, потому что под горами Горватськими уже было слишком людно. Все время отдельными поездами, с женами и детьми вместе, шли через Русь на полдень и полунічні племена дреговичей, и смоляков с длинными рыжими бородами и ильменских словін, перемешанных с чудью, муромою и другими уграми. их тоже привлекали новые земли русского князя в далекой Мизии, которой правил теперь велий болярин Борислав.
Нарочиті можі Стучала доносили, что смоличі прочь обнажили свои поконні земли, и в их весях теперь чуть ли не волки воют. К пересельців с полуночи, кроме уже упомянутых горватів, лучилося и много других полян, особенно тиврівців, улучичів и божан. Это, с одной стороны, было хорошо - пусть греки забудут про свои прежние владения. С другой стороны, такое ґвалтовне переселение могло ослабить не только окрестности земли, но и саму Русь. Богдан уже собирался прекратить то движение, потому и круг Дуная, и за Дунаем хватало своего народа, а надо было позаботиться и о главных земли. И здесь кстати попросились на освобождены кресы два племени ляських полян. С Ляхии пришли два брата - Радзім и Вятко - и ударили челом Великому князю киевскому:
- Мы речем се поляками. И вы есте поляны. Пусти нас, зацни ксьондзе, в свой жємі. Весьма гунсто жиєми на Віслє, и готские фрягі не даюнт жиччя.
Особенно велико было племя князя ляшского Вятка. Его брат Радзім обещал тоже привести, хотя и не много. Гатило и отдал им свободные края: Радзіма посадил на реке Сожа, Вятка еще дальше на полуніч, вплоть до земель смоляков.
От Борислава поступали тревожные вести. Греки недовольны таким массовым заселением своей бывшей провинции Мизии. Да и сіври с горватами не удовольствовались лишь так называемой Сірмією, а шли дальше на полдень, просачиваясь в надра Греции до самого Пелопоннеса. Между ними то и дело взрывались кровавые столкновения, и это могло привести к чему угодно. Новая война с греками не входила в замысла Великого князя.
Он послал своих наместников в Сірмію и Мизию нарочитих можів, чтобы навести порядок среди пересельців, потому и ляшские поляны, и моравцы, и другие венедські племена тоже начали совать большими группами за Дунай.
Раз посылая во все концы земли своей нарочитих можів и боляр, Гатило где приказом, где посулами, а где и хитростью, никем не подозреваемой, пытался дать хоть какой-то порядок поэтому брожению, что царило везде. Он знал: государство должно руководствоваться из одних рук, и всевозможными способами сажал на волости и украины преданных людей. Тамошних властителей или брал к себе во двор, маня богатством и новыми землями, или же поручал им важные и долгосрочные сольства и наместничества.
В этих заботах и в соревновании со слами разных украин и проходили его дни. Так продолжалось уже давно, с того самого лета, когда на холме над седым Днепром лег в землю брат его деда Рогволод, и все привыкли к мысли, что так и должно быть, ибо Великий князь киевский, перед которым трепетал весь мир, имел твердую руку и крутой нрав.
Среди месяца сентября, когда за полудневим забралом и на Боричевом Току мерно стучали цепы и киевляне свозили зерно и солому в клети и на гумна, до Великого князя киевского пришло необычное сольство. Не заморское и не чужеземное, потому что таких в княжеском хоромі и в теремах вельмож стольных было почти ежедневно целыми метками, а все-таки необычное, и это просто взволновало Богдана.
Перед ним, высоко держа бриту голову с белым селедкой косы, стоял старый Шумило, косацький готаман с Лугов. Гатило смотрел на него и сравнивал с ним себя. Сколько же лет прошло с тех пор, как сей лугар где-то там свыше Соляным путем пел ему песню про медведя-русина? Пожалуй, и вспомнить было бы нечего, если бы все не помнили того лета умер Великий князь русский Данко. Тридцать пять лет, и то была правда, как ни грустно признаться себе самому, что и ты постарел на тридцать пять лет и зим и весен...
- А ты крепкий еще весьма, - сказал Богдан, и то же самое подумал о себе.
- Дуб в болоте не гниет, Гатиле.
Это была тоже истина, и Богдану стало чрезвычайно приятно, что старый готаман назвал его не князем и не Богданом, а тем именем, которое сам ему когда-то прицепил.
- Зачем бьешь челом, готамане? - спросил Гатило и вдруг спохватился, потому косак и до сих пор стоял перед ним наввипинки. - Ты сидь, в ногах правды не есть...
- Спаси Бег. А то-м подумал, что и меня имеешь похоть морить, как последнего сла греческого как будто. Привык ты, что все стелются перед очи твои?
Гатило мрачно усмехнулся. То напоминание не очень пришлась ему по вкусу, однако снова спросил, когда старик уселся:
- Зачем б'сш лбом? Вижу я, не пришел еси так.
В углу сидел, положив длинного меча рядом на лавицю, княжич Данко, старший Богданов сын. Он был чернявый и широкобровий, похож на мать, но всем остальным удался в отца - и ростом, и крепкими плечами, и даже смотрел так, как и Гатило, из-под бровей.
- Ты забрал Годоя, князя нашего кошевого, - наконец отозвался Шумило.
- И что? Разве вольница косацька так весьма князя хче?
Шумило вправил сельдь за ухо и пригладил белые усы.
- Хче не хче, а юг без матки не может. Киш меня слэ к тебе таки челом бить...
- Зачем? Годоя вам усп'ять?
Старик снова погладил усы, вероятно, прятал лукавую улыбку.
- Нет, Гатиле. Знаю и я, и инчі ведают, что не дашь нам узворот Годоя.
- За чем же слють тебя?
Шумило сверкнул в угол, где молча сидел Данко, тогда он посмотрел на Богдана и сказал:
- Пусти нам княжича.
- Княжича?
Богдан тоже взялся за свой шпакуватий сельдь и накрутил его узлом на руку. Тогда глянул назад
! кивнул сыну, чтобы вышел из дома, потому что беседа приобретала слишком неожиданного поворота. Княжич встал и вразвалку пошел к двери, неся меч под мышкой.
- Княжича, речеш, - отозвался Гатило. - Разве не знаешь ты, что я-м нарек его на великокняжеский стол, у себя город?
Косак заерзал на скамье и подобрал полы безрукавої гуньки, что розхристалася на груди.
- Потому что не за него же бью, - сказал он. - Бью за меньшего твоего, Юрка.
Из-под гуни старом снова выглянул красный шелковый опояс на внушительном брюхе.
- Мал еще.
- Мал? А вспомни-ка, Гатиле, который был еси ты, когда...
Богдан махнул рукой, ибо знал, что скажет косарь, и страхався расчувствоваться. Когда человек делает что-то на самголова, то одно, даже если имела, когда же ее примучувати, - берегись дать помилование. Он так и сказал Шумилові, и они еще долго спорили. Тивун принес им холодной браги с зимнику, они выпили всю и так ни до чего и не договорились. Не мог же Богдан взять да и ляпнуть: люблю Юра своего и не имею сил одпустити далеко от себя! Кто и знает, как воспримет это старый косарь, а князю, Великому князю, надо заботиться и о том, как за него будут думать и как будут говорить люди.
Когда они выходили из комнаты, стоял поздний обед. Можно было и пополуднувати, и Гатило именно это собирался сказать Шумилові, и не знал как, чтобы глупым словом не зобидити старого лугаря. И тут подошел Данко. Широкие черные брови его были сжаты в сплошную прямую полосу, и глаза из-под них смотрели твердо, даже тверже, чем обычно. Княжич сказал отцу низким голосом:
- Посадите меня.
- Куда?
- К косарей.
- Уречен ссы стола великокняжеском, - сердито отрубил Гатило и пошел прочь.
- Я скидаюсь! - навздогінці крикнул ему сын, и Великий князь обернулся и удивленно взглянул на него. Тогда взял старого косаря за плечи и молча потащил в столовую горницу. Данко, вероятно, был все время поблизости и слушал их разговор. Он уже давно исподлобья смотрел на отца - еще с тех пор, как Гатило запретил ему злюбитися с дочкой Дарницкого малого болярина Судка.
Тогда Богдан сказал ему: "Великий князь не положено к себе, но до великокняжеского стола". Данко, конечно, не понял его, потому что в двадцать с небольшим лет между думает совсем не так, как в его сорок семь. Гатило видел сие и не знал, что делать. Он приказал тогда боляринові немедленно отдать свою дочь замуж, но тем дела не спас. Данко стал как чужой, и это ужасно болело Богдана.
Он ждал, что скажет на то Шумило, и старый лугар словно и не слышал его разговора с сыном. Богдан во мнении поблагодарил готаманові, а после обеда, когда гости разошлись, спросил:
- А что: взял бы-с и Данка?
- Взял бы-м! - охотно согласился на то Шумило. - Но не для меня самого, а для коша.
- Ведаю, - молвил Гатило. - Ведаю. Посажу вам Данка. Только... ходи рту до меня.
- Какой роте? О чем? - сбросил белые брови Шумило.
- Ходи рту, что придешь учителем моему младшему, Юре.
Это уже было нечто совсем другое, такое, что старый лугар и не думал до сих пор о нем. Он так и не ответил ничего, только утром пришел к Стучала и сказал, поздоровавшись поднятой рукой, как то делали косаки:
- Речу без роты: приду к сыну твоему, если такой старый дед может научить Гатилового сына чего-то путного. Отвезу Данка и приду... имею и землю есть?
Шумило хитро улыбнулся, и Богдан только рукой махнул.
- Юра имел хорошего учителя, и...
- Головой наложил? Богдан кивнул:
- В Мизии.
- Слышал есмь... Счастливая смерть, Гатиле. Дай бог каждому в рати лечь, а не за печью. Больше всего-м боялся, что и ты такую смерть мне зичиш, а теперь сижу, уважаешь покон отцов своих.
На том они и разошлись. В тот же день Данко предстал перед вітцем в новом виде. От его буйного черных волос на голове остался только лоснящийся сельдь косы, и темени сияло против солнца белое и не-засмаглс и казалось вычурным габрійською ермолкой в сравнении с коричневым обветренным лицом. Данко поклонился отцу до земли, и Гатило дал ему на новую дорогу свой тяжелый и длинный меч. Княжич коснулся устами лезвия круг вруччя и с того момента перестал быть княжичем.
- А там, в Лугах, и землю есть-чрезвычайным трудом, - хитро прищурился Шумило и провел ладонью по усам, чтобы стереть улыбку.
Того же дня они с Данком поженились на Луга, и Гатило долго думал о них обоих. Как хорошо было бы Данкове иметь рядом с собой такого Шумило... Но и с Юрка надо человека сделать. Слишком он ласковый и нежный, а это не подобает сыну Богдана Гатило. Почему-то вспомнились события этого лета, и Викула, и Максимин, и золотой перстень с тусклым камнем изумруда, идо сих пор где-то лежал в княжеской опочивальни, и Богдан вслух повторил:
- Не подобает сыну Стреляет...
И вдруг заболело сердце. Заболело впервые в жизни. Перед глазами проплыли картины давно забытой юности, и выразительно, очень отчетливо, словно навсправжки, он увидел затуманенное лицо русоволосой черноглазой женщины, почти девушки, которую любил когда-то и которой не дала ему судьба. Он зашилив руку за пазуху себе и потер ладонью то место, где только что отозвалось сердце, и тер до тех пор, пока боль утихла. Было жаль сына, старшего сына Данка, и тоже, наверное, впервые в жизни.
Богдан грустно усмехнулся и встал. Пока сердце не кольнет, человек и не вспоминает, что оно у нее в груди. А все таки есть... Он поднял вверх ту руку, которой давеча тер сердце, и горячо проговорил:
- Дай ему. Боже, твердую дісницю и холодный разум. Я-м провинился против него - пусть лучше на мне отразится...
И оглянулся, почувствовав, что кто молча стоит в дверях. То был старый конюший Вышата. Князева молитва поразила его, и было немного неудобно, что стал свидетелем тех сокровенных слов.
- Там... - сказал Вышата. - Хладівой. - И махнул рукой за глухую стену горницы.
Гатило вышел вслед по нем, как подобало бы сидеть и ждать гостя здесь, в тереме. На княжеском дворе было душ с полсотни можів, наряженных в куцые жупанчики и узенькие, о ноге, гачи, и Богдан бы и так узнал, что то венды, навіїь когда бы Вышата и не говорил ему. Можі были при полном оружжі, закурені и утомленные. Из группы выступил молодой между в расшитой золотым галуном кацавейці и подошел к Богдану:
- Чест Вельому ксендзу Гатілі!
И легко поклонился.
То был, наверное, Хладівой, сын жупана с верхнего Дуная, и Гатило кивнул ему.
- С такой раттю ты пришел брать город Киев? - пошутил он, и юноша смутился.
- Не, господин ксьондзе! Нее Пришед есмь в помоц вопить.
- Что стало?
- Ойтєц муй помрл ест.
- Жупан Хладівой?
- Да, господин ксьондзе, муй ойтєц...
Юноша был русый, очень русый, вплоть Богдану казалось, будто волосы, ниспадающие до плеч, выгорело на солнце. Но руки имел большие и крепкие, вероятно, такие руки умеют держать меч.
Он повел парня к хорому, Вишаті же приказал разместить можів Хладівоєвих на покой. За ужином жупанич рассказывал ему свои приключения. Сидели только втроем - они двое и Вышата. Старый конюший за все время не произнес и слова, хоть и слушал очень внимательно и пил вместе с ними.
На верхнем Дунае, собственно, между истоками этой реки и реки Райни, где начинается земля латинцам, творилось неладное. Конунг Теодорик, обладатель готов, задумал поступать кови. Когда скоропостижно скончался начальник той земли жупан Хладівой, Теодорик посеял вражду между его двумя сыновьями: Хладівоєм и Міровоєм. Стол должен был занять старший, а готский конунг подослал какого-райтера, и то нашептал младшему брату Міровоєві: "Если ты не заберешь стола вітцевого, твой брат Хладівой убьет тебя. Он просил конунга Теодоріка в помощь против тебя, чтобы забрать твою долю отчизне, а тебя свести".
Безрассудный Міровой немедленно осадил брата в родительском доме и держал осаду семь дней, пока люди начали падать от жажды, потому колодца во дворе жупановому не было. Хладівой еле спаслась бегством с верными людьми и еще две сідмиці бродил горами и лесами. Міровой же преследовал его по пятам. А когда добрались до Нового Луга, который там называют Новы Лунг, а готы говорят Нівлунг, или же Бургундия, то стало известно, что Міровой уже сидит на вітцевому столе сам.
- И страшит меня, Велий ксьондзе, же если бы-м я вернулся, убил бы мне голову. Проше в помоц, пан ксьондзе!
Богдан молчал и только смотрел на мигающий язычок толстой свечи на заставленном тарілями столе. Конечно, Теодорик - старый и лукавый лис, и се Богдану давно известно. Готский конунг сегодня скажет одно, а завтра совсем другое, и клястиметься, что это сущая правда, и попробуй-ка поймать его на шпаркому. Но Гатило еще не решил, как ему поступать в сем случае и что сказать молодому жупаничеві, который пришел к нему с жалобой на конунга и на своего родного брата.
- Сидеть-чрезвычайным трудом здесь, у меня, пока что. Там видно станет, - ответил неопределенно Гатило и принялся расспрашивать обо всем, что слышал и что видел Хладівой, блуждая мирами. Жупанич выдался разговорчивый и доверчивый, и Гатило подумал, что это именно те черты, которых не должен иметь обладатель, но смолчал. Кто еще знает, тот второй брат, младший, Міровой.
Хладівой рассказывал о римлян, чьи сли очень часто проходят через его вотчину, не иначе, как замыслили новые кови с Теодоріком, и Богдан взял это себе в вину. Придется послать латинам в гости еще нескольких послушания, те, что есть там, не справляются. Вспоминал жупанич о какого Змея Горыныча, который имел несметные сокровища, тогда их потерял и сам наложил всеми своими головами, а голов было трое. Гатило слушал тех теревень и думал о своем, вдруг насторожился и потер вспотевший лоб. Хладівой во второй раз за этот вечер вспомнил про Новый Луг Бургундский.
- Знаешь, господин ксьондзе, кто там крулєм ест?
Богдан кивнул.
- Так имеет тот круль Гунтер сестру весьма лєпу, директора зовеся Гримільда. Бардзо ест лепа был! Такой жены еще-м видов. - Жупанич пытался употреблять и русинские слова, которые знал, и получалось у него "не бардзо лєпо". - Не слышал ссы такой Гримільди? Вот Так й монж, между убил того Змея Горыныча и забрал его злато, и стребро, и вшистко. А тогда и его, того Сікурда, альбо же Сікура по-нашему, также кто-то убил. И теперь тота кобєта, жена тота лєпшайша, ходи в черном. Вдова! Но какая же лепа был, красна! Видов еси, господин ксьондзе, такую?
И Гатило уже ничего не слышал и не слушал. Ему вдруг снова привиделась та молодая чернобровая девушка, лучшей за которую не видел, одколи и живет. С тех пор прошло девять лет, как она пошла на добровольную смерть - в жертву кумирам за грехи своих детей. Как то бывает странно в жизни! Сегодня днем, как только ему вспомнилась княгиня Ясновида, земля ей пухом, как Вышата сообщил: Хладівой. Между сими двумя людьми будто и нет никакой связи, и русские кумиры все знают и все ведают...
- И когда?
- Цо, господин ксьондзе?
- Речу: когда завдовілася и княжна?
- Гримільда? Поэтому лет уже три или чтери. Ее по-нашему звут Грима, Грімніца. Бардзо лепа был жена есть, господин ксьондзе, бардзо лепа был. Лєпшайша!
Больше Гатило ничего не расспрашивал. Рядом ложился Вышата, который все знал и все ведал, хотя и, как всегда, молчал, и не хотелось при нем расспрашивать. Но и всю оставшуюся часть вечера, и всю ночь Великий князь киевский думал по ту далекую землю, в которой никогда не был, и за короля Гунтера, которого не видел, но о котором немало знал; и по его братьев, и за ту тоже невиданную сестру их, которая могла бы быть ему дочерью.
А утром он послал нарочитого с пятью можами до своего родного брата Властелином в Паннонию с приказом и просьбой немедленно прибыть. Нарочитий вернулся в конце октября. Вместе с ним приехал не брат Великого князя Обладатель, а его старший сын, двадцатидвухлетний долговязый Остой. В Властелином все дети от первой жены были такие цибаті, похожи на свою маму, которую Богдан видел всего раз.
- Отец болен. Имеет в рати с далматинами перебитую руку, - сказал Остой. - Послал меня вместо себя.
Гатило подумал дня два, что делать, и послал Остоя в далекий Новый Луг возле большой реки Райни, в Западной Галиции, сватать вдову Гримільду за Великого князя киевского. Вместе с Остоєм поехали велий болярин турицький Войслав, малый болярин из Дарницы Судко, домажирич грек Адаміс и двадцать можів празднества. Впереди себя сваты гнали десять лошадей, грузовых дарами на выкуп.
Кроме Вешать, Гатило никому не говорил о своем новом браке. По окончании греческого похода он взял себе в Галиче вторую жену. Но Ерко осталась там, на западе земли полянской, в городище Знятині, которое князь галицкий Острій дал за ней. Гатило пробыл с молодой женой всего три дня и с тех пор не видел ее. Сначала думал приучить к той мысли и себя, и свою первую, Русану, и всех киевлян, но тот шаг Великого князя в стольном городе восприняли очень спокойно, с Русаною его отношения не ухудшились и не улучшились, потому что никогда не были близкими и искренними, и такая всеобщая равнодушие привела к тому, что и сам Богдан словно забыл о своей женитьбе. Да он и не возлагал на него чего-то другого, особенного. В сорок семь лет можа больше интересуют дела государственные и ратные, чем те, которыми занимается вечно молодая Лада. Великий князь прежде всего является Великим князем, остальное все само собой отходит в сторону. Так оно и должно быть, так рассуждал Богдан и тогда, когда посылал сватов к обладателя Нового Щелочи, несмотря на сердце, которое вдруг замлоїлося ему в груди, несмотря на юношеские воспоминания и все остальное, что с ними связано.
Месяца ноября
Сваты прибыли в Бургундию, когда началось скучное осеннее дощів'я, деревья сбросили с себя яркие одежды, и почернели, и притихли, дожидаясь холодов. Полноводная даже в сем месте, мутная от осенних вод, река Райна медленно несла свои волны куда-то в те края, где еще никогда не заглядывало солнце. Так говорили о ней славяне-венеды, что жили на ее берегах, потому Райна - это же и есть райская, в раю же никто никогда не бывал, и солнца там тоже нет. Готы же, поселившись здесь, по-своему называют эту реку, ведь Райн - и есть райн, а на их языке это слово означает "чистый".
Весь сватовский поезд был похож на караван гостей-купців. их дорогой и брали за торговцев, и порой приходилось просто вибріхуватись или убегать от назойливых моравців, и лужицких сербов и других вендських племен, чьими землями ехали. Были случаи, что и можі вытаскивали меч, да и сами сваты брались за оружие, потому что леса и горы здесь клокотали от татей и разного неопределенного люда. И теперь Адаміс сам себя спрашивал, такая она уж и чистая, ся Райна. После происшествия, которое произошло в стольном городе Києвому и в которую была вовлечена и его, Адаміс словно состарился десятью годами, и все, что видел и слышал, казалось ему теперь не таким простым и понятным, как кажется на первый взгляд. Во всем он видит скрытый смысл и пытался разгадать в нем именно то, что скрытое от простого глаза за притворством слов и маской искренних улыбок.
Главный сват, племянник Великого князя киевского Остой, нетерпеливо дергал утомленного коня, потому что переправа могла затянуться до ночи, ему же хотелось как можно скорее прибыть к огороду, что здіймавсь на высоком левом берегу.
Адаміса не удивляла и нетерпение, потому что молодость всегда торопится, хотя и не всегда знает куда. Больше удивлял его Судко. Ся человек издавна не была безразлична еллину. Малый Дарницкий болярин был когда-то хозяином того уже подзабытого хлоп'яка с кудрявыми лбом и палахкими черными глазами. Когда Богдан Гатило выкупил Адаміса в Судка, прошло полтора десятка лет, а старый седой болярин и до сих пор ведет себя с ним, как со своим чином, хоть Адаміс давно уже свободный человек, и власти имеет больше сего мужа. В течение всего месяца их дороги Судко только пять раз и назвался к Адаміса, и си слова были "Речи, пусть запрягают" или же: "Зачем и до сих пор каша кипит?"
Адаміс мог бы повторить все те слова, потому что их было совсем не много. Зато Судко чрезвычайно балакучій с Остоєм, ибо не только сын Обладателей, но и племянник самого Стреляет. Это и удивляло Адаміса. И он не сердился. За свою жизнь нелегкая и несладкая, и особенно по сей последний год он научился удивляться людям, и дарить им их мелкие провинности...
Лошади, замерзшие на холодном тумане, форкали и трепали головами, завернутые в руде шерстяные корзна можі тоже с нетерпением ждали переправы. Сегодня обедали на походе, не останавливаясь, чтобы успеть засветло до места, и от чрезмерного напряжения силы человеческие были на пределе.
- Плывут, - наконец отозвался Судко, который плохо видел вблизи, зато хорошо вдаль. - Две лодді и плот по себе тянут. Все сядем, княжич, - обращался он только к Остоя.
- Дадут эти проклятые готы хоть по дзбину меда? - отозвался кто-то между, а второй поправил его:
- Не готы они, лишь такие же, как и мы.
- И ведаю, - протянул первый. - Но ведь вера их готская.
- А меду не варят, только брагу и пиво, - не стал отрицать второй, но и соглашаться не хотелось, потому что когда человеку холодно, и голодно, и хочется хотя бы выпрямить спину, ее начинают черт под ребра колоть.
За полчаса лодки привлекли плот, нарочиті сли Великого киевского князя поставляли туда лошадей, вьючных и верховых, встали и сами, и те, что были в лодке, десять неболтливых можів, потащили плота на ту сторону. Тихая вода, однако же, несла хорошо, терпела и сносила вниз, и гребцы попопріли, пока наконец причалили под высокой рыжей обрывом.
- Тропа - гора! - показал им дорогу один из гребцов коверканою русинском языке, и путешественники снова сели верхом. Город, который казался таким близким с того берега, оказался достаточно далеко, и его люди добрались уже перед самым смерком...
Гримільда сидела в небольшой горнице и пряла шерсть, когда ей сказали собираться, потому что зовет король. Это была новость - брат уже не интересовался ею лет полтора или два с тех пор, как поселил ее в седьмую деревушке на добрый день дороги от огорода стольного.
- Чего ради? - сердито глянула она к двери, где стояла королевина служанка Милада, лужичанка, которую при дворе звали на готский вроде Мильда.
- Нет вєм, не вєм, жупаніце... - зацокотіла она на своем родном языке, потому что в Брунгільдиному хоромі лужицкие была запрещена.
- Знаешь, - одповіла Гримільда. - Знаешь и молчишь.
- Господин кроль повелел привезти тебя, жупаніце. Здесь и трое кінників...
Се Гримільда и сама видела в окно. Она так и сказала:
- Видела-м. А ты настоящая готиня ты стала. И ле-можешь, как готиня.
- Уй, госпожа жупаніце... Вреклася-м не сказать, но... Сваты приехали.
- Сваты? К кому?
- Тебя сватают, жупаніце!
- Вдову? - Гримільда мрачно засмеялась и встала. - Кто это?
- Уй, госпожа...
- Кто, кстати?
- Кроль русский...
- Гатіло?
- Вон...
- И сам является здесь?
- Нет, госпожа жупаніце. Прислал брата чада, княжича... Остоя. Остоя с товарищи.
Гримільда засмеялась еще лихише, чем давеча, и ответила;
- Поведай кроля седьмую,-м уреклася замонж.
Она отвернулась и больше не взглянула на Міладу, сколько и умоляла и упрашивала ее, сколько квиліла смилостивиться, потому что скажет ей па