то и что пережито.
За ужином, устроенным по случаю их приезда, старый Окуневскую розпитувався о здоровье родителей, напрашивался на широкую разговор по поводу последних политических событий в Киеве. Однако Лариса Петровна, а тем более Цветок не поддержали его, и весь вечер прошел в обыденных разговорах. Несколько раз Окуневская садилась к пианино, и это были лучшие минуты. Легкие (играла более развлекательные пьесы) мелодичные звуки, такие необычные в этой горной и лесной отдалении, исполнили сердце какими-то прекрасными чувствами, возвращали далекие, милые годы, когда не надо было ни ехать за тридевять за здоровьем, ни думать о заработке, ни искать формы, в которую бы излить свою боль и свой гнев...
Сидели допоздна. Между разговорами выходили послушать, как дышат горы, сонно вздыхают деревья, как, нагоняя страх, кричат ночные птицы. Снизу тянуло прохладой. И Леся быстро возвращалась; и снова не вмовкали немного печальные женские голоса. Климент Васильевич, которого Окуневські положили в соседней комнате, за переділкою, так и не дождался, когда они стихнут, заснул...
За Ясеновом Верхним дорога начала спадать в долину, где безклопітне шумов Черемош. Фиакр то оддалявся от него, минуя гладкие скалы, которые вдруг вырастали посреди пути и лежали, словно откормленные быки в жару, то спускался так близко, что слышалось прохладное дыхание реки, сонное хчюпання волн и успокаивающий шорох перекочуваного водой мелких камней.
День выдался погожий. Лариса Петровна, мыслями все еще гостил в Яворове, чаще и чаще задерживала свое внимание на великолепных горных пейзажах. Как она раньше не выбралась в это феерическое царство красоты? Как смела столько лет не обращать внимания на приглашение Павлика, Ольги Юлиановны? Может, и не было бы тогда этих кашлів, головной боли, истерий, которые, кажется, доконают ее окончательно...
Долина сужалась между двумя грядами скал, и тогда веяло чем-то таинственным, сказочным; ущелье полнилась зеленоватым мраком, в которой, казалось, существуют тени далеких предков, раздаются голоса загадочных созданий, от которых становилось жутко. Только вверху, где, разделенные широкой полосой фиалкового неба, дремали вековые леса, было свободно и радостно. На білених подолках берез там играло солнце, упоенные благоуханием цветов и живицы, млели столетние ели, их корни мертво сплеталось с камнями, а на скалах, поросших мхом, вилось, словно гадина... И вот горы одходили, расступались, небо над ними ширшало, и ширшали вдоль реки зеленые зарінки. Склоны кичер, утыканные хатами, гурточками деревьев, кустами терна и гложжя, становились более пологие: то здесь, то там виднелись на них клочья озимых, обнесенные сивуватим воринням сенокосы. Косовица трав была в разгаре - на подгорье возились люди. Одни косили, другие гребли, громадили сено в копны, прикрывая их - чтобы не раздувало ветром - тяжелой вязью из сырой ольхи а орешника.
За мыслями и разговорами - хоть и скупыми короткими - не заметили, как въехали в Криворивню. Фиакр остановился на небольшом, вигарцюваному на самісінькім берегу площадке, защищенном от воды толстой каменной кашицею.
- Ну, слава Ису, добрались, - тяжело ступил на землю извозчик. - Най будете здоровы, - пожелал путникам.
Это был центр села. Со всех сторон сюда совпадали тропинки;
тут же ютились немалый, крытый гонтом кабак, а чуть выше, обнесенная хорошей оградой, приход отца Алексея Волянського. Как не есть, а Криворивня считалась не последним из окрестных деревень, к тому же лежала на битім пути, от Косово, Вижнице, Угол, а даже от самих Черновцов - на Жабье и далее в Карпаты. Сюда часто заникували цесарские чиновники, а летом наезжало немало господ из Станислава, Львова и даже из Вены.
Остановиться пришлось в Волянских. Несмотря на свой сан, отец Алексей был человеком широкой натуры, любил общество, интересных людей. Услышав, что в Криворивне едет Лариса Косач, он упросил Франко, которому симпатизировал и с которым поддерживал тесные отношения, направить гостью к нему на постой. Об этом Лесе было уведомлено заранее, еще в Вижнице, так что компания Волянских не вызвала у нее недоумение. В конце концов, это будет иметь на нее влияние? Не собираются же они жить месяц, хоть половину, переночуют - и до свидания. Симпатии к новым знакомым даже увеличились, когда осмотрели немалую, со вкусом подобранную библиотеку. Книги свидетельствовали, что их владелец - человек демократических взглядов, интересуется гораздо более широким кругом вопросов, чем положено по службе. Климент Васильевич, которого восхищала самобытная устное творчество гуцулов, нашел для себя в библиотеке настоящий клад - массу этнографических журналов и различных пособий. На его просьбу хозяева охотно разрешили взять все с собой, конечно, с условием на обратном пути возвращения.
А впрочем, дело было не в Волянских, хоть Лариса Петровна прониклась к ним сердечной искренностью, ее манил Франко. Приятно было знать, что он рядом, за каких-то несколько дворов. Пообедав и отдав должное гостеприимству хозяев, Леся и ее попутчик собрались к Ивана Яковлевича. Младшая Волянская, Цьопа, с радостью вызвалась провести.
Франко жил здесь же, на Заречье, по левом боку Черемоша, в доме Проця Мітчука.
Был полдень. Июльское солнце палило щедро. Несмотря на близость реки, воздух дышал зноем. Сено, сложенное на дворах, сушилось на вор'ї, немного скрадало ее, смущало грудь тонким ароматом разнотравья, ромашек, колокольчиков, кашки.
На Мітчуковім дворе кипела работа. Гуцул только что привез фиру пахучей паши, сбросил ее и теперь сидел на завалинке, попихкував закіптюженою люлькой, глядя, как женщина и детвора заключают сено под обориг.
- Помогай бег! - поздоровались гости.
- Поздравляйте, поздравляйте !- сбросил порыжевшую крисаню и поклонился, не вставая, хозяин. - Наверное, господина Ивана хотите увидеть? - угадал их намерение и позвал.
Из-за поветями, с вилами в руках, вышел Франко. В кожаных лаптях, плохоньких штанах и такой же рубахе; блідаве, изредка покрытое веснушками лицо заросшее; на голове, в рыжеватых усах запутались мелкие зілинки.
"Газда, чистейший хозяин! - чуть не вырвалось у Леси. - Надеть крисаню - такую, как у Проця, дать люльку - и не отличишь".
- Мое почтение, - зоддаля сказал Иван Яковлевич. - Как їхалось? - Перебросив из правой ладони в левую вилы, он крепко пожал Лесину, затем, когда Косачей-на отрекомендовала Климента Васильевича, Квітчину руку. За отцом подбежали меньшие - Тарас, Петр и Анечка, поздоровались к знакомой барышни и стали - интересные. Иван Яковлевич отправил их к работе, ткнул вилы в землю, пригласил приезжих к господи.
Изба была большая, из двух половин, бревенчатая. Дерево, чтобы не портилось, помастили сверху маслом, поэтому стены имели красноватый цвет.
На пороге гостей встретила Ольга Федоровна. Посвежевшая на горных ветрах и солнце, была и приветливее, и искреннее, чем дома. Ларисе невольно вспомнились ее постоянные сетования на судьбу, на свое невезение, которыми, бывало, и встречала и провожала гостей Франко. Сейчас от того, казалось, не осталось и следа. Наоборот, теперь Иван Яковлевич производил какое-то странное впечатление: был словно чем ошеломленный, постоянная зажура глубже залегла на лбу, собрала его в еще более густые морщины; взгляд, привыкший прошибать собеседника, блуждал где-то вдали... Странно: так оба ждали этой встречи, собирались обсудить так много вопросов, но чувствовалось - разговора не получится. Франко задавал вопросы и тут же о нем забывал, тонул в глубинах собственных мыслей.
Лариса Петровна завела речь о Кобылянской, передал от нее привет. Иван Яковлевич немного оживился, начал расспрашивать, что в ней нового и как себя чувствует...
- Читали ее "Под голым небом"? - поинтересовался. - Хороший рассказ. Так искусно изобразить душу идиота, которому даже смерть родной матери - ничто, видимо, может только одна Кобылянская. Правда, как на меня, то я меньше подал бы тех людишек в таком небольшом произведении. Слишком уж много в новелле тех идиотов. Даже ребенок какая-то идиотическая... А все же хорошо. Читаешь, и мороз по коже идет... Свойственно, я никогда не сомневался в таланте Кобылянской, - добавил после паузы. - Уже после первого появления ее на ниве нашей литературы было видно, что идет большой мастер. Хорошо, что она вовремя порвала с этим слащаво-сентиментальным стилем, который присущ ее первым рассказом. И уже "Человек", "Битва" и "Под голым небом", наполняют меня искренним уважением к этой писательки.
- Эге, когда бы не забыть, - вспомнила Леся. - Вот вам копье новелл, - достала и подала лист бумаги, - Ольга Юлиановна перевела с русского на немецкий и собирается выдавать в Дрездене, в Якубовского. Просит, чтобы вы написали к ним предисловие.
Франко напівбайдуже просмотрел список, поскуб короткого усы.
- Пусть, позже подумаю, - сказал и положил бумагу. - Будете отвечать - поздравьте от нас, - он вдруг знеохотився к разговору. Что-то тяжелое, безвідрадне еще больше застлал ему глаза. Казалось, он никого не видит: ничто его не интересует. - И скажите, что попробую написать ту предисловие, - прибавил потом. Край стола лежали развернутые книги и журналы. Франко подошел, взял одну из них и начал листать. Скоро, однако, оставил, взглянул на Цветок.
- А вы, говорите, юрист? - спросил.
- Студент последнего курса, - рад вниманию, ответил Климент Васильевич.
- Не знаю, что именно привело его к юриспруденции - он весь в музыке, этнографии, - добавила Леся.
- Это и хорошо. Наверное, хоть один юрист будет не с каменной душой. С Гнатюком еще не запізналися?.. Он как раз здесь. О, хороший знаток человеческого бытия. Вот он придет... То что там бодрствовать в Киеве, на большой Украине? - вдруг поинтересовался.
Ольга Федоровна тем временем поставила на стол плетеницю черешен. Хозяин первый взял несколько штук - видно, чтобы поощрять гостей, долго вертел в цепких пальцах, а потом по одной начал бросать в рот.
Лариса Петровна рассказывала о мартовской демонстрацию, студенческие волнения в Киеве, о том, какого серьезного значения придают киевские социал-демократы, в основном искровцы ("Знаю, знаю таких", - поддакнул Франко), борьбе с экономистами.
- Как там Ганкевич, - спросила, - думает что делать? Товарищи уже интересуются, скоро будет литература. Не знаю, что им и отвечать. Подводит он меня очень. Лучше сразу отказал бы.
- Не такой он, тот Ганкевич, чтобы говорить с вами по душам. Я верил ему, и вижу - это не нашего поля ягода. Не туда он обращен, глазки его не туда смотрят за мной. Вот что! - Он понемногу увлекался разговором. - Куда они воротят наш рабочий класс? Куда направляются? Думаете, со всеми пролетариями? Эва! Австро-Венгрия, Вена, - вот их маяк. Идеи, которыми живет сегодня весь мир, для них существуют как предмет ревизии, по которой можно произносить собственные теорійки. Нет, такие не приведут рабочий народ к лучшему, такие только будут розладнувать наше дело. Украине и Западной, и Восточной - нужны настоящие лидеры. А таких... - он резко відмахнув рукой, не кончил мысли и замолчал.
- Зря я отдала ему те рукописи, - пожалела Леся, и Франко ничего не сказал. Он снова сосредоточился на чем-то своем, помовчував. Даже Квит-чина рассказ о многолюдную первомайскую демонстрацию в Киеве не вызвала с его стороны какой-либо реакции.
Видя, что настоящей беседы сегодня не получится, Лариса Петровна решила, что лучше ознакомиться с бытом хозяев. Ольга Федоровна провела гостей через сени на вторую половину дома.
Довольно просторная комната, в правом углу которого, у дверей, громадилась печь, была одновременно и кухней, и спальней, и горницей. По той же стороне, где и печь, под стеной дибився пол на высоких подставках; на нем снизу лежал толстый сеновал, а сверху пол прикрывала широкая новенькая верета, поверх которой, в углу - несколько пухлых подушек. Поперек комнаты, почти вплотную к полу, стоял стол. Над ним, в углу, за полотенцами виднелись образы. Образы были древние, лица богов выцвели. Вдоль стен тянулись широкие тесаные скамьи.
- Садитесь, гостоньки милые, садитесь, - пригласила Мітчукова. Она была средних лет, видно, гораздо моложе своего мужа. - Дай бог вам здоровєчко, что вы отеє такие добрые или вежливыми, и нас не забыли посетить.
Лариса Петровна искренне пожалела, что ничего не имеет для подарка.
- Да, - сказала в шутку, - вам и так никогда, а тут еще мы.
- Иой, что вы, панечко молодая! Та, слава богу, видите, сколько имеем молодцов, - показала на двор, где под Процевою руководством суетились Франко. - Было бы что собирать. Такие звинні рабочие... Наверное, попробуете нашего молочка? - Не дожидаясь согласия, она метнулась в сени, внесла и поставила на столе гладишку молока, кварту. Положила кусок тонкого ржаной лепешки. - ешьте на здоровье.
Леся відломила коржа, отведала.
- Становится ли у вас, тетя, своего хлеба на весь год? - спросила.
- Эй, где там! Кобы хоть хлеба, а то и картофеля. В прошлом году был принес хлебец, и как пошли дожди, то снесло половину снопов, снесло и сено. Пропало збіжжячко где-то на ізворах, а остальное сгнило, потому лило недели две и нельзя было ничего высушить. Да вы пейте, я еще підоллю.
Она была разговорчивая, оживленная. Видно, любила порядок: в доме чисто, пол смазана, полотенца белые-білісінькі.
- Жизнь наша как листик лелеет, - вздохнула. - О, уже и Владимир пришли, - выглянула в окно.
У ворот действительно стоял Гнатюк. Невысокий, в солом'янім шляпе, клинцювата бородка, подкрученные усы.
Поблагодарив Мітчуковій за гостеприимство, Леся и Цветок вышли на двор.
- Панно Лесю! - искренне удивился Гнатюк. - Чего же ты молчишь, Иван? - упрекнул Франко.
- А зачем меня кричать? - спокойно, подгребая под обориг остатки сена, сказал Франко. - Посылали до тебя, и никто же не виноват, что ты из гостей не вылезаешь.
Гнатюк вежливо поклонился Ларисе Петровне, поцеловал руку, с Цветком тоже поручкався.
- Как поживают Ольга Петровна, батюшка? - начал интересоваться. - Слыхал, страдает понемногу.
- Всяко случается.
Жара уже спала, от реки, что выигрывала совсем недалеко, дышало прохладой.
Мітчукова вынесла старушку веретку, постелила на завалинке.
- Садитесь, прошу вас. Киевляне и Гнатюк занимали.
- Иван, тебе уже там грабати, иди-ка вольно! - крикнул Франко Гнатюк.
Иван Яковлевич промолчал, докончил свое и только тогда подошел.
- Всякое дело любит порядок, - сказал, садясь устало. Пахла сеном.
Из-за поветями выскочила детвора, среди нее и Франко.
- Гаду, гаду! Черт сзади! - кричали одни, что другие откликнулись:
- Веред, веред! Черт вперед!
Малышня бегала вокруг телеги, двор наполнился шумом.
- Андрей! Гов, Андрей! - позвал Иван Яковлевич старым. - Подите-ка на улицу и кричите там.
- Будьте тихо! - отозвался сурово и Проц. Детвора через перелаз повалила на улицу.***
- Люблю убирать сено, - сказал Иван Яковлевич. - Чтобы оно мне не пахнет, а сама и работа.
- Тебе бы газдою быть, - сказал Гнатюк.
- Будто что? Хлеб делать умею, ковать лемеха - тоже умею... Думаешь, не справился бы! Ого!..
- А все же?
- Между тем имею стоять у того дела, из которого больше всего выгоды моему народу. Подошел Мітчук.
- Садитесь, газдо, - подвинулась Лариса Петровна, давая место на верстке. - В ногах правды нет.
- Скажите, где она есть? - поймал ее на слове хозяин. Из глубокого кармана достал кожаного кисета, набил трубку, и до сих пор торчала в зубах. Сел.
- А вы искали ее, газдо? - подхватил Гнатюк. Крестьянин розкурив трубку, затянулся, крекнув.
- Наверное, и не я, а были молодцы, - ответил. - Довбу ш вон всю как есть Черногору и Гуцульщину нашу сходил, а то не видел ее, той правды. Был гуцул забит, загуканий, таким и остался. Как рубил казенные леса и перся дьяволу в глотку, гоняя плоты, то так оно, слышите, и до сих пор. Разве что дань сделалась тяжелее.
- А скажите, дядьку, - отозвался Цветок, - почему среди ваших так много пьяница?
- Потому и много, поэтому и пьют, - не задумываясь, вздохнув, ответил Мітчук.
- Правы... пристально подметили, - поддержал Климента Васильевича Франко. - Это страшное бедствие гуцулов. Есть такие, что послідню овцу за водку отдаст. Потом драки.
- Ая, - подтвердил Мітчук, - от водки до драки ру-ков подать. В гуцула кровь горячая. Махнет один другов топориком, искалечит или забьет - уже и беда! А то так мстит... Так и живем.
Солнце садилось за лесистые верхом. Пурпурной заревом пылали заснеженные шпили далекой Черногоры. Мітчук летел туда неувядаемым взглядом горца - будто там, на высоких кичерах, и до сих пор гуляли свободные, как птицы, и гордые, как буки. Довбу шеве партизаны; будто бы не запад горел, а полум'яніла на полмира разгоряченная ними гигантский костер...
Гуцул оторвал взгляд, нажал на глаза крисаню, встал.
- Пойду, скотину время возделывать. Поднялся и Франко.
- Вы, Леся, когда собираетесь в путь? - спросил.
- И, видимо, завтра... утром поедем.
- Ну, еще будем видеться. Ольга Федоровна просила посидеть еще, и Гнатюк предотвратил:
- Раз вы думаете утром ехать, то хоть пройдем селом. На горы сегодня уже поздновато, а селом, над рекой, самое время.
Они попрощались.
- Иван сегодня словно оспаний, - заметил Гнатюк на улице. - Говорю ему, чтобы уже хоть здесь, на вакаціях, не сидел по ночам, да где там? До всего ему дело... взялся исследовать какой-то волос.
- А это еще что такое? - поинтересовалась Лариса Петровна.
- И, понимаете, здесь водится по рекам и джерельцях что-то такое похожее грубого волоса, длиной этак по пояс в пол-локтя. Крестьяне показали нам. Утверждают, что если выпить его, то вырастет воло - то есть прикинется базедова болезнь. Правда или нет, а Франко насобирал тех волосов в бутылку, хочет везти до Львова, профессору Верхратському... Мало ему, видите ли, мороки.
Они обошли площадку, взошли на мостик. Сжатый кашицями, Черемош сердито бился, бурлил, гнался вперед, в пространство, а вырвавшись из мертвых объятий, радостно прыгал по камням, крутивсь в колдобинах, плюскотів на мілкоті.
- Вот такой он от начала до конца - беспокойный, изменчивый, - сказал Гнатюк. - Как характер гуцула.
- А мне они кажутся кроткими, - размышляла Леся.
- Черемош тоже ласковый, - Гнатюк кивнул на реку, - пока его не зажмут, пока ничто не препятствует. Иначе - берегись! Видите, как пенится. А погляділи бы на него весной, как тают снега, в непогоду, когда ревет кругом, стонет. О, с ним не шути!
Именно возвращались с сенокосов крестьяне. Кто ехал фирой, кто - больше женщины - шел. Загорелые, в клетчатых запасках, некоторые в киптариках, гуцулки, снявши ростоли и подобрав выше колен платье, заходили в воду, мыли ноги; когда появлялись парни, среди женщин поднялась переполох, девичий визг катился долиной.
Лариса смотрела на юношеские шутки, слушала полные юной бодрости голоса и ненастанний гук Черемоша, и из сердца ее языков упливала ежедневная жизненная усталость - его виповнювало что-то легкое, приятное, как бывает, когда взойдешь на высокую - высокую! - гору и глянешь вокруг.
...Ой напий си, бідашечко,
До меня горівки -
Ты не имеешь мужа,
Я не имею женщины, -
послышался юношеской. На невеличкім зарінку - его было хорошо видно с мостика стояла группа молодежи.
Ци я тебе не говорила,
Не говорили и люди,
Что с нашего коханнячка
И ничего не будет, -
обозвался девушка.
- Сейчас начнут танцевать, - знающий сказал Г-тюк.
- Так-таки? - удивился Цветок.
- Ага.
И действительно: не прошло и десятка минут, как оттуда раздался флояра, ребята и девушки стали в круг, положили друг другу руки на плечи и пустились в танец. Это было так просто, естественно, что Леся вплоть ухмыльнулась. На нее повеяло родным, волынским. Разве не так собирались колодяжнянські парни и девушки? Разве не таким весельем виспівалося ее короткое детство?..
А флояра вифівкувала, молодые ноги дужо витупува-ли и выбивали танец.
- И-и-их-ха! - дружно, в один голос підгукували ле-гіні, добавляя себе силы и рвение. После каждого крика шпаркіше ходили ноги, сильнее развевались запаски...
Гуляния стихло внезапно. Молодежь взяла тайстры, вилы, грабли - кто нос - и начала расходиться. Молодцы еще закурили, поговорили.
А что в той Черногории
По вороне лошади.. -
кто-то попробовал голос.
- Далась им и Черногора, - с грустью сказал Гнатюк. - Вот народ, под силу которому были и Чингисхан, и Турция, и Желтые Воды, Берестечко - и чего только не случалось на его пути! - а никак не обретет своей государственности. Подумать страшно. То он гнет спину на орду и шляхту, теперь даже двум служит - царизму и австрийскому монарху, а сам собой правувати не может. Возродить таких великанов, как Довбуш, Кармалюк, Хмельницкий, Шевченко, - и молиться чужим богам! Всех защищать и быть беззащитным, за кого-то подставлять грудь - и стонать в кандалах... И как плата за все это - кол, четвертование, галеры, Сибирь.
Леся тихо продекламировала:
Народ наш, как дитя сліпеє сроду,
Никогда света-солнца не выдал,
За врагов идет в огонь и в воду,
Палачам своих поводырей отдал...
- Ирония судьбы!
- Однако я уверена, не в государственности дело. Народы, которыми управляют свои же доморощенные цари и господа, страдают не меньше. Я согласна: над Украиной некий зосібний фатум, но и те страдают. Так будет до тех пор, пока Великан не сорвет с себя путы и не закует в них врагов, пока не сокрушит, не разнесет и монархию, и царизм и не заживет новой, вольной, как завещал отец Тарас, семьей.
- Пока солнце взойдет...
- Оно уже сходит. Слышите, что по миру творится? И на большой Украине, и в Галичине. Здесь, среди гор, может, еще и не так громко звучит марсельская песня, зато дух неповиновения, вы сами утверждаете, не покидает гуцула. Рано или поздно он сольется с могучим решению масс, и тогда не сдержит его никакая монархия.
- Вы так же верно говорите, что и мне хочется верить.
- А вы поверьте.
- Кто знает, кому теперь верить. Слишком уж много тех верь. И зовет за одно, вторая за другое...
Майданом направлялся к ним Волянский с дочерьми.
- У того, кто поклялся отдать себя служению простому люду, а вас я числю в таких, должна быть одна вера - вера в народ и в его лучшую будущность, - ответила Лариса Петровна, жалея, что появление отца Алексея помешает начатом разговоре.
- Попробуй найти их, - издали отозвался Волянсь-кий. - Думал, у Франко, а они вот тут... Чем вы тут занимаетесь?
- Да, стоим, - бросил Гнатюк.
- Что-то господин Франко сейчас смутное. Не заболел часом, не знаете?
- Кто его ведает? И то, видимо, так...
- Жаль, что вы быстро від'їздите, - Волынский звертавсь к киевлян, - даже по рыбу с нами не сходите.
- Приезжайте к нам в Буркут, - рассудила Леся, - там и половимо.
- Заманчивое путешествие, и удастся выбраться. Говорили о всякой всячине. Тем временем стемнело. Черногора и ближе кичэры пойнялися мраком. Он быстро спускался, вкутував деревья, здания, находился под камнями, и вот уже вся долина зап'ялася тьмой. Изредка по домам замигали огоньки.
У реки похолодало. Волянські, а с ними и гости, пошли домой.
V
Ну и дороги, или, как их по-здешнему, тропы! Ездила волынскими, полтавскими, крымскими, а такими еще не приходилось. Крутые, извилистые, будто неумело вымощены здоровенными кусками камня. У Криворивни, слишком от Жабьего, до самого Буркута фира качалась, временами так наклонялись, что казалось, вот-вот опрокинется, скрипела всей своей вязью; колеса подпрыгивали, тянулись с камня на камень и снова прыгали дальше и дальше...
Трясло немилосердно. В найтрудніших местах, когда зуб на зуб не попадал и внутри словно что-то обрывалась, Леся вставала, спотыкаясь, обдирая ботинки, шла пешком.
Все это было бы невыносимо, если бы не удивительные горные пейзажи. Они завораживали, захватывали, и тогда забывались неудобства.
Плай почти все время тянулся над Черемошем. Поток то отдалялся, то вновь бежал навстречу. В спокойных местах он словно замирал, дремал на солнцепеке, но достаточно было ему натолкнуться на каміняччя, как закипал холодным кипением, прыгал, плескался одичавшими волнами. Вросшие густым, шапкастим мхом, поверх которого пробивались кустики афины, вились широкие прутья ежевики, обочины гор сбрасывали в реки тихий еловый грусть, и Черемош нос его между скалами и зарінками вплоть до моря дальнего. Нечто величественное было в том извечном гомоне. Словно слились в нем и шум потоков, и орлиный клекот, и спокойное дыхание гор, стремительные порывы ветра и тихий, всегда чуть-чуть журлыва пастушья песня:
Черногора хлеб не родит,
Не родит пшеницу...
Утомленные коненята скользили разбитыми копытами на ослизлому камнях, натягивались - вплоть вигиналась хребтина: фирман покрикував на них, стебал потные, костлявые крупы.
- Да не гоните вы их, бога ради, хоть на гору, - не выдержала Леся.
Фира выбралась на равнину, продвинулась еще несколько метров, стала. И сразу обступила тишина, торжественная, подвижная и звонка, будто наспівана ветрами свирель. Он пьянил, тот покой, от него шумело в ушах.
- Говорите, потому что оглохнуть можно, - обозвался Лариса Петровна Цветка.
Климент Васильевич тихо запел:
Черемош, Черемош,
Быстрая твоя вода...
- Надо очень полюбить эту землю, чтобы так просто и сильно передать и красоту, - молвил задумчиво и снова запел:
Как игры вод, течет ту время,
Свободно, шумно, весело...
- Все, что есть лучшего в мире, дружище, прежде всего произведение пылкой любви, - отозвалась Косачівна. - И вот заметьте, Кльоню, созданию красивой песни почему-то непременно должен аккомпанировать звон оков. Такие наши бессмертные исторические думы, такие поэзии Тараса Шевченко, Франко. Вам, как музыке и фольклористу, это следует знать.
Тучи спустились низко-низко и, как стада овец, двинулись горами. Острые верхи вдруг притупились, будто их кто поодрізував и понес небом.
Сійнув дождик, мелкий, теплый.
По взгорьям пронесся ветерок, натянул зеленые паруса елей. Они натянулись, стали более упругими, казалось, вот-вот поплывут...
В одном месте дорога шла через поток. Он вырывался из-за скалы, висла над неглубоким оврагом, и, несмотря ни на что, турботно мчался вниз, к Черемоша. Вода была зеркально чистая! На подвижном дне ручья виднелись мелкие, словно креймахи, камешки. Зеленые, темно-серые, коричневые... Коненята пили, и камни перекатывались под самыми их губами, тихо шерхотіли в колеса.
Дорога незаметно забиралась все выше и выше. На следующий день (заночевать пришлось в какой-то придорожный доме) в полдень, наконец, добрались до Бурку. Несколько домиков, таких, как в Криворивне или Жабьем, - необмазаних, составленных в сруб, - разбрелись крутуватим подгорьем. Ни церквушки, ни корчомки... даже улице! Дорога так-сяк приткнулась к скалам и расползлась тропинками до одного двора, до второго... Конец света, да и только! Людей тоже где-то не видно.
- Куда отправимся? - стояла в нерешительности Леся.
- Чтобы не блуждать, вы, видимо, постойте или посидите, а я схожу розпитаюся, - сказал Цветок.
- Идите вон туда, - махнул кнутовищем фирман. - Чай, господа обідать пошли.
И действительно, не успел Климент Васильевич сделать и десяти шагов, как из дома, на который показывал крестьянин, выбежала детвора.
- Летники! Летники приехали! - закричали все сразу.
Видно, появление каждого нового человека была здесь чрезвычайным событием.
Леся и Цветок забрали вещи и пошли на тот гук.
Возле дома их встретил врач Кобринский и еще несколько отдыхающих.
Хорошо все-таки среди чужих, да еще в такой пуще, встретить хоть немного известного человека! Кобринский завел прибывших к просторного зала - это действительно была столовая, - отрекомендовал. "Летники" - человек сорок! - обступили, начались знакомства, расспросы. Оторванным от мира, изголодавшимся по светской жизни, им хотелось сразу выведать все.
- Да погодите же, дайте им хоть пообедать, - встал на защиту Кобринский.
Отдыхающие неохотно разошлись, заручившись правом расспросить потом, позже.
...Воля! Кто его выдумал, кто впервые произнес это слово! Благословен да будет навеки!.. Сколько здесь простоты, сколько величия! Который безграничен, непостижимое широкий смысл! Сколько крови пролилось - и еще прольется? - чтобы звучало оно полноценно, гордо, во весь голос.
Воля! Это клекот орла, который парит там, в недосягаемой высоте, громкий зов трембиты, непорочность сосен, веками ждут не дождутся объятий солнца; это буйство дикой розы, переливы росы, течение потока: это - Черногора с ее незабываемой Довбушевою вольницей...
Как порива меня страстное желание
Пойти туда песками, кустарником,
Послушать горной пуще гомон,
Заглянуть в таємную бездну,
С потоками борзыми спорить,
Среди льды добраться самоцветные,
Пробудить в горах песней луну!..
Ни перед чем не останавливаться, не хилитись - уйти! Аж на то далекеє верховья. Сойти и поставить красную хоругвь - пусть! Пусть будет знаком, ясным указателем.
Они стояли на самой вершине Лукавице, безмолвные, очарованные красотой бескидов. Перед ними во всей своей живописности лежало царство гор и лесов. Буйные ветры чесали зеленые косы елей, полоскали ущелья, в которые не пробивалось и солнце. Горы пели - потоками, птицами, голосами зверей и скота. Все это перевивалося благовониями полонинских цветков, нежной голубінню возвышенности, взлетало к солнцу. Однако не исчезало. Между землей и небом звучала какая-то могущественная и одновременно на удивление спокойная мелодия - гимн жизни, как мысленно окрестила ее Леся. Пение смущал молодежи грудь, родил в них неудержимое влечение к созиданию.
Ой горы, горы, золотые верховья!..
Пело сердце, ее измученное, усталое сердце! Чего хотело? Покоя, забвения? В такое время? В краю, где гнездятся орлы, где в каменных ложах набираются силы громы?.. Ш, сердце! Нам с тобой еще стоять против бури, будить мертвых. Слышишь-бо? Пусть даже эта лавина с гор упадет на голову, словно злая судьба, - стоять имеем! Стоять будем!..
После всего пережитого в последнее время, споров и встреч Буркут казался райским временной жизненной пристанью, откуда должно было начаться новое большое плавание. Ни великолепия курортных залов, ни громкого общества... Природа, ее могучее, непостижимое царство. С утра до вечера, с вечера до погожим утром - природа, природа... ею дышала, снила. Ею и скупым отголоском жизни, что долетал сюда через глубокие ізвори и отвесные вершины.
Леся жила в доме лесничего, в небольшой комнате. Она и еще одна приезжая из Угол. Хижина стояла над потоком, на одвойованій в гор каменистом участке. Одной продольной, стороной она почти касалась скалы - их разделял лишь узенький проход, второй, передней, глазела в ручей. Сюда же получалось и Лесине окно. Рано утром она растворяла его, и в комнату вестником ни на мгновение не стихаючої песни жизнь залетал беспокойный плеск воды. Внизу, на самісінькім дне ущелья, шумов Черемош, - Буркут летел к нему с возвышенности, языков шаловливое дитя. Радостно было смотреть на него в солнечную пору. Прыткий, неугомонный, он смеялся, выигрывал всеми возможными красками. Так и хотелось нырнуть в его серебристые россыпи... Но Кобринский советовал не спешить с купанием, ограничиться пока ваннами.
- Вы лучше пейте ее, эту воду, - рекомендовал. - И побольше.
За несколько сотен метров вверх из-под камней бил источник. На его месте сделано что-то вроде бревенчатой колодца, откуда Буркут поступал к купели, пить же просто ходили сюда. Терпкая, будто слегка подогретая вода имела какую-то странное свойство: выпьешь - и такой появляется аппетит, что, как говорится, собаку съел бы. Зачем она равнодушна к постоянных завтраков, обедов, и то через каждые два часа словно что-то под ложечкой сосет. Не прошло и полмесяца, а уже начала поправляться.
- Вот назло возьму и розповнію, - шутила Леся. - Приеду, и никто не узнает.
- Вам надо поправиться, Лариса Петровна. И совсем не на зло, не для кого, - отвечал Цветок.
Здравомыслящий!.. И вообще... почему он так о ней беспокоится? Не дает сидеть, увлекаться разговорами, что почти каждый раз возникают у них за ужином. Будто она действительно так безнадежно больна. Устала, и все. А что кровь изредка идет горлом, так у мамы тоже то бывает. И ничего... Но знала: Квітчині советы и просьбы были чистосердечные. Да и сам он держался с ней корректно, не учитывать его заботы было бы по крайней мере невежливо.
Каждое утро после еды они шли гулять. Когда попадался кто-нибудь еще - группой, а чаще вдвоем. Бродили над потоками, среди смеріччям, собирали лесные ягоды, цветы. Однажды забрались так далеко, что заблудились. Шли какими-то едва заметными тропинками, переходили пропасть, на дне которых стояла нерушимая зеленоватая тьма, дряпались об сухое смеріччя, а конца леса не было. И вот где-то поблизости спела трембита. Раз, другой...
- Пойдем туда, - услышала Леся, - то, вероятно, пастухи.
Тропинка наметилась четче, а вскоре перед ними открылась холмистая, залитая солнцем долина. Посреди нее стояла - будто давным-давно выросла здесь - старушка колыба. В загоне возле хижины лежали овцы, а у входа - несколько овчарок. Собаки искоса глянули на незнакомых, тихо загарчали.
Климент Васильевич позвал. На голос вышел гуцул.
- Ігій на вас! - отогнал собак.
Поняв, в чем дело, он засмеялся и пригласил к хижине. Пастухи именно обедали. Просто на столе, на голых, почерневших досках, дымился кулеша. Запах ее виповнював жилье, щекотал ноздри. Леси никогда еще так не хотелось есть, как сейчас. Она была искренне благодарна хозяевам, когда те пригласили их к компании.
- Чай, господа из жентицею хотят? - спросил старший, видимо, главарь.
Что же, угощаться так угощаться!
С бербеницы, что, накрытая деревянным кружком, стояла в углу, пастух набрал и поставил две чашки жентиці. Она одгонила овечьим потом. Медленно этот запах вытеснил все остальные. Им отдавала и кулеша, и одежда людей, и их руки. В хижине не очень следили за чистотой - пол давно не підміталася, окошки закопчены. Лариса Петровна перевела взгляд на ее обитателей. Обветренные, жилистые, они напоминали стволы каких-то деревьев. "Дети природы, - подумала, - вырви их из этой земли - и увянут, когда совсем не погибнут".
- Как живете-можете? Как скотина? - интересовался Цветок, задавая вопросы, без которых не обходилась ни одна разговор гуцулов.
- Слава Богу, поліття сейчас прекрасное, то и маржин-ка ничего, - набивал трубку ватаг. - Абис еще сена сделать, то и вовсе было бы... - Он не сказал, как именно было бы, а вместо этого продолжал: - Без маржини гуцул что? Калай, и только. В маржині вся наша сила. Знаете, как между нас считают? Который газда в двадцать или хоть в пятнадцать син стоит, то и состоятельный.
- А много у вас таких? - спросила Леся.
- Была бы овечка - клещ найдется. - Пастух достал из костра, что жила тут же, в землянке, уголь и стал припалювати люльку, пытливым глазом окидаю-незнакомых. "Кто знает, что вы за гости", - говорил тот взгляд. Но разговор, видно, заінтересувала его, потому, пахнувши раз-второй дымком, он заговорил снова: - Гуцул пол-лета живет уединенно, в долине, так как на скотину лучше, ползимы сидит в зимарці, потому что кормит ее, а что ему за это? Все должно господину кесарю сдать. Кобы могли, с самого шкуру іздерли бы...
Пастухи - их было четверо - кончили обедать. Один смел со стола объедки, вынес собакам, другие молча начали собираться - подвязывали старенькие чересы, неторопливо натягивали крисані, доставали гирлиги. Забеспокоился и главарь. Он хоть и не гнал сейчас стада, должен выпроводить пастухов.
Встали и Леся и Климент Васильевич. Отдых их приободрил, теперь быстрее добраться бы до Буркута.
- Лукин, - крикнул старик к одному из пастухов, - наставиш господ на плай к Буркута. А там пойдете осюда и вот сюда, - показал шутя, - и доберетесь.
Пастухи поодчиняли шаткие воротца кошар, и стада высыпали на полонину. Пастухи и собаки направляли их в нужном направлении.
Попрощавшись со стариком, Лариса Петровна и Цветок пошли за Лукином. Ветер расчесывал потолочені травы, качал мелкие солнышка ромен-зелье... Только на густых чебрецях он затихал, пил их благоухание и, опьяненный, мчался дальше.
...Неожиданно приехал Франко. Лариса Петровна именно возвращалась из столовой, спешила, чтобы закончить начатого еще вчера письмо Кобылянской, когда на дороге, как и они вот когда-то с Цветком, показался Иван Яковлевич, а с ним еще двое. Увидев ее, кричали, замахали руками. Были веселые и голоднісінькі.
После ужина Франко попутчики ушли к Цветку отдыхать, а Иван Яковлевич и Леся остались вдвоем.
- Лариса Петровна, - сразу же заговорил Иван Яковлевич, - вы простите мне тот мой настроение.
- А я и не в претензии. Хотя, правду говоря, удивилась, потому что впервые увидела вас таким.
- Были причины. Они, правда, никуда и не девались, как появился на моем горизонте господин Грушевсь-кий... Мало, что в редакции тащу всю черную работу, вздумал еще и сюда закинуть целую кипу рукописей.
- Порвали бы вы с ним, чем имеете так портить нервы.
- Не таков наш літерацький зарібок, чтобы одмовитись от постоянной службы. "Вестник" хоть немного меня поддерживает.
Шли более потоком, вверх. Иван Яковлевич как-то забавно забросал левую ногу, сгибался своей невысокой фигурой, время от времени подбирая то камешки, то какие-то цветочки, что росли вдоль тропинки. На нем был приношений бронзуватого цвета костюм, такой же - большой, с вогнутым дном - шляпа, широконосые, далеко не модные ботинки. Рубашка, как всегда, вышитая. Разговор, связанные с ней воспоминания заметно изменили настроение Франко. Чтобы отвлечь его от неприятных мыслей, Лариса Петровна начала с увлечением делиться своими буркутськими впечатлениями. Не пропустила, конечно, и недавнего визита в овцеводов.
- Вижу, природа вам не безразлична, - подытожил ее рассказ Франко. - А как вы смотрите на нее в книгах?
- В литературе мне всегда не хватает хорошего описания природы. Гоголь, свойственное, и привлек меня своими психологическими пейзажами. Его "Вечера" - это что-то волшебное! Это сказка. А между тем - какая глубокая правдивость, какое тонкое чувство и слова, и краски!
- Я не мыслю себе произведения, в котором художник изображал бы личность исключительно вне натурой. Человек с детских лет слышит в себе тягу к земле, ее лона, и вырвать его с того света, как поступают некоторые змодернізовані писатели, чистое безголовье.
Сегодня был, конечно, вспыльчивый, все волновало его.
- Меня - черт бы его схватил! - вел дальше, - выводят из терпения глазу наши австрофіли, которые меряют все на чужое копыл и кричат о любви к родному народу. Вот и Кулеш. Утверждает о равенстве вкраинци и поляков, а как условие примирение требует от первых отречься от своих нравов.
На улице поночіло. Голубоватое шатер над ущельем быстро темнело, по краям его бледными огоньками засвічувалися зари.
- Странные мы с вами, - сказал Франко. - И удивительно то, что, как вас увижу, мысли мне плывут каким-то непрерывным потоком. Чего бы, не ведаете?
- Видимо, потому, что я всегда прихожу вовремя, когда вы работаете, - сказала полушутя. Иван Яковлевич засмеялся.
- Ныне же я у вас гость.
- И однако работаете. Я нисколько не удивлюсь, если через несколько месяцев встречу сегодняшние мысли в какой-то вашей статье.
Франко невольно кивнул головой.
- То чтобы не говорили, что Франко и в Буркуте кормил вас своими идеями, - сказал, - готовтесь на пструги. Погода вроде стоять, - окинул взглядом небо, - пойдем на охоту.
Позднего вечера, распрощавшись с Франком, Лариса Петровна села докінчувати письма Кобылянской. Письмо выходил длинный. Да и как его несколькими строками розраяти ту человеческую тоску? Как помочь нежном лотосовом квиту, чтобы не в'яв, не марнів?.. Ольга, видимо, ошибается. Не может же Маковей жениться на зло ей. В конце концов, как бы там не случилось, а она не имеет права впадать в отчаяние...
Чье-то горе пробудило и ее собственное. В раскрытое окно дышала ночь, полоска неба мерцала мелкими звездами. "Мечтает... за что мне ты большой печалью глаза и покрыла сердце?.. Слышишь-потому, мечтает? Но мы уже навсегда распрощались, острым ножом розрізнились... Не укоряй мне, мечтает утеряна, и не хились надо мною!.."
Пишет, что хотела бы не дожить до того свадьбы. О, как люди иногда опрометчиво разбрасываются словами! Вместо того чтобы стать над всем, - истязают себя, проклинают. Вот и она, Ольга. Что имела бы вигартувати себя на этом огне, - ломается. Будто не знает, что все на свете неизбежно, остается одна лишь суть.
Но что слова? Была бы она здесь, посидели бы вместе, послушали, как выиграет Черемош... Помолчали бы. А днем разнесли бы свою печаль по крутых тропах, пустили бы на ветры легкокрилі...
Ночь была. Поздний месяц как мельничный круг. Темные очертания гор. И приятная одиночество. Когда воспоминания витают вокруг борзыми роями, не дают заснуть, когда думается легко-легко...
Форель, или как ее называют гуцулы, пструги, - рыба преимущественно горных рек. Днем, когда солнце стоит в зените, пструги дремлют, забившись в кусты, под камни, а утром, вечером носятся против потока, ища еду. Ловить их трудно, что, собственно, и привлекает рыбаков, зато на вкус они очень добрые.
Выбрались в полдень, когда солнце начало садиться и на долины упали тени. Франко раздал мужчинам орудия, для себя взял сак. Леси вручил одолженного у хозяев корзины. Шли, не спеша, время от времени находя повод посмеяться. То Иван Яковлевич рассказывал какое-то приключение, то Кульчицкий шутку допитувавсь, как это Ольга Федоровна отпустила его одного до Буркута, на что Франко отвечал корректно, но остроумно.
- Когда речь о женщины, - сказал, - так слушайте, которая случилась со мной придибашка. Иду вот недавнечко селу, а навстречу мне хозяин. "Слава Ису". - "День добрый", - говорю. Болтаем о сем и о том, а он и спрашивает: "так вы это и нас всех спишете?" - "Конечно". - "И, говорят, всякой нечистой силой інтересуєтесь?" - "Інтересуюсь, ибо без того истинного вашей жизни не получится!" -"Ая, Ая, - обрадовался, - то войдите, прошу вас, до меня, увидите, что за одно моя женщина. На всей Гуцульщине такой чередниці не найдете".
Иван Яковлевич шел впереди. Тяжеловата походка, чуть согнутая фигура. На плече - сак... Вообще, чем больше Леся присматривается, тем больше видит в нем рис рабочего. Поставь его сейчас до машины - спокойно, уверенно зладить с машиной, сівачем будто всю жизнь только и делал, что стали засевать ниву. "А оно и действительно, поду мала, - вечный сеятель. Сеятель истины, добра.."
А он, пользуясь перерывом в шутках, уже мурлыкал какую-то мелодию, с которой вскоре пробились слова:
Не по правде жие
Муж с женой.
Леся вспомнила: он же знает тот мотив, это Франко любимая.
Ой там за горой,
Там за кремінною
Не по правде жие
Муж с женой...
Журлыва песня. Как и сама женская судьба.
Ой, муж мой, сильный,
Не бей меня очень...
Как это по-здешнему называют женщин?.. Ага, челядь! А на Волыни челядь - скот...
У меня тело белое -
Болит меня очень.
Пусти меня, мужу,
В вишневый сад,
Пусть я себе урву
Розовых цветочков.
А еще челядь работники и прислуга.
Ой урву, урву,
Да и пущу на воду:
Течения, ружо-квитко,
Вплоть до моего рода...
Горка же твоя, женщина, судьба, когда такие грустные о тебе
песни...
- Дальше не идем, - остановился Франко и начал разуваться.
Местность хороша: с низкими берегами, спокойными
плесами.
- Идите вон туда, выше, - показал мужчинам Иван Яковлевич, - а я в этих ямах попробую. - Он подкачал брюки, зашел в воду и начал шарить саком. Попадался мелюзга. Франко осторожно вытряхивал ее назад, приговаривая ласково:
- Плывите, плывите, біднички...
И вот по каким-то вместе в саку забилась большая серебристая рыбина. Она извивалась, пытаясь порвать тонкие сети.
- Ну, ну, не дури, - засиял почти детской улыбкой Франко. - Попалась - сиди исподтишка. - Он поднял впереди себя сак и, держа его обеими руками, подался к берегу.
Подбежали Цветок и Кульчицкий.
- А что! Глядите-ка, как надо ловить, - кольнул их.
- Так вы же саком! И одна рыбина - это еще не рыба!
- Есть одна, будет и вторая. А пструг хороший! Фунтов, видимо, два. - Иван Яковлевич взял рыбу за жабры, поднял. - Долго же ты меня, бідашечко, ждала. - Налюбовавшись, бросил ее в корзину и снова направился к реке.
В той же самой яме он поймал еще несколько пстругів. По одному-два принесли и другие. Корзина шевелился серебряным плетением, которое то переставало виться, то с каждой свежей рыбой вновь оживало.
- Смотрите, Лесю, за корзиной, не составляет над водой, потому хибнеться - и по рыбе, - заметил Франко.
Рыбак из него был упорен. Где не принимало саком, Иван Яковлевич рыскал так, талапаючи обеими руками под камнями, старыми пнями, снесенными с гор весенними или дождевыми водами. Ларисе Петровне вспомнилось, как десяток лет назад, в Колодяжном, Франко не раз удивлял всех богатыми словам вьюнов. Воспоминание настолько вернул то лето, что она не выдержала, спросила:
- Помните колодяжнянських вьюнов, Иван Яковлевич?
- О! То была прекрасная часок. И чудесные места! ...Уха действительно получилась вкусная. Хоть и ходатайствовали допоздна, зато хвалили все, кто пробовал.
А потом были песни. И не любые, а "своего края". Леся тоже пела. Франко всего понравилась ее песня. Сидел, шевелил палкой пригаслу костер и слушал.
Ой не шуми буйным письмом,
Зеленый катране,
Тяжело-тяжело на серденьку,
Как наступит вечер...
Когда разошлись, до рассвета не змикала глаз. Родной Колодяжное, Нечімне, тихоходные полесские реки перешептывались с ней всю ночку. Всю ночь пели ей соловьи, смеялись нимфы, качаясь на березовім витти, ковали кукушки...
. . . . . . . . . прошлое
Не раз мне становится перед глазами,
И я смотрю так пристально, словно боюсь,
Что более мне не придется увидит
Того садика моих воспоминаний...
Удивительно: среди такой природы, в таком обществе какой-то далекий детский воспоминание вдруг пленяет все - внимание, ум, мысль. Видимо, это и есть то тихое, сумирне, совсем бескорыстное чувство, которое именуем любовью к родной земле. Никто не знает, когда она рождается, чем питается, но каждый ощущает ее большое, благотворный горения, что дает вдохновение и силу жизни.
VI
В конце августа Карпатами поползли тяжелые тучи, потащили с собой обильные дождевые пряди. В кромешной мгле утонула Черногора, заклекотіли потоки, стремительной бурой мутью зазвенели крутые склоны. Вдруг стало холодно, неприветливо. Летники один за другим убегали домой.
Прощалась с Буркут и Леся. В минуты просвета выходила к потоков, над Черемош, что за несколько дней стали неузнаваемыми, потемнели еще больше, - неизвестно на кого, - обозлились. Смотрела на похмурніле пихтовое царство, слушала - навсегда впитывала в сердце его тревожную прощальную песню.
Возвращались через Ватинарку. Чего, собственно, тем путем - ни она, ни Климент Васильевич не знали. Кажется, фирман посоветовал... Еле добрались до Гриня-вы отдохнули немного, а там оба сдались на милость отца Попеля (повезло же ей этот раз на священнослужителей!), который и подбросил их в Долгополье. По дороге, правда, заезжали в Устє-Путилов, на родину Федьковича.
В Длиннополые застали Франко, который переехал туда с Криворивни, и Труша. Художник заканчивал портрет поэта. Гостевания затяглеся. За разговорами, книги (библиотека в Попеля была куда богаче, чем в Волянских), любованием (гуцулы это называли - "месить грязь") Белым Черемошем и его бесстрашными бокорашами, что, как орлы на скалах, властно стояли на быстрых дарабах, незаметно прошел десяток дней. Тем временем немного випогодилось, и Леся (Цветок остался дочитывать відшукану краеведческую литературу), посетив еще в Вижницу, к Анне Москвы, в конце концов добралась до Черновцов.
Кобылянская встретила подругу радушно. Она заметно осунулась. Та история, о которой писала в Буркут, совершенно вывела ее из равновесия. Стала еще мовчазнішою и будто вплоть неприветливой к своему черновицкого общества, словно оно чем-то виновно в том горе. Окуневская предложила ей путешествие в Вену, и Ольга Юлиановна согласилась. Конечно, лучше было бы, чтобы они поехали вместе в Киев...
Расстались в конце сентября.
Лариса Петровна из окна вагона долго и с сожалением смотрела на далекие верхом, прощалась с незабываемым барвінковим краем, хоть и забрал полгода ее жизни, зато щедро наделил силой и воодушевлением.
...В Киеве изменений почти никаких. Та же суета, тот же ежедневный шум. Разве что полиции увеличилось. Куда не ткнешся, всюду наткнешься. В одиночку, а то и целыми нарядами шпацірують улицами, парками, заникують во дворы. Товарищи из комитета предупредили, чтобы была осторожной: в городе появилось немало тайной агентуры. Из Петербурга, якобы от "Товарищества рабочих", приехали какие-то Маевский и Лопир, выступают на митингах, агитируют: политика, мол, дело интеллигенции, а нам, работягам, чтобы деньги и харчи хорошие... По всему видно - штрейкбрехеры... Итак, условия усложняются. Хотя большинство рабочих не поддается брехням. Рассказывают, как недавно на Демеевке освистали шефа жандармов Новицкого. Нашел чем хвастаться: правительство сбавил цену на водку! "Можете пить теперь хорошую и дешевую водку". Однако на этом они не остановятся. Легальные рабочие артели, кружки, которые начали организовываться с ведома полиции и ее ставленниками вроде Зубатова, - это лишь обман, попытка поиграть в демократию. Настоящее дело впереди. Силы сплачиваются...
Силы собираются. А что же она? Не прошло и месяца, как вернулась из Буковины, а уже простудилась. Сначала насморк, затем сухой кашель... Побаливает в груди. Снова консультации, советы... Одни настаивают, чтобы ехала в Италию (там как раз тетушка Елена), где тепло, другие советуют сидеть дома, потому что, мол, когда у нас холод только зимой на улице, то в Италии - в домах. Кого слуха ся?.. В конце концов, не такая уж и страшная и пои