здка, чтобы чураться ее, не так часто приходится бывать в Италии...
Чужбина. Хаос невесть кем и когда наваленных скал, каменистые поля, кучками, будто гнездами, села... Далеко им до родных, волынских или полесских, окруженных зеленым шумом, уцяткованих озеречками и ручейками. Что ни утро - дымы дымятся над домами, словно расцветают дома, ревет скотина, протяжно скрипят журавли над колодцами; вечерами легкие туманы стелются дубравами, на бревнах допоздна не смолкают веселье, песни и музыки... "У нас в родном крае даже дым сладкий и любимый..." - вспомнилось. А этот.., едущий! Глаза выпекает. Даже в пыльной полесской доме, кажется, легче...
...Сан-Ремо расположен в крайней западной части Италии, на берегу Лигурийского моря. Чтобы добраться до него по суше, надо пересечь всю страну - через Триест, Венецию, Геную. Со всех сторон город отгорожено горами, лишь с юга к нему свободно врываются средиземноморские и африканские ветры, приносящие с собой теплое дыхание Сахары. Почти весь год здесь стоит сухая, солнечная погода и не уменьшается поток курортників. уезжают из Англии, Скандинавии, Польши, России, - вся север, особенно осенью и зимой, бросает сюда высосано и высушенные жизнью - конечно же, богаче - племя. Оно оседает - на месяц, два или больше;
часть его зціляється, возвращает домой, другая навсегда остается.
Леся Украинка поселилась в маминых знакомых. Люди бедные. Человек вот уже сколько лет страдает туберкулезом позвоночника, не движется; жена, собственно, и держит на себе все хозяйство, крутится, как белка в колесе. Есть же судьбы! Отца не помнит, мать всю жизнь хорувала на истерию, потом - шесть лет! - лежала разбитая параличом, немая... И все это на одну голову, на одни обычные женские руки.
Леси выделили отдельную комнату на втором этаже. Перед окнами ни строений, ни улиц - огород, а за ним море. Весь день заглядывает в нее голубыми глазами, шумит, словно ребенок, играет галькой. Широкое, далекое...
      
Эти яхты на море - словно бабочки. А баркасы с ритме-лимы взмахами весел подобные жучков, ползут в безграничном ковру. Время, когда тишина, трудно бывает Дідрізнити море от неба, будто они переливаются друг в друга. Лучше всего любоваться им утром, с балкона. Когда из-за Апеннин, едва мечтают на востоке, высовывается солнце и стеле на воде багровые тени; когда из порта и из бухточек выходят эскадры лодок и челноков и медленно тонут в легком тумане; когда город оживает цокотінням подков, стуком деревянных подошв, протяжными голосами носителей и, конечно же, непременным плачем ослов. Тогда и люди, и вода, и небо трудятся. Даже растения, цветы спешат напиться влаги, чтобы потом, днем, не усохнуть от палящего солнца.
А оно раскрасневшимся кругом катится все выше и выше, нагревает бесформенные скалы, серебристые пески, на которые вскоре выползут сотни людей, наконец виснет посреди неба извечным факелом земного бытия. От его жара вспыхивает воздуха и гогот. Замирают голоса, пустеют улицы, только на пляжах слышатся всплески воды, ленивые а слабые голоса. Однако вскоре и там затихает.
Да, ей не позволено больше ничего. Только сидеть, ходить, любоваться. Писать - упаси боже! Даже чтение ограничено. Это уже, конечно, слишком. Здесь никакие авторитеты не станут ему помехой. Быть в такой славной, такой богатой великими умами стране и не коснуться того богатства? Слушать такую мелодичную, такую прекрасную язык, язык, на котором звали к бою бесстрашные Гарибальди и Мадзини, которой пели Дайте, Леопарди, Ада Негри, и молчать? Тогда зачем же заботиться о здоровье? Лишь прозябать?
Сразу по приезде Лариса Петровна списалась с библиотеками Милана и Генуи, и за несколько недель оттуда на ее адрес начала поступать литература. Однако всего библиотеки не присылали, книги часто опаздывали.
Случай свел ее с Альбиной Визе - известной и достаточно влиятельной местной поэтессой. Визе даже предложила Леси перебраться к ней яйити, но, узнав, что там постоянно собирается художественная публика, гостья решила, что лучше остаться пусть в худшей, зато более спокойной дома. Дружбы, однако, не чуралась. В Альбины прекрасная библиотека, там всегда узнаешь новости литературного мира, встретишься с интересными людьми. Однажды посетив Визе, Лариса Петровна застала там двух незнакомых мужчину и женщину. Он болезненный, нервный, она - тихая, спокойная, с печатью грусти на бледном лице. Глаза лучистые, с зеленоватым оттенком, откровенный взгляд, внимательный, ласковый. Красивые небольшие уста резко очерчены. Они слегка сжаты, словно этот человек терпит какой-то постоянный боль. Над высоким лбом волнами поднимается и падает назад хорошее русые волосы.
Когда Леся зашла во двор, Альбина показывала гостям свои цветники и сад. Был полдень. Земля дышала зноем, но здесь, в тени деревьев, стояла нежная прохлада.
Визе познакомила их.
Вот так неожиданность! Перед ней, оказывается, Войничі. Тот самый Войнич, что переписывается с Павликом, и Лилия, Этель, которая после своего посещения Львова и оставила у Михаила Ивановича, и у Франко лучшие воспоминания.
Выходит, они заочно знакомы давно, ведь Павлик рассказывал Этель-Лилиан о Лесе, а Леси - о Войнич...
Однако каких-либо признаков этого "знакомства" Войнич не подавала. Имя Ларисы Косач ничего особенного ей не говорило. Леси же, которой хорошо затямилось Павликове захвата англичанкой, было неудобно сразу выявлять эту свою осведомленность.
Михаил Войнич казался интереснее. Разговорчивый, иногда даже слишком, он засыпал собеседницу вопросами о событиях в России и Малороссии, а узнав, что она родом с Волыни, бывала в его родной Варшаве, да еще и разговаривает по-польски, обрадовался, как только может радоваться человек, далеко на чужбине встретившись с земляком.
- Как вы ехали?.. Через Львов? - допевнявся. - Во Львове живет наш добрый друг Михаил Павлик.
- Не только ваш, - ухмыльнулась Леся.
- Вы тоже с ним знакомы?
- Даже хорошо.
- Лили, - обратился Войнич к жене, что именно увлеклась каким-то цветком, - панна Лариса близкая подруга Павлика.
Этель с интересом взглянула на Лесю.
- Как давно вы видели Михаила Ивановича? - спросила.
- Месяца два назад.
- Лили так інтересується, потому что сама встречалась с ним, - добавил Войнич. - Павлик просто очаровал ее. Правда, это было давно...
- Зимой девяносто пятого, - подсказала Лариса Петровна.
- О, вы даже это знаете? - приятно удивилась Этель.
- Так, Михаил Иванович рассказывал. Я была тогда в Софии...
- Подождите, подождите, - перебила ее Этель. - Не вас время вспоминал Павлик... рекомендовал мне? - Она задумалась. - Говорил он тогда о украинку. Вот уже не помню, то было фамилию лица, или просто так... но, помнится, речь шла о какой-то родственницу Драгоманова.
Леся вновь ухмыльнулась.
- По всем признакам - речь шла обо мне: я и Украинка - это мой псевдоним, и родственница, собственно, племянница Михаила Драгоманова.
- Я очень рада нашей встрече, - Этель искренне пожала Леси руку. - Альбина, вы даже не представляете, кого имеете в себя по гостю, - обратилась к Бизе.
- Я давно захвачена панной Лесей, - отозвалась та, - даже предлагала ей одну из комнат своего дома, и что же?.. Однако я не злопамятный и предлагаю в честь такой встречи выпить по стакану вина. Для добрых людей у меня всегда найдется бутылка холодного шампанского.
Хозяйка провела гостей в тенистую, увитую виноградом веранду, попросила принести вина.
Разговор стал оживленнее. Этель с удовольствием вспоминала подробности своей поездки во Львов, тамошние знакомства.
- Михаил Иванович, видимо, рассказывал о первую нашу встречу? - обратилась к Лесе. - Комедия! Приехала я до Львова измученная, уставшая. На вокзале холод, везде полно снега. И ни одного извозчика. Пришлось идти пешком. Адрес у меня был. Правда, долго блуждать не пришлось - Михаил Иванович жил недалеко. Нашла дом, квартиру - вплоть обрадовалась: сейчас, думаю, нагріюся, отдохну.
Звоню. Дверь открылась сразу, будто за ними кто меня ждал. Высокий, с бледным челом и пытливыми глазами (Павлик! - обрадовалась я, вспомнив, как описывал его Степняк) человек стал передо мной. Не успела я и рта раскрыть, как он чуть не молча отодвинул меня от двери, начал кричать, ругаться... "Прочь! Прочь! Никаких парижан я не знаю... не хочу знать. Убирайтесь!" Я подаю ему письма, а он в ярости даже не видит-Очнулась я, и зло меня взяло: чего, думаю, он кричит? - и тоже с сердцем: никакая, мол, я не парижанка, первое хоть спросить надо, а тогда уже выгонять человека... Очевидно, тон мой немного остудил его, - взял письмо. Прочитал, посмотрел на меня, на подпись - Степняков подпись Михаил Иванович знал хорошо - и обмяк. "Так вы из Лондона? - переспросил. - А почему... почему на вас серый наряд?" -"А какое это, - говорю, - имеет значение. Вы ненавидите серый цвет?" Вижу, мой грозный незнакомец начинает улыбаться. Еще по минуте - широко распахнул дверь, взял моего чемодана, пригласил в комнату. И вдруг стал неузнаваем, действительно добрым, ласковым, таким, как о нем рассказывали.
- Почему же он так сначала повелся? - спросила Бизе.
- Всему вина - серый цвет моего пальто. Друзья предупредили Михаила Ивановича, что к нему должен появиться женщина-провокатор из Парижа, одетая в серое. Он и принял меня за нее... Долго мы потом вспоминали ту встречу. Рассказала Франко - то чуть не умер со смеху.
- Зато подружились они после того! - добавил Михаил Войнич. - Я мало знаю людей, которых Лили так быстро могла полюбить. Вот и скажите после этого, что нужны годы, чтобы по-настоящему подружиться.
- Это касается особых людей, - сказала Этель. - А Павлика, Франко я считаю именно такими. Когда познакомилась с матерью и сестрой Михаила Ивановича, еще больше поняла, что это исключительные люди.
- Я не раз удивлялась его умению относиться к другим, - заметила Леся. - Это, видимо, какой-то врожденный талант.
- Павлик как никто помог нашему делу. Будете видеться - искренне поздравьте Михаила Ивановича, - попросил Войнич. - И передайте большое спасибо. Мы очень сожалеем, что он ни разу не воспользовался нашим приглашением приехать в Лондон.
- Вечная занятость, - пояснила Лариса Петровна. - Я даже не помню, чтобы он когда-либо выезжал только попутешествовать.
Войнич, видно, устал. Он попрощался и ушел отдыхать.
- Михаил к тому перевел свои нервы, что даже незначительное умственное усилие или волнения выводит его из равновесия, - пояснила Этель-Лилиан.
Они все еще сидели на веранде. Из дальнейшей беседы Леся узнала, что Войничі возвращаются из Франции, из Прованса, где лучший для лечения Михаила климат, по дороге заезжали в Ниццу посмотреть на могилу Герцена, а теперь Этель хочет заглянуть в Пизу, Флоренцию, еще раз походить дорогами, которыми ходил Артур, ее железный Ріварес.
- Это совсем близко, - объяснила Альбина. - Пиза на противоположном берегу залива.
- Волнует меня этот образ, не дает покоя даже теперь, - произнесла Этель. - Смерть Овода я пережила как смерть родного сына. Дорогой он мне и своей ранней мечтательностью, а еще больше своим бесстрашием.
- В России роман вызвал сенсацию, - сказала Леся.
- Спасибо Степнякові - он первый перевел "Овода". Да и русского духа в нем немало. Я далеко не склонна расценивать художественные образы как более или менее удачные копии прототипов, а все же, создавая книгу, имела перед глазами и Гарибальди, и Желябова, и Кропоткина, о котором так много рассказывала мне Шарлотта Уилсон, его ближайшая помощница, и, конечно же, Степняка. Какой это, Лариса Петровна, колосе Какая невосполнимая потеря для России - его преждевременная смерть. - Альбина подлила ей вина, и Этель отпила немного. - Я лежала больная - после инфлюэнцы и после "Овода". Чувствовала себя совершенно истощенной. Одного дня вбегает Михаил: "Сергей погиб! Он попал под поезд!.." Такая неожиданная смерть... Убила его в лучшие годы. А шутил: сто пятьдесят лет буду жить, Лили!.. Так не вовремя. - Она помолчала - Все это, дорога товаришко, зримо или незримо присутствует в романе. Вообще же, происхождения Овода связано с моим давним увлечением Мадзини. - Она взглянула на Ларису. - А вы знакомы с "Оводом" в читали?
- К сожалению, не полностью. В Петербурге училась моя сестра, то как-то привозила на каникулы один или два журнала "Мир божий" - там я и читала разделы вашей книги.
Войнич на то ничего не сказала.
- А вы бывали в Петербурге? - поинтересовалась. - Даже дважды? Сколько мне пришлось там пережить! - вздохнула.
Так, Петербург, Россия... Огромная, богатейшая и такая несчастная страна. Скоро пятнадцать лет, как она с ней рассталась... Полтора десятка? А вроде сейчас видит перед собой бескрайние заснеженные дальше, дремучие леса... молодую северную столицу... Она жила там на Седьмой улице Песков, дом 17. Петербург встретил ее тревогой: накануне был раскрыт новый заговор против царя. Арестовали группу террористов-студентов, среди них было двое Улья-новых: Анна и Александр, брат и сестра... Александра потом казнили...
Петербург... Она часами бродила по городу, более Невой, слушала неизвестную ей язык. Она изучала ее, язык бесстрашных декабристов, народовольцев, изучала с живого слова, из книг, ей нравятся Достоевский, Гаршин, Глеб Успенский, захватил Салтыков-Щедрін. их произведения помогли понять этот народ. Понять и еще более полюбить. Под конец своего пребывания в России она уже знала, во имя чего погибли Александр Ульянов и его друзья, на алтарь чего положили свои таланты Плеханов, Засулич, Степняк и много-много других.
- ...А через год хоронили Щедрина. Он жил на Литейному проспекту. Власти запретили шествие, улицы заполнили голубые мундиры. Однако людей собралось немало. То была настоящая демонстрация... - Улыбка едва коснулась уст рассказчицы. - Я несла с собой крошечный букетик ранних цветов. Думала положить на гроб, но не добралась. По дороге слышу, кто-то шепчет мне: "Давайте цветы. Для букета..." Так и легли мои цветы на гроб Щедрина...
Они помолчали.
Альбину куда-то позвали - она пробачилась, вышла.
- Последний раз я была в Петербурге год назад, - после паузы заговорила Леся. - Столица бурлит. Россия переживает эпоху революционного подъема. Скоро, очень скоро грянет буря.
- Я верю в прекрасное будущее вашей отчизны, - ответила Этель. - Такой народ не может быть рабом.
VII
Как-то вечером Лариса Петровна и Этель прогуливались по городу. Дневная жара уже спала, и Сан-Ремо ожил снова. Из санаториев, роскошных особняков, домов и лачуг, что нередко ютились даже в центре, выползли аборигены и приезжие, "власть имущие" и люмпены. Они плыли в одном человеческом плави - модно одетые, са-мовдоволені и обиженные жизнью, сытые и полуголодные. С улиц и пыльных петляющих улочек брели на набережную. Здесь поток был самый густой, ибо каждый спешил именно сюда, к морю, будто имел непременно поклониться его величественной красоте. Загорелые до черноты мальчишки сновали между взрослыми, предлагали букетики увядающих гвоздик или помятых, очевидно где-то украдкой нахрапистых, ирисов, канючили у иностранцев окурки сигар, коробки из-под них или еще какую-то излишек. Сообщаться люди, сообщаться языка.
Море дышало прохладой. Возле одного из причалов покачивался огромное, вероятно океанское судно. Стаи крикливых чаек вились вокруг него, на лету ловко выхватывая из воды разные подонки. Трапом, спущенным с корабля, непрерывно сновали грузчики в широких, грязного цвета блузах. Они то исчезали в трюме, то, пошатываясь под тяжелой ношей, мелькали оттуда и один за одним уныло брели на берег.
- Факіно, - задумчиво сказала Войнич. - В их согнутых фигурах я вижу обреченность, они вызывают во мне какой-то неописуемый сожалению. Обычно это бывшие заключенные, каторжники... бывшие люди.
Шби в подтверждение ее слов, из-за внушительного деревянного склада, куда грузчики сносили мешки, вышел, едва держась на ногах, пьяный факіно. Черным замащеним беретом он то и дело вытирал вспотевшее лицо, заточувався из стороны в сторону, толкая прохожих, и бормотал какую-то песенку.
Увидев двух рослых жандармов, факіно примовк, попытался выпрямиться, но ноги его не слушались, и он зашатался еще сильнее. Жандармы подошли, привычно подхватили его под руки и поволокли.
- Вот и развеселился, бедняга, - посочувствовала Леся. А меви плакали, выпрашивая себе пищи... А трапу тяжело ступали утомленные ноги, и он ломился, поскрипывал - так же жалобно...
Они взяли фиакр и отправились за город. Здесь было тихо. Террасами спускались к морю закучерявлені дикими маслами горы. Кое-где на рівнинках пылали маки, кровоточили землю, на скалах золотився дрок. Пахло морем, полынью, густо рос между камнями и делал его еще сивішим.
- Как здесь красиво! - полной грудью вдохнула Леся целебный воздух и закашлялась.
- Когда мне тяжело или тревожно на сердце, я всегда обращаюсь к природе, - сказала Этель. - Она мой верный утешение.
- И я спасибо ей всем, что имею лучшего. Из любви к натуры родились мои первые стихи. Жаль, что вам не пришлось побывать на Украине.
- Не повезло. Однако страну Днепра я знаю и люблю... - И совсем нежданно, немного путаной вкраїнською языке Этель спокойно продекламировала: - "Садок вишневий коло хати, хрущи над вишнями гудуть..."- и взглянула на Украинку лучистыми глазами.
Лариса Петровна стояла зачарованная. Вот куда проникло Тарасове слово! Да и как же красиво, мелодично звучит оно в устах этой милой англичанки!
- Не удивляйтесь, - произнесла Войнич. - Шевченко я люблю, как и Бернса или Шелли.
- Эй, уважаемая, - не удержалась Лариса Петровна. - Откуда же вы знаете нашего Тараса Григорьевича?
- Странно было бы, если бы не знала, - ответила Войнич. - Степняк много мне о нем рассказывал. И читал. Шевченко был его богом.
Они неспешно шли по расчищенной между обломками скал дороге. В травах и сорняках звонко стрекотіли цикады, легкий ветерок трепыхал серебристыми полинами, бодрил утомленные городской суетой сердца.
- И языка украинского учил тоже он? - Лариса Петровна не сводила с Этель взгляда.
- Да. Я весьма благодарна Сергею Михайловичу за то, что породнил меня с вашим языком, вашими замечательными песнями. Героическая и такая трагическая история Украины вызывает во мне еще большее желание помогать в вашей священной борьбе. Я очень жалею, что не все намеченное удалось и удается осуществить. Вы меня понимаете, Лариса Петровна?.. Со смертью Степняка наше дело пошатнулось.
- Его подхватили, дорогая Этель. На месте погибших стали сотни новых борцов. Кстати, брат того казненного при вас в Петербурге Ульянова - Владимир Улья-нов - один из самых популярных марксистов России. Вокруг него сплачиваются сейчас лучшие силы российской социал-демократии.
- Такой народ должен иметь своего Мессию. Я еще раз могу повторить сказанное: я верю в лучшее будущее вашего отечества.
Мимо прошли несколько рыбаков. От них резко пахло солью, водорослями и табаком. Мужчины поздоровались, исчезли за поворотом дороги.
- Уже несколько лет я перевожу Шевченко, - продолжала Войнич. - Ведь в Англии мало кто знает его.
- Вы имеете "Кобзаря"?
- Нет, я имею лишь сборник его запрещенных віршів. ее выдали русские друзья в Женеве. Маленькая, тоненькая книжечка... И какая сила! Которая полум'яність! Музыка стиха!
Поховайте та вставайте,
Кандалы разорвите
И вражою злою кров'ю
Волю окропите.
- Спасибо вам, сестра. Сердечное спасибо. - Леся пожала руку Этель. - На любовь мы отвечаем любовью. Не удивляйтесь, если найдете в моих стихах к вам искреннюю привязанность. Я тоже всем сердцем люблю вашу славную страну, ее легенды, которые внушили мне не одну волнующую тему. И ваш язык мне близка...
- Я глубоко тронута вашими словами, - сказала Этель - Знакомство с вами, как и многими вашими соотечественниками, является для меня солнечный луч после густого тумана. Берегите себя. Я вовсе не призываю к безделья ради личного спокойствия, нет, пусть ваша песня летит на все миры, но не забывайте: певцы, даже у такого народа, как ваш, появляются не каждый день.
Впереди завиднелись несколько рыбацких хижок. Они стояли внизу, над самым морем. До них было совсем близко.
Дорожка извивалась под скалой, спускаясь все ниже и ниже.
- Когда я работала над "Оводом", - рассказывала Войнич, - один старый гарібальдієць водил меня своими тропами. Странное чувство охватывает? Идешь и словно ощущаешь чье-то присутствие.
- Так я когда-то у себя на Волыни уединением бегала ночью в лес, чтобы увидеть русалку.
Они оказались возле выселка. Сильнее запахло водой, под ногами зашаруділа галька. Круг баркасов хлопотали рыбаки. Одни перебрасывали в корзины вылов, другие развешивали на кольях длиннющие бронзуваті сити - словно перебирали волосы русалок.
Откуда-то потянуло дымом. Лариса Петровна оглянулась: возле одной из хижок, прямо на улице, женщина готовила ужин. Под котлом курилось невеселое костра. Старая шевелила огонь, дмухала на него, а он лишь прыскал искрами и еще сильнее дымов, запинаючи печальное женское лицо...
Почему-то вспомнились такие же висхлі лицо, - там, в Колодяжнім, в Зеленой Роще... лица матерей. И дым, который щорання и каждый вечер туманив чистый взгляд своих ясных глаз, смывал краску с их щек... "Какая же это чужбина? - мысленно спросила сама себя Леся. - Те же грузчики - я видела их в Одессе, в Петербурге, те же нищета и тот же дым, белит лица и чернит одежду..."
Они прощались на следующий день. Небольшой шаткий пароход, который должен был доставить Войничів до Пизы, был готов отчалить. Трап давно убрали. Альбина Бизе, Леся и тетушка, которая тоже пришла провести, а заодно и познакомиться с Войничами, изредка переговаривались с теми, что стояли на палубе. Альбина просила Этель непременно о чем-то узнать и написать ей, а Лариса Петровна не без грусти смотрела на своих новых приятелей. Как хорошо, что она встретила эту женщину! И как плохо, что так быстро приходится расставаться...
Прозвучала команда, пароход медленно начал отходить.
- Зоставайтеся здоровы! - по-украински воскликнула Этель.
...А меви плакали в мерехтливім сплетении солнца, моря и воздуха, выпрашивая себе пищи...
VIII
А в Киеве тем временем шли повальные аресты. Жандармский генерал Новицкий получил строгий приказ изолировать всех организаторов массовых демонстраций, а главное - агентов "Искры". Власти никак не могли понять, откуда берется эта газета, каким образом проникает в рабочие массы, - ведь печаталась она за границей. Ясно было одно: в городе работает довольно активная группа ее распространителей, корреспондентов, где есть хранилища, явки и, наконец, лицо, которое координирует всю эту работу.
После упорных исканий, на которые были брошены значительные силы и средства, полиции посчастливилось наткнуться на след. Этому в значительной степени способствовала безопасность Крохмаля (Красавца) - одного из киевских агентов "Искры". Человек, как выяснилось позже, нетвердых революционных убеждений, он, запаморочений первыми успехами, проявил непростительную благодушие - начал выступать на диспутах, нередко ссылаясь на газету, чем и привлек к себе внимание. Полиция установила за ним и домом, где жил, негласный надзор и вскоре убедилась, что имеет дело не с рядовым работником. К Крохмаля сходилось много нитей, связывавших редакцию "Искры" с ее агентами. А раз так, рассуждал Новицкий, значит, этому человеку известны и явки, и многое другое. Надо только удачно накрыть ее.
Вокруг Крохмаля завертелись новые "поклонники". И пока он их раскусил, те успели высмотреть далеко даже больше, чем надеялись. Новицкий аж руки потирал от удовольствия. Еще бы! Его люди рыщут по всем углам, выискивая іскрівців, а они, оказывается, почти все едут в Киев. Какая смелость!.. Какая наглость! Проводить конференцию перед глазами полиции!.. Расчет, видимо, на внезапность. Мол, кто предположит, что они собрались именно здесь, в центре.
В конце концов, доискиваться мотивов, копаться в различных догадках, предположениях, когда рыбка идет в невод, - пустая трата времени. Здесь надо действовать.
Новицкий сам взялся руководить операцией, заранее обставил все так, чтобы ни один іскрівець не мог выскользнуть из его рук. 22 февраля полиция спокойно пропустила в дом, где должна была состояться конференция, всех, кто туда заходил, а потом неожиданно ворвалась и арестовала.
Искровцы еще не знали такого массового одновременного провала. В когти охранки попали почти все главные агенты, среди них Бауман и Литвинов. Арестованных под усиленным конвоем отправили в Лукьяновки, а специальные группы шпигів бросились по их квартирах. В первую очередь, конечно, обыскали квартиру Крохмаля. И недаром: то будто нарочно оставил у себя в столе список лиц, способствовавших распространению "Искры", и плохо зашифрованные адреса киевских явок.
Среди конфискованных Крохмалевих бумаг был конспиративный письмо Леси Украинки, а ее фамилия четко значилось в найденном списке.
Подавая материал шефу, следователь сделал против Лесиного псевдонима пометку: "Лариса Косач".
Новицкий потребовал всю "Дело Косачей".
...Возвращаясь из Сан-Ремо через Одессу, Лариса Петровна, разумеется, могла только удивляться чрезвычайной виду таможенных чиновников к ее лица и вещей. Откуда ей было знать, что письмо, которое писался несколько лет назад человеку конспиративной, до сих пор валялся где-то в бумагах и наконец стал достоянием полиции, тем более не могла ли она догадываться о приказе генерала Новицкого, который усиливал над ней давно установлен тайный надзор.
...Киев утопал в зелени. Май обильно развесил ее по скверах и парках, по улицам и бульварам, рутвяними коврами устелил днепровские склоны. На Крещатике, Фундуклеевской, на Владимирской горке цвели каштани. их бледно-розовые цветки густо обтикали ветки. Вечером, окутанные мягким сиянием газовых фонарей, они напоминали торжественные светильники.
После длительного отсутствия, средиземноморской гой-данки и всех дорожных невзгод весенний город казалось особенно красивым. Однако любоваться им Леси не пришлось. Сразу же по приезде она поспешила на Сырец, к Драгомановых, где лежало (об этом ей сообщил Труш) немного привезенной из Львова литературы. Наконец - хоть через год - сделалось дело! Правда, "Ткачей" Ганкевич так и не выдал, сделал лишь "Кто с чего живет" и "Манифест", но и это было как раз уместно. Через Горощенка и других "уцелевших" брошюры распространили по организациям.
- А теперь, Лариса Петровна, вам лучше уехать, - посоветовали ей товарищи.
И пришла Шура, и Леся должна была побыть в Киеве еще несколько дней. Невестка привезла для "Киевськой старины" новые рассказы, рассказывала много интересного об Харьков, куда Михаил с семьей недавнечко переехал. "Михаилу обещают кафедру и профессорское звание", - хвасталась... Что ж, у сыновей брата способностях - и математических - она никогда не сомневалась, хотя литератор был бы с него, пожалуй, лучший. Но это уже уоїшіііаз іаіі - воля судьбы, как утверждает латынь. Она рада, что Михаил, по сути, один из их большой семьи, выбился в люди. Ею, Шурой, тоже довольна: и женой стала верной, и перо не забросила...
За это же время Лариса Петровна одвідала Старицких (Михаил Петрович поразил ее своим нездоровым видом) и Лысенко, что жили рядом на Мариинско-Благовещенской.
Заходил Цветок. Такой же осунувшийся, усталый. Дома у них какие-то новые неприятности, видно, связанные с лишениями. Однако влечение к музыке, к песням у него не уменьшился. Мечтает выдать записи. Мечтает... А сам еще не знает, куда придется ехать на работу. Поговаривают о Кавказ... Жаль, Кльоню.
...Через неделю после возвращения ее из Сан-Ремо поезд мчался Ларису Петровну на Полтавщину, в Гадяч...
Учительница Антонина Семеновна Макарова, Лесина подруга еще со времени пребывания в Гадяче, жила в школе. После нескольких дней отдыха, в воскресенье, Лариса Петровна решила навестить подругу. Покрыта соломой, нарядная хижина стояла поодаль от центра городка, в незабрукованім переулке. На дворе кучерявився жиденький вишняк, а под окнами привольно расположившимся цветники.
Детвора, которая гуляла на улице, провела приезжаю к учительнице.
...Они сидели в маленькой скромной комнатке.
- Так и живете?
- Как видите. Взяла себе мальчика-сиротину, да и горюємо.
- А помните, как вы просили меня научит на свете жить?
Макарова зарделась - ее лицо взялось густым румянцем.
- Я и сейчас не против вашей науки, Лариса Петровна. Жаль, что нам редко приходится стрічатись.
- Редко. Мир такой большой, что два человека в нем - как две песчинки. А еще те мои постоянные хорування, через которые приходится ехать не туда, куда хотел, а куда надо... - Леся задумалась, но тут же заговорила снова: - И знаете, я все-таки довольна, что тогда не получилось с вашим устройством где-то в большом городе. Почему? Не удивляйтесь... Кто знает, имели бы гадячане учителя. Был бы какой-то попович и вдовбував бы денно и нощно в детские головы как не закон божий, то непротивления злу. А так - я уверена - из ваших учеников, Антонина Семеновна, выйдут люди, которые будут ценить и родное слово, и родную землю. Так что, видите, нет худа без добра.
- Трудно мне. Временами так сделается трудно...
- А кому теперь легко? И вообще я не могу представить какого-то другого, более легкого для себя жизнь, кроме того, которым ежедневно живу.
- Вы - другая, не такая...
- Хотите сказать: сверхчеловек? - засмеялась Леся. - Нет, дорогая товаришко, и я такая же, как все. Вот только огонь, что горит в моей душе, возможно, и сильнее. То это уже в зависимости от самого человека, одна сгорает быстрее, другой медленнее.
...Над Гадячем прозрачными волнами спускался тихий вечер. Каких только слов не слышал он из той разговоры! Которых не наслухавсь вещей!
IX
В начале сентября Леся Украинка вернулась в Киев. Город жил новостью: 18 августа, вечером, из Лукьяновской тюрьмы сбежали все арестованы искровцы.
Друзья рассказали подробности: побег готовилась давно. Заключенным удалось передать веревки лестницы и якорек, которым она должна была вцепиться и держаться за стену. Один из арестованных, чтобы дезориентировать стражу, ежедневно горланил: "Караул!" Сначала надзиратели бросались на крик, а позже привыкли, не стали обращать внимание. Политические, или "политики", как их называло тюремное начальство, поскольку их было очень много и они не помещались в камерах, допоздна, даже после смены караулов, гуляли во дворе.
18 августа, в девять вечера, искровцы один за другим перебрались через стену и разбежались по заранее условленных явках.
Новицкий, - он, оказывается, в тот вечер гулял на свадьбе, - чуть не обезумел, когда ему об этом сообщили. Лично примчался в тюрьме, но - ищи вит-ра в поле. Беглецов уже и след простыл. Ни в тот день, ни позже, как ни старались, не нашли ни одного. Тысячи золотых рублей, потраченных генералом-неудачником на арест іскрівців, как в воду упали... А сколько шумели вокруг будущего процесса! Поговаривали, что Новицкий уже и дырочку провертів было в мундире для ордена...
Побег іскрівців еще раз показала единодушие социал-демократов, которые мобилизовались, готовясь ко Второму съезду партии, давали отпор всякого рода радикалам, либералам, примиренцям и соглашателям, группировались под вывесками "украинской демократической" и "рабочей украинской" партий.
По поручению комитета РСДРП Лариса Петровна написала несколько листовок, в которых разоблачались попытки ограничить украинский социал-демократическое движение узкими национальными рамками.
На одном из заседаний Литературно-артистического общества, после реферата Читадзе о поэзии новой эпохи, разгорелась острая полемика. Выступил критик Ефремов, начал валить в одну кучу символистов и декадентов.
Особенно не понравились критику писания Кобы-лянської - ее было поставлено в зависимость от немецкой и французской литератур, сведено на нет все лучшие произведения писательницы.
Это уже было слишком. Когда же во время перерыва один из москвофилов ехидно бросил: "не лучше Ли после этого вообще перечеркнуть малороссийскую литературу?" - Ларису Петровну обдало жаром. Она тут же, несмотря на материно сдерживания, резко ответила на реплику, а когда снова вошла в зал, сразу попросила слова.
- Хотела бы я знать: с какого это времени нашу литерату ру, наших литераторов принято считать зависимыми? - спросила. - Не от Котляревского? Не от Шевченко? Франко? И вообще: зачем придумывать то, чего нет на самом деле? Нашей литературе, как и всякой, свойственно постоянно искать. А в исканиях всегда находится и лучше, и хуже. Это уже забота истории, собственно, критики, разобраться в том.
Зал сосредоточенно молчал. Правда, на передних рядах заметное была нервотрепка, однако никто, очевидно, несмотря на всеобщее внимание, не осмеливался нарушать спокойствие. Зачем уже молодежь, галерка, которую всегда приходилось призывать к порядку, и та была сегодня какая-то терпеливіша.
- Кстати, - говорила Леся, - декадентство и символизм были порождением философии регресса, упадка, авторы и проповедники которой шумели о неизбежно вырождение мира. Нам это не грозит.
По залу прокатился шелест.
- Так, так, - подчеркнула Леся, - история неустанно движется. И движется не назад, а только вперед и вперед...
- Это агитация!
- Не мешайте!
Зал шумел. Голоса, мнения делились - двоїлись, троїлись...
Вдруг между рядов выросла коренастая фигура Старицкого.
Михаил Петрович - один из основателей и руководителей общества - был едва ли не самой авторитетной в нем человеком. Поэтому-то, когда он встал, шум затих.
- А на какого же черта мы здесь собираемся, когда нельзя выразить своих мыслей? - просто и внятно, под одобрительные возгласы молодежи спросил Старицкий. - Говорите, Лариса Петровна... А кому невисидки, пусть бежит.
- Кто здесь забросил мне агитацию, - продолжала Леся. - А неужели же должны быть слепыми и глухими ко всему, что делается в мире, чем живет народ? Во все времена, во всех государствах поэты были с народом, прорица-ли, словно одержимые. Таков наш фатум, что должны, когда е в том нужда, звать на площадях, укреплять слово, чтобы было крицеве, творить песню - как луч, предвещает новый, светлый день.
Галерка звонко зааплодувала. Захлопали в ладоши Читадзе, Михаил Петрович, Лысенко, Цветок, что сидел рядом старого Косача и Людмилы Старицкой.
- И когда такой уже фатум певцов, то ничего его чураться, ничего, будто тот африканская птица страус, прятать голову в лозы. Слова наши, когда они искренни, должны стать нашими делами, и судить нас люди по делам нашим. - Леся Украинка закончила, однако не садилась. - Давно я не произносила в этом зале, - добавила после паузы, - а когда уже собралась с духом, то хочется и прочитать несколько...
Упала тишина. Леся утопила взгляд в сплетение ветвей за широким окном и медленно начала:
Где те струны, где голос мощный,
где это крылатое слово,
чтобы спеть о сем лихолетья,
счастьем и горем богатое?
Чтобы понесли се скрытое в муравьев
вон на просторные площади...
Голос понемногу набирал силу:
...чтобы перевели на людськую язык песню, что звонят кандалы? Иерусалим имел своего Иеремию, что голосил среди поля;
почему же в свое Иеремии не имел наша разрушена воля?
Он уже звенел, глаза из спокойных, задумчивых стали вогнистими.
Пламенем вечным ужас всем потомкам Дантов ад пылал...
Она вдохнула полной грудью и бросила:
...ад страшнее горит в нашем крае, - почему же у нас Данта нет?
Аплодисменты брызнули, волной ударили в стены" в дверь и поплыли над верховьями Ботанического сада, золочеными куполами Владимирского собора... Вместе с ними, навстречу багровым лучам, ткались на западе, донесся тонкий, насталений голос:
Эй, блискавице, громова сестрица, где ты? Разбей злые чары! Пусть мы хоть раз заговорим громом так, как весенней облака!
Х
СТРОКИ ИЗ ПИСЕМ
...А здоровье тем временем, хотя и не сдавало совсем, все же требовало укрепления. Врачи настаивали продолжить лечение, чтобы закрепить приобретенное... Итак, снова: Sаn-Rеmо, Villа Nаtаlіа.
Дорогие мои! Вчера вечером я приехала в Сан Ремо... В Львове пробыл только один день и две ночи, зато целых четыре - в Вене. Жила у брата и невестки Кобилянсь-кой... Записалась в библиотеку (сюда будут посылать книги), заверила себе посылку бесплатную газеты Цайт, куда меня пригласили сотрудницей, была в писательки Dеllе Gratie, ну, словом, все, что надо, произвела... В среду рано уехала... В Милане остановилась, чтобы записаться в библиотеке італьянській... в Генуе переночевала. И вот в 5 часов вечера была здесь. Здесь лето еще куда не кончилось, и все жители Villa Nаtаlіа возятся в саду, копают, сажают, поливают.
2 ноября 1902 г.
Лілеїнько моя!..
Здесь меня приняли по-родному... Я очень рада, что имею такое хорошо пристановисько. Хата у меня прошлогодняя (лучшая в доме, надворных рабочих кабинеты аж три - над морем, в саду и на высшим балконе).
...Я решилась, и получилось, что на 3 кило меньше вешу, чем до отъезда отсюда. Однако, выслушав меня, врач сказал, что в легких нет хрипу, только еще некоторая слабость дыхание... в конце концов, чувствую себя хорошо и имею энергию, а это самое главное. До работы еще навсправжки не бралась...
4 ноября
...Отсылаю Вам, с благодарностью, одолженные книги, потому что уже скористала из них, - именно это викінчила статью о Конопніцьку для "Мира божьего"... В которую Вы печальную струну ударили в своем "Из дневника"!..
К Ис. Франка, 23 декабря
Делителе мой дорогой!..
Получила вчера и я письма от Оксаночки... Я ей сейчас написала... Зову ее к себе в гости. Она, может, и приедет... только все же должна еще быть "обсуждение вопросы-са", тот роковой период для нервов всей нашей семьи".. Оксана вспоминает, что... хотела остаться на первые дни праздников в Запрудді совета елки для запрудських детей, но мама (она же была в Запрудді) "обідилась за такой замер... "История нас учит, что она ничему не учит!.. Снова те же "обеды вместо нормального отношения к здоровью и свободе своего ребенка!
Мама писала мне пару раз... Мне обидно, что раз у мамы пробилось какое-то несправедливо напасливе отношение к Кльоні. Оно, собственно, было видимое уже и в последние дни перед моим выездом, уже тогда у мамы был неприятно холодный выражение в его присутствии, одвертання глаз, ответы сквозь зубы, накрывания себя газетой или книгой и т. н. "симптомы", вероятно, хорошо знакомы тебе. Это уже, я вижу, начинается "материнская ревность", но все равно, может, той ревности будет дальше еще больше пищи, а своего отношения к Кльоні я не изменю, разве что в направлении еще большей привязанности...
Пишет тебе Кльоня?.. Дела его в Тифлисе пошли очень неважно, и ему вновь приходится очень задумываться о том "хлеб насущный"...
29 декабря
...Однажды я читаю в "Деле" о депутацию черновецких русинов... к о. Воробкевича по случаю дарования ему имперского ордена. Может, оно на австрийские обычаи иначе получается, но нам, украинцам из Росы, то очень странно и даже обидно кажется... потому что в сколько-нибудь либеральной прессе у нас даже не поминаем про всякие официальные "уступки" писателей, и правда, что у нас порядочные писателі не очень-то и получают ордена. И, кажется мне, и австрийским украинцам нечего так радоваться, вплоть до торжественного празднования, когда то правительство, что, присущее, по ничто их имеет, бросит какой-то там орденчик "по милости на потеху..."
К О. Кобылянской" 30 декабря
Теперь о Вашем "Из дневника"... Я скажу просто:
далеко не каждый Ваш стих одізваеся так мне где-то в глубине сердца, как эти карточки "Из дневника"... Это, собственно, "отзыв", поэтому не удивляйтесь, когда в нем не будет объективности, потому что я не столько думаю, сколько чувствую то, что должен говорить... когда-то Давно, еще в Круг-дяжному. Вы рассказывали мне план одной драмы... затем элементы из него я узнала в "Каменной души" и искренне призналась Вам, что от плана я большего ожидала. Вы сказали, что действительно нужно "свернуть голову" плановые через зависящие от Вас причины... Мне было жаль того плана с "скрученной головой"... Еще раз, тоже давно... Вы говорили, что имеете писать какой-то роман, что он Вам очень на душе лежит; темы не сказали. Позже я спросила, что с Вашим романом. Вы сказали что-то безнадежное... И часто я думала о "скрученные головы"... И я не одну "голову свернула"... А как только я вот прочитала крик и жалобы Ваших "детей", то и мои обозвались - тем же тоном!..
И еще знаете что? Ваши дети не погибли, потому что вот они уже вслух отозвались, - видимо, не тем голосом, которого Вы для них желали, не пением соловьев, но человеческим голосом, человеческой тоской, и, кто знает, может, пение соловьев не так проникал бы в сердце, как этот стон утопленных детей Ваших.
К ел. Франко, 13 января
...Кто дает одсіч Ефремову за кого-то и еще за кого-то и за флаг модернизма (так, как кто-то понимает модернизм)... Ефремов задел меня как критика и как публициста" то мне молчать не выпадает.
К Кобылянской, 24 января
Дорогая мамочка! .............
. . . . . . Вот же я, как видишь, таки одгризнулась
на Ефремова, не стерпіло сердце, и таки и не приходилось терпеть... Я хочу, чтобы мой ответ одбивала своим спокойным, даже "рыцарским" тоном от той дикой бурсаччини... Кто сказал Ефремову, что натурализм был индифферентным "к вопросам общественно-политической жизни"?.. Кто сказал Ефремову, что литературные школы то "вопросы домашнего свойства", а не интернациональные?.. Где он видел "планомерность в чередовании направлен" - разве люди ставили себе плану: вот у нас романтизм, а потом будет натурализм, а потом новоромантизм и т. п. ...Кобринская и Кобылянская "выступили на литературное поприще" далеко не "в последние годы" и даже не в "последнее десятилетие". Как не было натурализма - а Нечуй, а Франко? Сумбур его доказательств и нападений на меня я, надеюсь, уже доказала.
27 января
...А что, ты не допиталась чего у фирмы Малых об
переводы?
Сестре Деле, 10 февраля
Фирма Малых. Лариса Петровна слышала о ней в Берлине, Вене, во Львове, видела ее продукцию - маленькие книжечки Маркса, Горького, Лафарга, Мирбо... Немало рассказывала об издательство Лиля. Основала его молодая социал-демократка Мария Малых. Лиля хорошо знала Марию Александровну, неуемную, энергичную женщину, часто гостила у нее дома - ее сестра Катя, тоже была слушательницей медицинских курсов. Еще несколько лет назад, - собственно, тогда, как Леся последний раз лечилась в Берлине, - Малых искала своей дороги. Судьба забросила ее в Швейцарию, свела с русской революционной эмиграцией. Там и зародилась в Малых идея организовать в России легальное издательство дешевой социал-демократии-тической литературы.
Итак, через сестру Леся считала себя, хоть и заочно, а таки знакомой Марии Александровны. Правда, обе о том не распространялись-"фирма" тоже была "піднадзорна", за деятельностью, связями ее издателя следили не менее, чем за Лесиними.
Теперь, из далекого Сан-Ремо, Лариса Петровна беспокоилась о судьбе "Ткачей". Не повезло ей с этой драмой: Ганкевич промаринував больше года - пришлось забрать, сделать (который раз!) русский перевод и отправить Малых. Книга же нужна позарез! Да и Франко дал согласие на перевод нескольких рассказов.
Надо писать, надо и пропагандировать, "прорицати". Литературные школы, литературный процесс - вопрос не "домашнего свойства".
...Кто-то дорогой и добрый простит кому-какому-то за молчание, как уже не раз простил - правда?.. ...Тот кто же имел беспокойную натуру. Вот недавно собрал полемическую статью в "Молодой Украины", захотелось зацепиться с Г. Ганкевичем за террор и за политическую этику... Не стерпела душа моя, что предводитель украинской социал-демократии такое плетет!
...Кто-то кому-то советует "Землю" на немецкое переводить... потому что такой роман... стоит и немецкой публике показать.
К О. Кобылянской, 12 марта
Дорогая мамочка!.. Си две вещи я посылаю к тому сборника, что ты и Людя выдаете...
...С предисловием и примечаниями к последнего раздела сборника "На крыльях песни" я имела достаточно хлопот... Терпеть не могу вообще предисловий и комментариев писать...
...Боюсь, что ты снова, как всегда, будешь недовольна из моих мыслей о зарібок, диплом и т.д... А еще я знаю, что, хоть и не совсем отчетливо, что финансы родственные запутанные... На меня идет много больше, чем на других... Все это каким-то камнем ложится на душу...
      
29 марта
...Что касается меня, то я, к сожалению, не могу так решительно сказать: "Итак, переезжаю... " Почему Вы думаете, что я найду учениц, - на то е выразительные прецеденты фактические? Кто-нибудь из известных Вам людей удерживается из этой профессии частной учительницы европейских языков?.. Врачи уменьшили мой рабочий день - позволяют только 4, всего 5 часов в день интеллектуальной труда.
...Досадным показалась мне одна, выставлена уже у Вас, обстоятельство, что я должна была бы "скинуться всякой политики". Я хотела бы знать подробнее, как я должен это понимать? Неужели так, что в Галичине я бы еще "тише" жить, чем на Украине? Если так, то это страшная жертва души... Скинуться всякой политики в литературе и в моих сношениях с метрополией никак не могу, ибо не только убеждения, но мой темперамент не позволяет, а еще не позволяет - знаете что? - дядь завещание... Дядя хотел, чтобы и моя работа, и мое мнение росли и жили, чтобы я ни литературы, ни политики не напоминала, чтобы я искала своего пути...
К М, Павлика, 10 апреля
Радостная и веселая и час поворота домой. И дорога кажется легче и прямішою, и люди как будто становятся лучше...
На этот раз она возвращалась поездом" пересекая сразу аж пол-Европы. На несколько дней "прицепилась паутинкой" к "чьей-то" дома в Черновцах, на неделю - в Киеве", и вот снова Гадяч, Зеленый Гай...
...О моей афере с Трушем не буду Вам писать, потому что, по моему мнению, она не имеет более широкое значение. Я выбираю себе друзей моих друзей, но друзей моих идей.
...Вы для меня друг святой поэзии, крупнейшего и найпостійнішого из всех моих друзей...
Для меня в Вас есть всегда нечто такое, что стоит выше всяких кружкових котерійних и других дел от мира сего. Товарищество наше, кажется мне, собственно, "не от мира сего".
К Ис. Франко, 1 августа
Что-то кто-то милый и черненький думает, что не едет к кому-то... Кто-то уже дожидает кого-то так! Пусть бы кто-то приехал таки сего месяца, то был бы мог звідати Полтаву по случаю открытия памятника Котляревскому... Кто-то замеряет уехать на зиму на Кавказ...
К О. Кобилянськоі, 2-10 августа XI
Кавказ... Ровно через десять лет он станет ее второй родиной, местом последнего пристанища. А сейчас она ехала только "на зиму", на одну лишь зиму. Однако надо подаваться в какую-то полуденную сторону - полтавско-киевский климат, видно, уже не для нее, то почему не звідати еще этого края? Хвалит же его и Крымский, и Маня Быковская от него в восторге, и Цветок... Клименту Васильевичу он хоть и не кажется чем-то невероятным - горы как горы, и люди как люди, - все же советует, приглашает. Будет, мол, к кому своим словом отозваться. Оно и правда. Ибо пока дома, пока вблизи тебя друзья, родители, как-то не чувствуешь той тоски по родным, которая охватывает тебя на чужбине. А это большое горе - быть одиноким, самітним.
      
...В начале октября Леся была в Тифлисе.
Временно остановилась в гостинице, потому что Маня, которая приняла бы ее с дорогой душой, сама жила в родне мужа родственников, а Цветок на собственное жилье еще не смог - тоже ютился по людям. В конце концов, хорошо, что они хоть ее встретили, помогли устроиться, не оставляют одну. Климент Васильевич так то просто со службы спешит к ней... Бедный он: двадцати трех лет, а как утомлен жизнью! Вот тебе и университет, когда нет "своей" руки в каком-то ведомстве или департаменте. Кусок хлеба будешь радоваться...
Климент Васильевич работал помощником секретаря окружного суда. Работа не тяжелая, но и безденежная. Шестьдесят пять рублей в месяц - не очень-то разбогатеешь. Не хватало не то что на одежду и матери в Киев - даже на театр надо было экономить.
Все же в театре он бывал часто, не оставлял ни музыки, ни этнографии. В этом в значительной степени помог Климен-готовые добрый друг Ларисы Петровны - Агафангел Ефимович Крымский. Цветок познакомился с ним давненько, еще в Киеве, и в них же, в Косачей. Какова же была его радость, когда, приехав в Тифлис, застал там славного земляка. Ученый работал над древними восточными рукописями, а за тем изучал живой язык, обычаи грузин. В городе у него было немало приятелей. Однажды, когда они прогуливались над Курой, им встретился пожилой уже, довольно симпатичный мужчина. Крымский вежливо с ним поздоровался, представил Цветок. Незнакомец оказался этнографом и композитором Завадским.
Климент Васильевич быстро завоевал симпатию Завадского, и тот, видя его необычный влечение к музыке, ввел юного земляка (сам тоже был с Украины) в шире художественное круг. Таким образом Цветок познакомился с Захарием Палиашвили - молодым представителем новейшей грузинской музыки - и вообще стал своим человеком среди ее деятелей.
Где-то через месяц после приезда Лариса Петровна и Цветок гостили в Завадского. Композитор отмечал какую-то свою семейное событие, собственно, это был лишь повод для широкого общества. Сошелся преимущественно музыкальный мир. Долго сидели, говорили о разном.
Еще в начале вечера хозяин, с которым Леся ранее встретилась, познакомил ее с Палиашвили, тот - со своей женой, милой, хрупкой Юлией Дмитриевной.
Вместе они сидели за столом. Молодая пара вызвала симпатию. Захарий Петрович, оказывается, знает Читадзе. Как он там? Лариса Петровна рассказала, что недавно с ним виделась, что Шіо - как ни странно - в совершенстве освоил русский язык, считается в Киеве едва ли не одним из лучших преподавателей.
- Скоро мы его этой чести избавим, - молвил Палиашвили.
- Как? - не поняла Леся.
- Заберем к себе. Достаточно ему там одсиджува-ся. Пусть приезжает и учит здесь... Так и скажите ему, как увидите... Вы надолго к нам? - поинтересовался.
- Не знаю, как дальше, а