зиму перебуду. Климат ваш мне подходит... И люди к душе. Дважды я была в Италии, в Сан-Ремо; хорошо там, но чужбина... А здесь как дома.
- Значит, нравится? - серьезно переспросил Захария и громко обратился к присутствующим: - Друзья! Нашей дорогой сестре Лесе Украинке нравятся наш Кавказ, наша Грузия, Кура, наши горы... - Он был немного под хмельком. - По древнему восточному обычаю, все, что нравится гостю, хозяин должен ему дарить.
Присутствующие захлопали в ладоши.
- В знак нашей единодушного согласия, - вел дальше Палиашвили - предлагаю... Подожди, Юлия, - мягко оборвал он жену, которая пыталась его сдержать, - тут такое дело, а ты хочешь, чтобы твой Захарий молчал... предлагаю поднять бокалы.
Гости сыпали шутками, остротами. Лариса Петровна взяла бокал, наполненный искрящимся вином, встала.
- Мы, украинцы, тоже гостеприимны и щедры, - сказала. - Я хочу, когда уже глубокоуважаемый Захарий Петрович провозгласил такой тост... хочу, чтобы наши народы всегда делились только добром... Я впервые на земле вашей, и мне радостно, что мы, такие далекие расстоянием, близкие, родные сердцами... Пусть вечным будет наше единение!.. А за подарок спасибо, - добавила шутку.
- Я серьезно, - снова поднялся Палиашвили. - Когда вам здесь нравится - оставайтесь... Переезжает насовсем - все будет ваше... - должны же мы когда-нибудь отблагодарить Украине за нашего Гурамишвили...
- Спасибо" Только без Украины я не могу, тем более сейчас, когда над ней забриніло рассвета нового дня. Там меня ждут.
- Но ведь писать вы можете здесь.
- Одного только писание сейчас не достаточно.
- Понимаю. Как это у Шевченко? - Палиашвили задумался. -"Поховайте та вставайте, разорвите цепи..."
- Откуда вы знаете "Завещание"? - поинтересовалась Леся.
- Ваш "Завещание", дорогая сестра, с одинаковой силой пробуждает струны и в наших сердцах. А я слышал его из уст нашего Акакия. Он виделся с Шевченко раз, в Петербурге, но воспоминание о той встрече Церетели бережет как святыню.
Подошел Вано, брат Палиашвили.
- Захарию, тебя просят заиграть. - И добавил виновато: - Вечер без музыки - что маран без вина. Палиашвили подошел к фортепиано.
- Легенды повествуют, что Гурамишвили очень любил украинские песни, -сказал задумчиво. -А одну-"Ой, на гору козак воду носить", - кажется, так ее называют? - больше всего. Мы верим легендам... Я отдаю свое первенство нашим дорогим гостям и прошу исполнить эту песню.
- Садитесь, Кльоню, - шепнула Леся Клименту Васильевичу.
Цветок поблагодарил, сел.
Песня о неразделенной девичью любовь, про казака, который бросает свою невесту и уезжает в далекую дорогу, очаровала слушателей. Не все понимали ее содержание, но мелодия, музыка, полные задушевности и тихой грусти, сердце пронизывала каждого.
Говорят люди, что не буду я твоя!
Говорят люди, сама вижу,
Не раз, не два на день плачу, -
тихо подпевал Цветок.
- Молодец! Хорошо играешь! - похвалил Захарий Петрович и добавил: - Хорошая песня... вот Так, видимо, тосковала где и Давыдова невеста - грузинка... Играйте еще, будьте добры.
Климент Васильевич исполнил вариации на темы народных песен - присутствующим они тоже очень понравились - и уступил место Захарию. Тесновата как на такую компанию комната забурлила звуками - шумом зеленых картлинских долин, ревом водопадов, задумчивостью величественных вершин горной Сванетии.
Как он играл? Как легко, как стремительный поток по камням, бегали его пальцы. Если бы ей хоть немного его виртуозности,.. Собственно, когда бы ей... Лариса Петровна аж повела плечом, - оно почему-то дернулось, и, чтобы не повторилось, скрестила, крепко зажав руки на груди.
...Стало душно, и они вышли на веранду. Октябрь выдался теплый. Горько пахло пожухлим листьями, из ущелья, где в темноте сердито билась о скалы, шумела Кура, тянуло холодком... Город еще спал. Сотни ярких и слабых огоньков мигали, переморгувались, тянулись все выше на гору, что издали напоминала убранную до праздника елку. Ночь была серая, и древний Метехский замок на вершине горы (Леся уже успела побувать возле него) казался еще таємничішим. Сколько настроил их народ на этой многострадальной земле! На собственное горе. Когда погибал на каменных стенах от рук чужеземцев, а сейчас гниет в сырых подземельях, заброшенный своими единокровными палачами... Полтора месяца назад там оборвалась жизнь прекрасна Кецховелі... Она вспоминает этого бесстрашного юношу, помнит еще по Киеву.
Палиашвили спросил:
- Красиво здесь, правда? А мне все хочется оседлать своего мерании, пуститься по горам и долинам... Сколько там еще не известных песен! Собрать бы их, выдать...
- Мы с Цветком такую книжечку уже зладили.
- А я и фонографа из Москвы привез, - поедем летом в горы? Вам еще никто не рассказывал сказание о Абесалома и Этери? О, это замечательная легенда! Это, если хотите, вторые Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда... Это - опера! Наша, грузинская.
- Вы хотите ее написать, Захарию? - спросила Леся.
- Да. Но - между нами. Пока я сам этого боюсь. Первая национальная опера!
- Тем более, Захарию, надо браться. Дорогу первых не всегда устлана цветка, чаще - тернии, камни, а все же они - первые. Я почему-то верю, что вам опера удастся... Вот послушала ваших вещей, вашей игры - и верю.
- Спасибо" Лариса Петровна. Я буду писать... непременно! Это будет опера о неодолимую силу любви, что может победить неправду и зло... и даже смерть... То как: едем летом в горы? - спросил неожиданно.
- Сейчас об этом думать рано. А ваш фонограф можно использовать и здесь. Климент Васильевич хвастался, что уже познакомился с несколькими старыми песенниками, записать их было бы интересно.
...Вечеринка заканчивалась, гости понемногу расходились. Они вернулись в комнату и тоже стали прощаться.
Это случилось на следующий день. Лариса пробежала глазами телеграмму, зашаталась и, чтобы не упасть, прихилилась к стене. Швейцар, который все еще стоял в нерешительности, колеблясь - идти ему или подождать, едва успел поддержать ее, посадить на диван, как Лариса Петровна потеряла сознание...
Очнулась от чего-то терпкого, неприятного: Маня Быковская терла ей виски и давала нюхать намоченную в нашатырном спирте вату.
- Ох, Маню... - дрожащими губами произнесла Леся. - За что на мою голову столько несчастий?.. Лучше бы со мной это случилось.
- Успокойся, Лесю.
- Не могу... не могу этого понять... Как там родные?.. Папа болен... А Кльоні, - вспомнила вдруг, - не было? Он еще не знает?
- Не было.
- Который час?.. Шестая... Сейчас он придет... Ох, сестра! Нет большего горя на свете, как смерть... Все можно перетерпеть, преодолеть... Я должен ехать...
- До Харькова? С твоим здоровьем только в путь, на пох:орони...
Лариса Петровна лежала бессильно. Глаза ей покраснели, бледное лицо взялось пятнами. Она, казалось, была где-то в другом мире.
Под дверью послышались поспешные шаги, кто-то нервно постучал.
- Это Климент Васильевич, - хотела было схватиться Леся.
В комнату, не дожидаясь разрешения, вошел встревоженный Цветок.
Леся заплакала - беззвучно, стиснув зубы.
- Не надо, Лесю... Слезами горю не поможешь. - Климент Васильевич взял со стола помятую телеграмму, читал.
- Вчера... когда мы были на вечере - говорила Ле ся дрожащим голосом. - Это уже над мои силы... никогда Еще не было мне так трудно... Михаил! - отчаянно крикнула. - Нет, это неправда!.. Этого не может быть! Я не верю... - И она снова зайшлася плачем.
Вскоре началась горячка. Быковская и Климент Васильевич положили больную в постель. Лариса Петровна металась, грезила воспоминаниями далекого детства, звала и звала брата.
...А вскоре, как Леси полегчало. Цветок перевез ее в дом Хитрова, по улице Тер-Гусаківській, где жил сам. Теперь их комнаты были рядом.
XII
Несколько месяцев после смерти невестки Лариса Петровна не могла прийти в нормальное состояние. Снова и снова были приступы истерии, опять - ночью, а нередко и днем - "приходил" Михаил, молча садился или же звал ее на Волынь - в Колодяжное, в Нечімне, - выслеживать нимф, слушать песен и легенд. Почему-то не выходил из головы тот утро в Нечімному и он, Миша, зарошений почти под руки, с букетом белых и желтых кувшинок...
Не работалось, а усталости не было меры. Все больше убеждалась в том, что Цветок и Маня были правы, когда не пустили ее тогда до Харькова или Киева, - там она не выдержала бы наверняка.
Дни проходили без какой-либо отдачи.
"Не пора ли и мне подводить итог?" - спрашивала сама себя Леся. И против этих мыслей поднималась другая, и. Одержимая Леся, и снова приходилось повиноваться ее воле, и снова сердце ныло от обиды, а руки просили работы. Медленно возвращалась интерес к жизни.
А оно бурлило. Тифлис жил тревожными слухами о военные приготовления на Дальнем Востоке.
...Лариса Петровна спешила на почтамт. Давно, еще при встрече в Полтаве, на открытии памятника Котляревскому, обещала Коцюбинском стихи для альманаха, да вот только собралась. Не такие, правда, как хотелось бы, но на лучшие сейчас она несостоятельна.
На улице потеплело. Растаяли жиденькие заплаты снега, с гор помчались ручьи. На Куре почавсь ледоход. Это было красивое зрелище: внизу, под мостом, в бешенстве, пінилась река, гнала наламану где-то в верховье серебристую лед, а над ущельем, над скалами и развалинами древних крепостей висло синее-синее, словно вицвічене фиалками небо.
Леся постояла на мостике - даже немного замерзла - и ушла. Возле почтамта ее чуть не сбил с ног рослый парнишка. С криком: "Война! Японцы напали на Россию!" - он вихрем вылетел из дверей и помчался по улице.
На почтамте царила паника. На месте не было ни одного чиновника - все сбились в кучу, посреди которого стоял мужчина в форменку - очевидно, телеграфист - и растерянно комментировал только что полученное сообщение. Напуганные слухом посетители, чтобы узнать что-то увереннее, напирали на барьер, разделявший зал, прислушивались к той разговора, перебрасывая друг другу отрывки фраз.
- ...Потоплены броненосцы.... "Ретвизан"... "Цесаревич"... "Паллада"...
- ...Не потоплены, только повреждены.
Некоторые сразу же исчезали - несли ту страшную весть домой.
С трудом сдав письма, Лариса Петровна не стала задерживаться...
В городе появились листовки, которыми комитет РСДРП призвал рабочих в воскресенье выйти на демонстрацию. Но случилось непредвиденное: на станцию прибыло несколько санитарных вагонов, и народ бросился к ним, чтобы расспросить о раненых последние новости, а заодно узнать и о своих родных (может, слышали, встречались). Вагоны стояли в тупике, и вскоре около них собралось немало народу. Несколько полицейских, попытавшихся разгонять людей, были оттеснены и освистаны. Рабочие мастерских, что именно покінчали смену, женщины слушали солдата. Он, казалось, висел на подножке вагона - одна забинтована рука на груди, на подвязке, второй держался за поручень, - говорил смешанной грузино-на русском языке. Рассказ его была безутешна: фронт почти без боеприпасов, снабжения плохое, среди начальства пьянство.
Толпа гудела.
Солдат-грузин закончил, спрыгнул со ступеньки, на его место стал другой. У этого были цели и ноги, и руки, только под расстегнутой гимнастеркой на груди проглядывало густое плетение порыжевших от крови и пота бинтов.
- Товарищи! - крикнул солдат. - Нас посылают на смерть, а наши дети, семьи сидят без хлеба... Выступайте против войны! С вами рабочие и мы, солдаты...
- Долой войну!
- Долой тиранов!
...А вокруг уже бесилась полиция... Вдруг над всем этим взбудораженному толпой раздалось сильное, всевладне:
- Долой самодержавие!!!
XIII
По нескольким месяцам пребывания на Украине (Киев встретил ее еще свежей, обсаженной барвинком могилой Михаила Старицкого) Лариса Петровна осенью снова вернулась в Тифлис. На этот раз она поехала туда еще и потому, что там был Цветок. Климент Васильевич без нее теперь не мог. Да и Леся, кажется, чувствовал то же самое. Никто из них наверняка не знал, какими станут их отношения в будущем, но оба понимали: они должны быть вместе.
Теперь круг их друзей расширился. Палиашвили, оказывается, был прав: Читадзе таки потянуло на родину. Оставил ее совсем юным, неизвестным мальчишкой, а вернулся известным, прославленным. Зерна многолетней дружбы Читадзе и Косачей легли на плодотворную основу.
Лариса писала мало - болезни все чаще заставляли его откладывать перо, искать других путей выхода слова. Днем, пока Климент Васильевич был на службе, читала, блуждала в горах, зато вечером, дома или в гостях, давала волю мыслям. В центре разговоров была, конечно, политика: позорный провал японской кампании, забастовки и восстания, могучим пламенем клокотали по всей России.
"..Наступал 1905-й. Он начался новыми революционными вспышками и новыми, еще более жестокими репрессиями. 3 далекого Петербурга пришло известие о расстреле демонстрантов возле Зимнего дворца, а вслед - об аресте Горького" Царские сатрапы бросили писателя в подземелье Петропавловской крепости за то, что осмелился подать голос за обиженных.
- Они заковали народ и хотят заковать еще и мнение, - возмущался Читадзе. - Но на этом они сломают зубы. Можно запретить забастовки, но никакие указы - будь их хоть тысячи - не остановят слова.
- К тому же запрещенное слово падает на вес истории тяжелее обычного.
- Я помню Алексея Максимовича, он был другом Гоги, моего брата, и моим другом. Мы часто встречались... какой он человек, Лариса Петровна! Мыслитель! И такого человека за решетку! Ш, это уже крайность. А крайность - бессилие.
- Но царизм еще живет. Свергнуть его - наше дело. Оппортунисты, правда, другого мнения, но, к счастью, их значительное меньшинство. Основная масса пролетариев за марксистами-іскрівцями, в их руках будущность.
- Будущность, - вслух мечтал Читадзе. - Все наши помыслы направлены в завтра. Я часто задумываюсь над тем, каким будет человек в будущем. Ведь одно дело совершить революцию, свергнуть царизм, но не менее важно привить новую мораль, новые этические нормы.
- И знаете: нас, литераторов, педагогов, это касается в первую очередь. Партийные агитаторы делают большое дело, пропагандируя Марксу идеи, однако этого еще не достаточно. Надо и других средств, форм, чтобы охватить по возможности все слои народные. Вам, видимо, известно об организации на Украине "Просвет"?
- Они, по-моему, слишком замыкаются в рамках сугубо культурных.
- Именно об этом я и хотела сказать.
- Меня больше интересует школа. Вот где непочатый край! Там, в центре России, как-то не так заметна оторванность обучения от насущных проблем, а тут - ходячий труп, да и только.
И Шіо начал рассказывать о своих планах. По тому, как волновался, было видно, что вынашивает их давно, в самом сердце, и что, пожалуй, именно они, беспокойные, обольстительные, привели его обратно на родную землю.
- Скажите ему хоть вы, Лариса Петровна, что все это бред, - вмешалась Устина Кирилловна, жена Шіо. - Где это видано, чтобы разрешили обучать детей материнским языком? Или хотя бы управлять гимназией с участием представителей студенчества?
- Человек ищет лучшего, дорогая краянко. Постоянно стремиться значительного, крупного для нее должна быть такой же необходимостью, как дышать свежим воздухом Пусть не все то, о чем она мечтает, осуществится за ее жизнь, но оно непременно сбудется. Так исчезло крепостничество, хоть полегла не одна буйная голова, так под давлением общечеловеческой силы упадет самодержавие. Может, нам и не дождаться тех дней, может, мы своими костями лишь вимостимо дорогу другим, но те, другие, не забудут наших желаний, наших завещаний.
Они сидели в уютном кабинете Читадзе и уже несколько часов вели этот разговор. Изредка заходила мать Шіо - высокая, стройная и бодрая на свои немолодые лета грузинка, угощала яблоками, душистым чаем.
- Вы говорите такое, что ну его! - Хорошо, нежное сердце В состояния Щербань повнилось тревогой. - В мире столько ужасов, столько обиды... И все на одного человека, на ее голову. - Счастлива своим семейным счастьем, она не хотела больше ничего знать.
- Такие времена. Должны их переиначить. "Лучше смерть, но смерть в славой, чем бесславных дней позор!" Так же?
Лариса недаром вспомнила именно эти слова великого Руставели, - они наиболее полно выражали настроение масс, их языков лозунг произносили ораторы на митингах и демонстрациях, свежим дуновением снова забурлили на улицах и площадях Тифлис. В середине января забастовали рабочие железнодорожных мастерских, механических и кожевенного заводов, табачной фабрики и других предприятий, пригород Дидубе.
В Тифлис взимались вишкребки карательных отрядов и не добитых японцами воинских частей; охранка проводила спешные аресты - в ее лапы снова попал безнадежно больной Александр Цулукидзе, вожак тифлисского пролетариата. Полиция получила приказ: патронов не жалеть...
В Баку вспыхнула спровоцирована царизмом кровавая татаро-армянская резня. Коварно пролитая кровь переполнившей чашу народного терпения.
Город кипело, немало предприятий бастовали. Полиция и мобилизованные ею дворники не успевали разгонять людей и срывать листовки. Летучие митинги, на которых ораторы во весь голос призывали к борьбе против самодержавия, возникали в разных концах города. На улицы вышли гимназисты - они требовали демократических реформ, отставки наиболее реакционных преподавателей.
Лариса Петровна была все эти дни в каком-то піднесенім настроения, ее постоянно тянуло на улицу, к людям. Климент Васильевич заметил как-то:
- Будьте более осторожные, Лесю. В городе беспорядки.
- О, больше бы таких беспорядков! - радостно отозвалась Леся. - 3 них предстанет обновленный мир, мир правды и свободы.
- Но... вы не примете участия в конкурсе... "Приязнь" лежит недокінчена... Статья о Винниченко...
- Все это обыденное, Кльоню. Мы живем в такое время, когда кровь закипает в жилах. Или в спокойных тем? Меня волнует это весеннее пробуждение среди зимы. Я была бы неизвестно как рада, если бы создала для них, - кивнула за окно, - хоть небольшую, и настоящую песню. Послушайте их песен. О чем они? В них безнадежность, печаль - панихида, а не песни о свободе! Новые времена требуют новых песен, новых призывов, - чтобы громовицями гремели над миром. А создать их можно, только наслушавшись гомону массы, понюхав, как говорится, пороха.
- Не забывайте, однако, что и масса разгневанная, что бывают моменты, когда она может и не спросить вас, кто вы такая.
- Извините, но с таким предостережением я считаться не буду.
- И все же я прошу вас, - настаивал Цветок. Лариса Петровна соглашалась, но как только Цветок шел, спешила на улицу.
...Солдатский рынок кипел. Рабочие, студенты, выписанные из госпиталей легкопоранені держали красные знамена, лозунги, из которых чуть не полуметровыми буквами кричали слова: "Долой самодержавие!"
Леся Украинка постояла поодаль, ничего не слыша за шумом, потом подошла ближе. У ворот, на невисокім пригорке, где юрмилося больше людей, размахивал рукой рабочий. Лариса Петровна видела только плечи и голову оратора, зато голос его, несмотря на шум и крики, слышала хорошо.
- Свободы никто нам не даст, - бросал он. - Свободу завоевывают в борьбе.
Леся Украинка сошла на тротуар, зашагала стороной. Гомон, песни, солнечные вспышки знамен пленили ее целиком. Тревожно билось сердце. Лариса Петровна спохватилась лишь тогда, как кто-то взял ее за руку. Это был он, Климент Васильевич.
- Идите домой, Лесю.
- Но... почему я не могу быть на улице? Климент Васильевич слишком волновался, чтобы объяснить.
- Потом увидите... поймете.
А потом...
Отряд солдат пересек дорогу демонстрантам.
- Посторонись! - верескнув высокий, туго стянутый портупеей офицер. Не вступая в переговоры, он лихо повернулся, скомандовал: - Винтовки на прицел!
Десятки стальных струек зловещими глазами впились в толпу.
- Спасайся! - перебил минутную тишину отчаянный крик.
- Спокойно, товарищи!
Но уже было поздно. Колонна начала расплываться. Из-за солдатских шеренг вдруг выскочили и набросились на демонстрантов дворники. Палками, короткими резиновыми трубками они били по чем попало.
Вдруг у самых ног офицера упал, брызнув искрами, камень. Кто его бросил, откуда - никто не успел заметить. Офицер побледнел, резко вскинул вверх руку.
- Пли!
Сухо треснули выстрелы. Несколько человек упали на мостовую. С деревьев трепетно, с криком поднялись и закружились в воздухе галки...
Климент Васильевич вздрогнул.
- Там стреляют, - подошла к окну Леся. Цветок молчал.
- Вы об этом знали?
- Об этом знали все... кроме вас. Леся торопливо накинула пальто.
- Я вас не пущу, - подступил Климрнт Васильевич. В ее молчании почувствовал недовольство, осуждение и в конце концов сам начал одеваться.
Над городом, над Двірцевим майданом, слышались стрельба, крик.
- Не надо туда, Лариса Петровна.
- Почему вы считаете, что нас непременно кто-то или что-то зацепит?
Они приближались к мужской гимназии. У входа и под окнами нижнего этажа стояли полицаи и несколько гражданских. На тротуаре валялся стекло. С верхних открытых и повибиваних окон доносился шум. Лариса Петровна и Цветок перешли на противоположную сторону улицы. Вскоре их остановил Читадзе.
- Что вы, Лариса Петровна! - возразил, узнав о ее намерении. - Верните обратно. Сейчас там опасно.
Леся попробовала возражать, но Читадзе взял ее под руку.
...Той ночью Тифлис не спал. По улицам неумолчно носились отряды полиции. Конский топот то чіткішав, то отдалялся" замирал; среди тревожной тишины он был единственным звуком, голосом исчезающего мира: в зрадливім молчании города, за глухими стенами и в подземельях, ему готовилась смерть.
А в одной из комнат дома № 23 по улице Давидовській, где тускло горел свет, маленькая хилая рука поспешно, строка за строкой, клала на бумагу слова. Там творился Гимн. Гимн Человеку.
XIV
В конце мая Леся Украинка была в Киеве. Город жил тревогой: совсем недавно ним прокатилась невиданная доселе волна забастовок и демонстраций, и теперь, обагренное рабочей и солдатской кровью, оно готовилось к следующим боям.
Каждый день приносил новые победы и поражения, надежды и разочарования...
Лариса Петровна давно не чувствовала в себе такого подъема, его рабочий стол был завален рукописями, заметками, которые ждали своего окончания. Начало "В катакомбах" - драмы, навеянной тифліськими событиями, черновики рассказ "Призрак", поэмы "Три минуты"... Она работала днем и ночью: писала, налаживала прерваны связи с кружками, ближайшими друзьями. Хилое здоровье недолго выдерживал это нагрузка, и вскоре снова появились быстрая утомляемость, головные боли, а за ними не замедлили и наплывы истерии.
Необходимо было отдохнуть. Представился и случай: Лысенко уже давно приглашал Косачей к себе в Китаев.
...Старенький скрипучий "Парень", возмущая колесами воду, осторожно причалил к пристани. Пока перебрасывали мостки, на палубе, у выхода, скопилось десятка три людей: женщины с сумками и пустыми корзинами, несколько гимназистов, какие-то чиновники, рабочие.
- Підождемо, пусть сходят, - равнодушно сказала Ольга Петровна. - Спешить нам некуда. - Она одійшла сторону. - А подводы я что-то не вижу, - окинула взглядом пристань.
- Может, вон там, за ивами, - кивнула Леся на строку низеньких вербичок, что кучерявилися вдоль дороги.
- Или и вовсе нет. Разве это впервой? Пообещал, чтобы заманить, а там как хотите. Сам ходит пешком, то и нас... - Ольга Петровна не закончила мысли. - Ну, айда, - сказала, - уже никого нет.
Подвода, обещанная Лысенко, все же ждала гостей. День был жаркий, и кучер, не зная точно, каким именно пароходом прибудут гости, поставил лошадей поодаль, в тени.
- А может, и мы пешочком? - предложила Ольга Петровна и осміхнулась. - Сколько здесь в Китаево? - спросила крестьянина.
- Да, мать, версты три будет.
- С лишним, или как?
- Да, говорил тот, как на ноги.
- Ну что, пойдем? - Косачева взглянула на дочерей.
- Но небыстро, мамочка, - попросила Леся.
- Конечно! Нам только и остается, что бегать наперегонки. Тогда мы пошли, - сказала вознице.
- Мое дело сторона. Как раз и к куму загляну.
- Вот. А кто из нас согласится - тогда подберете в дороге. - Ольга Петровна свергла и взяла в руку легкого чесучевого пиджачку.
ГЬрбкувата, изрытая рівчаками дорога вскоре вывела нц крутой берег Днепра. Внизу осиротело дымов пароцлав. Каким же он казался маленьким и слабым против реки! Широкая, оплетена густым ивняком, идо дальше переходила в плавни и рощи, она напоминала великана, который, уставший, прилег на солнцепеке. Грудь великан дышали спокойно, мощно, даже здесь, на утесе, было/іути те вздохи - свежие, збуджуючім Лариса Петровна подставила им розгарячіле лицо. Давно, давно уже не стояла она так над Славутичем. Хоть и никогда не забывала. И а Карпатах, и в Сан-Ремо, и на Кавказе снила его мерцающими далями, пила его живительную силу.
- Боже, какая красота! - не выдержала Ольга Петровна своего восхищения. - Недаром всякая дрянь лезет на эту землю. Какая же она красивая! Языков и невеста.
- Даже лучше, - добавила Леся. - Человеческая красота одцвітае, а эта - вечная. Топчут ее, грабят, отнимают, а она снова оживает...
- ...И смеется снова, - заметила Дора. А он будто и в самом деле смеялся - великан Днепр - ясными глазами своих озер и озерец, широко, на полмира, разбросал сильные руки, будто хотел обнять ее, приласкать матушку-землю, породившую его, непреодолимого.
Дай же, боже, когда-нибудь,
Хоть на старость, стать
На тех горах обворованых
В маленьком доме?.. -
декламировала Леся. Низовой ветерок ласкался к ее ногам, колыхал Блюда, а она читала:
Хотя сердце замученное,
Источенные горем
Принести и положить
На днепровских горах...
- Ходят слухи, будто на Тарасовой могиле и днем теперь стоит, - сказала Косачева. - Словно крестьяне вновь принялись искать освященные ножи.
- Рабочие куют себе новейшее оружие - куда более прочную и куда более острую! - ответила Леся.
Широкая тропа извивалась пшеничным ланом. Спереди и справа поле размашистое упиралось в рощу, а то - гналося и гналося над рекой, минуя хуторки, перехватывая золотистыми волнами ямки и балки.
- Все-таки ты молодец, Лесю Українко, - сказала потом Косачева. -Говорю тебе как поэтесса, а не как мать.
- Раньше ты ни при каких условиях этого не сказала бы.
- Сколько тебя не збивано, - продолжала Ольга Петровна, - ты стоишь на своем. - Она вздохнула, помолчала. - Порой я тебе даже завидую... твоей незрушності и твоей фанатичності.
- Одержимости, - поправила Леся.
- Пусть будет и так. Для художника очень важно иметь свой идеал, быть до конца верным ему. Потому что когда он блуждает окольными путями, без путеводной звезды, сила его таланта теряется.
Что-то смуткове было в ее словах. Лариса Петровна взглянула на мать, вздохнула.
- Мне хочется попробовать свои силы в газете, - сказала после минутного молчания. - Ты, наверное, слышала: в Киеве должно организоваться три украинские пролетарские газеты. Меня приглашают.
- С твоим здоровьем, твоими нервами?
- Организаторской работы я не возьму...
- Литературная, думаешь, легче?
- Зато я буду знать, что делаю людям пользу, буду знать, чего я варта. их настигла Дора.
- Вот посмотрите, какой у меня букет! - хвасталась. Букет действительно был прекрасный. Васильки, мелкие остроносые топорики, золотистые безсмертники, желто-зеленая медуница, ветвистый зверобой, душица сплетались в одной удивительной красоте. Посреди букета красовался чертополох.
- А это зачем? - коснулась Леся колючек.
- Когда же он такой красивый... еле сорвала.
- Странное создание, - сказала Леся. - Такое неловкое, непідступне стебель и такая нежность цвета.
- Еще одна причуда природы, - обозвался мать. - Все лучше защищает себя от человеческих рук.
- Когда же те руки уничтожают его, то что должен делать?
Вошли в рощу. Из орешника, что так и норовила преградить тропу, среди дубов и сосен дохнуло розмореною хвоей, прошлогодними листьями и неизменным для всякого леса грибным запахом.
Китаев утопал в зелени. В садах обильно краснели черешни, допели вишни, на огородах изобиловали картофеля, перевитые фасолью калачи, густо цвели роскошные соняшники. их круглые желто-горячие лица будто пашіли теплом, сдавались сотнями маленьких солнц, которые спустились на землю, чтобы выгревать ее.
Было воскресенье. Чумазая босоногая детвора, несмотря на жару, носилась по улице, сбивала густой едкий пыль. Кое-где в тени огороженных гарбузинням заборов или ветвящихся шелковиц досиживали древние как мир деды. Они сидели молча, с наступлением дня на коленях еще когда утомленные руки или зіп'явши их на такие же древние, сучковатые и отшлифованные шершавыми ладонями костури. В их неподвижных, холодных глазах, казалось, проглядывала вечность.
Путники миновали несколько дворов, в конце концов остановились возле высокой резной ворот.
- Тут и лету Лысенко, - сказала Косачева. На дворе пахло солнцем, что кущився на грядках и побираться, нагідками, настурциями и еще каким-то разнотравьем. Сбоку от крыльца, под окнами, достигая сливками зеленого железного крыши, яріли мальвы.
Гостей встречала Екатерина - старшая дочь Николая Витальевича. Женщины расцеловались.
- Заходите в дом, - пригласила Лысенкова, - ведь на улице так парит... хотя бы дождя не было. Как вы только добрались?
- А мы потихоньку, - ответила Ольга Петровна. - Извозчика вашего одіслали и пошли.
- Блин! Вы еще и пешком?
- Ага. Немножко полем, а там рощей - так и добрались.
- А отец вот языков, где пропали. Как пошли после еды... Ну, заходите же... Ольга Петровна, Лесю!.. Или вас просить! И ты, Дорочко. Будьте как дома.
Хата была из двух половин, через сени. Лысенко занимали ту, что от сада, - две комнаты и кухню. В одной, світлішій, комнате стоял блютнерівський рояль, дубовый стол, накрытый простой крестьянской скатертью, посреди которого поблескивал начищенными боками старенький тульский самовар; вдоль стен, застелены скатертями, тянулись широкие тесаные скамьи; в простенке между вікнами. одет полотенцами, висел портрет Шевченко. Змащен красной глиной пол была присыпанная аиром
- У вас как на троицу, - заметила Ольга Петровна.
- Это все отец. Любит, как в доме пахнет травами... И оно, скажу я вам, даже лучше, потому от песка только пыли полно.
Дора с младшим Лисенковою, Марьяной, хлопотали возле цветов, подрезали корешки, ставили в кувшин.
- Давайте сюда, девушки, - обозвался к ним Екатерина Николаевна.
Букет поставили посреди стола. Лариса Петровна подошла к роялю.
- Хотите поиграть? - спросила ее Екатерина. - Прошу, пожалуйста. У нас вот как-то был целый концерт.
- Спасибо... Кто-то приходил или приезжал? - поинтересовалась Леся.
- Да это же, Антон Калита, из Борисполя... А с ним еще человек шесть крестьян. Играли, пели... Поехали второго дня... Отец даже помолодел, наслушавшись их.
- Давно я его не видела, - с сожалением сказала Леся.
- Такой же! Хоть говори, хоть молчи, а он свое:
работает день и ночь, и все. Затем на сердце жалуется. Какое же сердце после этого не устанет?
Леся полуприкрытой нажала клавиши. Рояль отозвался глухо и затих. Но не затихли звуки в ее сердце. Они всколыхнули в нем волну далеких воспоминаний. Когда она дівчатком бегала к Николая Витальевича учиться... его концерт... первые самостоятельные этюды... Когда это было? Вообще было когда-нибудь?
Она играла. Одноруч, только альтову партию... Это была мелодия Лысенко на ее перевод из Гейне... ее любимая!
- Трудно все-таки? - посочувствовала Катя.
Лариса прервала игру. Нет, не о том мысли ее... не о том.
Порывисто встала. Что же навеяло этот минутный грусть? Видимо, воспоминания.
Однако где же Николай Витальевич? Уже поворачивает за полдень, а его все нет.
- Марьянко! - крикнула Лысенкова к меньшей. - Ты не знаешь, где отец?
- Знаю. - Глаза Марьяны заиграли хитростью.
- То збігай за ним... Скажи: гости приехали, полуднати время.
- Пойдем вдвоем, - представилась Леся.
- И чего это вы будете блуждать там по кустам? - возразила Екатерина Николаевна. - Разве мало устали?
- Ничего, я уже оддихала. Посмотрю места, ведь кто знает, придется больше.
За садом, огородом сразу же - гай. Уважаемые в своей задумчивости дубы, ветвистые липы, шумящие березы, гінкі, словно лучи, сосны. Царство солнца, крепких благовоний, теней... И голосов - птичьих. Кукушки, иволги, вудвуди, дятлы, синицы и даже мовчливі вороны скрипели, пищали, выстукивали, ковали... А снизу, из душистых трав, льющимся безугавне стрекотание, жужжание... Действительно - зеленый шум. Успокаивающий, милый...
Впереди, между деревьями, засверкала поляна.
- А вот и папа, - показала девушка.
- Где? - присматривалась Лариса Петровна.
- Вон... Идет сюда.
Ага! Коренастая, в белой рубашке фигура вышла на тропу. Николай Витальевич! Родной, дорогой... Леся готова была броситься навстречу...
Лысенко шел задуман. Голова опущена, взгляд втуплений в землю. Тяжелые мышцы заметно зсутулені. Но еще бодрая походка, твердая.
Леся свернула с тропы, стала за деревом.
- Ну-ка, увидит нас папа? - сказала девушке. Лысенко резко поднял голову, - видно, услышал, - остановился.
- А кто там прячется? - обозвался. - Кто это здесь в прятки играет? - И, познав гостю, протянул руки. - Лесь! Лариса Петровна!.. - по-отечески обнял ее за плечи, поцеловал в лоб. - Какими путями?
- Далекими, Николай Витальевич.
- Я уже переспрашиваю Ольгу Петровну: где Леся? где Леся?
- Їздилося, Николай Витальевич.
- А я никак не соберусь к своим Гриньок. Еще с покойным Михаилом ладились, и так до сих пор... А хочется, так хочется посмотреть, дыхнуть степью. Оно и здесь хорошо, но не то, нет того раздолья, что у нас на Полтавщине. И дух не тот... А надо, надо: не за горами уже дальняя дорога. - Он словно что-то понял. - Марьянко, беги, доченька, и скажи Катерине, пусть готовит полуднати - гости приехали.
- Она знает, - ответила Марьяна.
- Беги, беги. А мы немножко погуляем... То что же оно в мирах делается, Лариса Петровна? - спросил, как девушка одбігла. - Послушать - большие дела творятся, народ берется за топоры.
- К топору он брался и раньше, Николай Витальевич, а вот сейчас у него появилась еще и другое оружие - духовная. Это, считайте, сильнее. Ясная идея, цель, тесное единение сил - вот то, чего не хватало всем бывшим народным решению.
- Такого мощного прогресса масс история еще не знала. Петербург, Донбасс, Харьков... "Потемкин"!..
- И все это - звенья одной цепи, Николай Витальевич. Вот в чем суть.
- Были у меня на днях крестьяне - бориспольские да и здешние. Неграмотные, далекие от политики люди, а и те понимают. Земля, говорят, должна принадлежать тому, кто на ней работает. - Лысенко остановился, взглянул на Косачи-вну. - А вы, Леся, изменились.
- К худшему или к лучшему?
- Такое воодушевление... такая внутренняя гармония...
- Вы угадали, - ухмыльнулась Лариса Петровна и вдруг посерьезнела. - Теперь, как никогда, я осчастливленная полнотой гармонии собственных чувств с общественными. Соревнования добра и зла, кровавая весна этого года выполнили всю мою душу гомоном бушующей толпы и звоном оружия, пленили воображение строгим багрянцем человеческой крови. В Тифлисе на тротуарах она стояла лужами, ее топтали, а кровь краснела, пылала... После этого я тем более не могу молчать.
- Да-да, вы правы: молчать нельзя. - Вдруг Лысенко заспешил. - Вот пойдем скорее, я вам что-то покажу...
На крыльце их ждали.
Лысенко поспешно поздоровался с гостями.
- Милости прошу извинить, - бросил и быстро побежал в комнату.
- Мойте Руки, - сказала Катя.
- Извини, дочка, потом.
Он энергично подошел к роялю.
- Слушайте!
Сильные, напряженные руки ударили по клавишам. Аккорд, еще аккорд. Громкий, нарастающий - языков перекаты весеннего грома. Звуки твердішали, набирались силы, кромсали воздух. От них стало тесно, тревожно...
Но - что за мелодия? Что за песня?..
Присутствующие замерли.
Леся Украинка встала. Взгляд ее упал на небольшую, слегка потертую книжку, которую Николай Витальевич вытащил из кармана и положил на рояль. "Иван Франко. С вершин и низин", - прочитала. Она знала эту сборку. "Что бы там могло привлечь его внимание?"
В это время среди громовых аккордов торжественно прозвучали слова:
Один-ный рево-лю-ціо-нер -
Дух, тело рвет к бою,
Рвет за по-степ, ща-стя и волю -
Он жи-вет, он еще не умер!
      
Так вот что увлекало творца!
Лысенко играл. Порывистые взмахи рук, казалось, вдохновляли песню, бросали ее в взбудораженный мир, клокотавший громами.
XV
Петра Антоновича перевели работать снова до Ковеля, а с ним на некоторое время уехала и Ольга Петровна. В Киеве остались только молодежь и Лиля, которая недавно вернулась из Праги. Сестра приехала не одна - семья Косачей пополнилась еще одной внучкой.
На рождественские праздники появился и сам Кривинюк. Он заметно постарел, причиной чего были все те же размолвки. Михаил Васильевич до сих пор не терял надежды поселиться в Киеве. Однако и на этот раз хождение и обивания порогов ничего утешительного не дали. Предпринимателям было не до него, их изматывали непрерывные забастовки и непослухи рабочих и мелкого чиновничества. Город задихалось от кризиса и порожденного ею воровства; город днем и ночью будоражили аресты и обыски, которыми царизм пытался погасить революционный порыв масс.
В квартире Косачей все, кроме Леси, уже спали. Лариса Петровна, примостившись возле печки, именно докінчувала просматривать последние номера "Искры", когда в коридоре послышались шаги, а вскоре громкий, требовательный стук. Накинув на плечи платок, она вышла. Не успела отпереть дверь, как их с силой рванули, - на пороге, відстороняючи, ее, стал жандармский офицер. За ним виднелись рядовые.
- Позвольте, по какому праву?.. - возмутилась Лариса Петровна.
- Не утрудняйте себя подобными вопросами, - спокойно ответил жандарм. - У вас предстоит сделать обыск.
Внутри у Леси словно что оборвалось, но вида она не подала.
- Вы, наверное, ошиблись, - пыталась задержать незваных гостей, надеясь, что, может, кто услышит и догадается убрать "Искру".
- О нет! Уверяю вас.
Жандармы один за другим вваливались в коридор. От них несло холодом.
- Прошу, - пригласил ее офицер, приоткрыв комнатные двери.
Леся прошла. Она была на удивление спокойна. "Хорошо, хоть матери нет", - подумала.
Квартира наполнилась топотом, скрипом пола, шелестом бумаг. Косачівни позіскакували с коек, робко щулились, перешептывались. Офицер приказал всем сидеть на месте. Неторопливо, кичась своей выправкой, он расхаживал по комнате, следил за обыском. Лариса Петровна ломала голову над тем, как бы незаметно спрятать газеты. Они так и лежали в кресле" обратном спинкой на комнату. Леся подошла, бросила на газеты с плеч обпиначку. Офицер заметил ее движение, шагнул к креслу. Стеком, которым все время похльоскував по блестящих голенищах, поднял край платка, наклонился и випрямивсь, пораженный.
- Что я вижу, панно Косач?! - воскликнул самовдово-лено. - У вас "Искра", которую мы ищем...
- Да, "Искра", - твердо ответила Леся. - Я литератор, неужели мне не свободно читать то, что печатается?
- Гм!.. Будто вам не известно, что это издание подпольное, запрещено.
- Трудно знать, что теперь не запрещено.
- Ищите внимательнее, - приказал офицер и потряс газетами. - Как видите, мы не ошиблись, уважаемая, - торжествующее обратился к Лесе.
- Но и вашей заслуги тут мало. Будьте уверены, чтобы я постоянно держала в себя газету, вы ее не нашли бы.
- Как сказать.
Обыск продолжался несколько часов. Жандармы перенишпорили каждый закоулок, пересмотрели все до одной книги. Ничего, кроме "Искры" и двух адресованных Ольге Петровне открыток, они не нашли.
Когда составили акта на конфискацию, офицер сухо объявил:
- Именем его величества гражданки Лариса и Ольга Косач арестовываются.
- Я только из-за рубежа, в чем вы меня обвиняете? - спросила Лиля.
- Там разберемся.
- Вы не имеете оснований, - вмешался Кривинюк. Офицер насмешливо взглянул на него.
- Основания всегда найдутся, - скептически усмехнулся. - Прошу не задерживать.
Лариса Петровна и Лиля оделись, попрощались с родными. За надворными дверью зимний ветер палом окинул их лица, сыпанул колючей крупкой. На улице офицер крикнул:
- Мартынов! Заведи в отделение... И смотри мне! Над Киевом меркли звезды, сгущалась передранкова темень.
Лыбидское полицейское отделение было заполнено до отказа. В комнатке для регистрации арестованных самый разнообразный люд.
Ларису Петровну и Лилю поместили в более или менее чистую, хоть и промозглую камеру с небольшим зарешеченным окошком наверху. Камера слабо освещалась, поэтому сразу разглядеть заключенных не удалось. Чувствовалось лишь, что их здесь полно; одни лежали прямо на земле, другие сидели, сгорбившись, под стенами. Сестер пропустили, дали им место.
- Садитесь, - пригласил будто чей-то знакомый голос. - Там еще много?
Лариса Петровна присмотрелась.
- Борис Дмитриевич! И вы здесь?
- Как видите, - сказал Гринченко и закашлялся. - Вот уж неожиданная встреча, правда? - молвил потом.
- За что же вас?
- Пришли, перевернули все вверх дном, забрали - и все. Допитайся в них - за что. - Он был в приношеній шапке, в длинном пальто. Тусклый свет еще больше подчеркивало его заостренный нос, запавшие глаза: Гринченко уже несколько лет болел чахоткой. - В конце концов, это меня нисколько не удивляет, - добавил. - Сейчас они, - кивнул на дверь, - сами себя боятся.
- Истинно, по манифеста: мертвым - свободу, живых - под арест, - добавила Леся.
- Но тише, мы не одни, - предостерегла Лиля.
- Все-таки хорошо, что жизнь понемногу приучала меня к неволе, - сказала Лариса Петровна.
- Я предпочел бы держаться подальше от этой науки, - удовлетворенно молвил Гринченко. Волнение, холод раздирали ему грудь кашлем.
- Закутайтесь, Борис Дмитриевич, - пораяла Лиля. - И помолчите - здесь сыро, холодно.
- У меня уже ноги замерзли. С самого вечера ни сесть, ни прилечь... - Гринченко поднял воротника, прихиливсь к стене.
Арестанты больше молчали. Каждый беспокоился своим. Только Ларису Петровну охватила какая-то холодное равнодушие. Хотя нет - ее сердце наполнила затамована гордость. Ведь, получается, ее работа, работа литератора, тоже рискована; следовательно, за нее тоже терпят и даже гибнут, как погиб еще молодой Павел Грабовский...
Это было открытие, сделанное по принуждению.
Лариса Петровна почувствовала в себе волну радости - она затаила хорошо известный ей неврастенический боль в затылке и между лопатками, боль жизненной усталости.
В камеру пробился запоздалый несмелый утро. Пучок слабого света бросил серые пятна на бледные лица узников" на грязный цементный пол. Люди зашевелились, запозіхали, кое-кто из курильщиков закурил, но тут же, взвесив на протесты, погасил сигарету.
Кованные железом двери гаркнули тяжелым засовом, приоткрылась.
- Гринченко! - крикнул дежурный. - Передача.
- Кто там?.. Кто принес? - обрадованно спросил Борис Дмитриевич.
- Неважно. Получай, - ткнули через порог.
В узелке бутылка теплого молока, несколько котлеток,
хлеб.
Гринченко разложил все это на платке.
- Прошу, Лариса Петровна, Лиля... Берите. Косачівни поблагодарили.
- Берите, берите. Церемониться тут нечего. Это вам не в гостях.
Пока підснідували, рассвело совсем.
- Пока же будут держать так в неизвестности? - начал снова Гринченко. - Вызвали бы, обвиняли...
- Я сейчас думаю о другом. Мы с вами просидели только ночь, и уже, кажется, терпение лопается. А как же людям, которых в юности на всю жизнь сажают в каменные мешки?
- Действительно. Палачам не болит.
- Грабовский так и погиб в неволе. И вся особенность его преступления заключается в критике общественного порядка, того порядка, который замучил Шевченко, Белинского, казнил и сотнями сгноил на каторге декабристов, этих первых предвестников свободы.
Они разговаривали в пол голоса. Лариса Петровна не раз переступала с ноги на ногу, - они у нее совсем застыли.
- Каждый обладатель, пусть он хоть крупнейший тиран, наряжается в тогу непогрешимости, - ответил Борис Дмитриевич. - Цель у них оправдывает средства.
- Страшная цель, ужасные средства.
- Да. Но все имеет свое начало и свой конец. Правы: приближать конец этого насилия должен каждый. Я не умею мыслить в рамках чьей программы. Заодно чувствую немалый долг перед народом и отдаю ему весь жар своей души.
Арестованных стали вызывать на допрос. Никто из них в камеру не возвращался. Куда их привозили все съестное, что с ними делали, было неизвестно.
Где-то в полдень вызвали и Лесю Украинку. Она едва переступила порог и сразу, не дожидаясь ни разрешения, ни приглашения, села. Следователь взглянул на нее искоса, но промолчал: арестована имела такой измученный вид, что возражать ей не посмел.
- Лариса Косач... тысяча восемьсот семьдесят первого года рождения... - бормотал следователь, просматривая "Дело". - А... а какое у вас образование? - спросил. - Здесь не указано.
- Никакой, - нехотя ответила Леся. - Училась самостоятельно.
Следователь что-то записал.
- Литератор, - читал дальше. Отодвинув папку, спросил: - Социал-демократка?
- Да.
- Членом какой организации являетесь?
- Никакой.
- То есть как? Социал-демократка и...
- ...И, к сожалению, болезнь не дает мне возможности быть полноценным членом этой партии.
- Позвольте, - перебил ее следователь, - результаты обыска дают основания обвинять вас в укрывательстве нелегальной литературы. Это тоже политическое преступление.
- Что же, я уже говорила: я писательница, я должен знать жизнь во всех ее проявлениях. Чем вы докажете, что я прячу "Искру"? Ведь нашли ее в меня не в тайнике, а на столе.
- В таком случае скажите: где вы ее взяли, в кого?
- Купила, - не задумалась Лариса Петровна. Следователь начал снова листать "Дело". Там было немало разных писанных от руки и на машинке листков.
- Адрес ваш попала в Крохмаля тоже, скажете, случайно?
- С ним несколько раз переписывалась.
- Цель переписки?
- Обычная: Крахмал тогда подавал надежды как литератор.
Резкий телефонный звонок прервал допрос. Следователь долго выслушивал какие-то нотации, время от времени бросая:
"Так!", "Слушаюсь!" Наконец разговор закончился. Следователь зачем-то поправил галстук, хоть она у него держалась безупречно, взглянул на арестованную.
- Вот что, панно Косач: с вами разговор долгий. К тому же вы умышленно ее заплутуєте. Я мог бы вас держать столько, сколько требовало бы следствие. Но взвешу иа ваше здоровье. Думаю, вы не собираетесь бежать за границу? Вот и ладно. Но для уверенности подпишите вот это. - Он подсунул небольшой стандартный бумажку. Леся прочитала - то была подписка о невыезде без специального разрешения.
XVI
Нездоровилось. То ли сказывалась далека заморская путешествие, или, может, туберкулин, предупредительно рекомендован после простуды врачами, разбудил в ней давнюю болезнь, а ныло, словно избитое, тело немилосердно, до крови, рвал грудь кашель.
Лариса Петровна сидела у раскрытого окна, слушала, как шумов между листьями дождь. Уже с неделю ч? и больше как он повадился и плющит непрестанно - то сечет, словно плетьми, то кропит мелко-меленько. Солнце, кажется, навсегда рассталось с людьми, посылая им на память холодное безрадостное свет. В серой мгле утонули горы, густой серой вуалью запнулся город.
Все же ей нравилось это дождливое марево. Почему - сама точно не знала, хотя чувствовала - где-то глубоко в сердце таится разгадка. Там, на самісінькім дни ее изболевшей души, этот тихий дождливый грусть как-то отсоединился с воспоминаниями о далеком детстве. Вернее, он почему-то вызвал те воспоминания, а уже потом сплетался с ними, творил сплошную мелодию, с которой и вставала в воображении благословенная пора. Где они, святые, немеркнущие дни?! Где венки медвяних полевых цветов? Где купальские песни?.. А тот утро в Нечімному!.. Озеро, белые и желтые лилии... нежные переливы свирели и тихий, немного журливий, словно ропот лесного ручейка, голос дяди Льва... Боже! Чего бы человек не отдала, чтобы хоть одним глазком, хоть краем глаза заглянуть в свою молодость, почувствовать ее сполна хоть на одну-однісіньку мгновение. Счастлив, кто всю свою жизнь не разминается с тропами своего детства, кто может не покидать родную землю.
"...Украина! Краса моя, туго моя нерозрадна, где ты? Обізвися, родная! Я вчую твой голос. Познаю его в шепоте ветра, в ароматах чабреца и душицы. Слышишь, дядя? Это я, твоя дочь, Леся, что нареклася именем твоим священным. Помнишь меня? Помнишь цветущим волынское девчушка, что ночью в одиночестве бегал в лес, чтобы завидіти мавку, что замирало при твоих песнях и легендах, - помнишь? Я не забыла тебя. И не забуду. Школы! В трудные минуты, когда жизнь оборачивается мне только мукой, я зову тебя, и мне становится легче. Так повелось издавна. С тех пор, как жизнь стала брать меня, еще ребенка, в тиски неизлечимых болезней, стало бросать мной по чужим землям, маняще соблазнительной надеждой на выздоровление. Где бы я ни была, какой красотой не любовалась, - твоя красота, красота вишневых садов и задумчивых лесов, голубоводних озер и Славуты ревущего, никогда не бледнела в моих глазах. В Германии и Болгарии, здесь, на Кавказе, и в Италии, даже в славнім, гордім своими творениями древним Египте я снила только тобой. Твоим солнцем и звездами, шумным городам и убогими селами, скупым счастьем и большой несправедливостью, твоим прошлым и будущим.
Не суди меня, родная. Знаю: я мало сделала в имя твоего будущего. Но никогда для него не помеха