проинформировала и не жалею сил, даже жизнь. Бери меня - я твоя, рожденная тобой, твоим молоком випоєна, твоими песнями, словом твоим бессмертным наснажена. Надо - я сегодня, эту же минуту отдам все это тебе... А хочешь - песню склада в твою честь, ясный, громкий и красочную. Вклада в нее все, чем богаты мои сердце и мысль, поєднаю в ней самые чистые порывы Человека. И название - знаешь как? - Лесной... песней милых наших полесских рощ. Я так скучаю по ним! Говорят - это бывает перед последней дорогой. Что ж, пусть будет так. Пусть для меня она будет лебединой песней. Пусть спустя онімію и оглохну, тело мое пусть станет плодородной землей, - не беспокойся за это. Чтобы тебе было лучше. Когда луч, в которой я згоратиму, хоть на минуту ускорит рассвет дня, которого ты ждешь, Украина, я буду безмерно счастлива".
...Кутаиси тонул во мгле. Лишь кое-где, словно светлячки, мелькали на улицах фонари.
Клименту Цветке не спалось. Мучили бессонница и мысли. Мысли тяжелые и безрадостные. О жизни. Вот уже пошел четвертый десяток, а счастье, хоть каплю, видимо, так и не придется звідати. Единственным ясным лучом всієд этой рутины е она, Леся. В ней и утешение, и радость. Три года с тех пор, как поженились, - как один день. А ведь было, а приходится всяко. Чаще всего, конечно, затруднительно: со службой никак не решат, бросают им то в Тифлис, то в Телави, Кутаиси... А это, говорят, должно быть новое назначение - в Хони... Что не переезд - лишние расходы, нервозность, усталость. Сил и так не хватает, слишком Леси. Час интенсивной труда стоит ей слишком дорого. Весь день или два затем головные боли, недомогание. Собственно, это уже стало хроническим. Необходимое лечение, режим, отдых, а откуда его, за что все то возьмешь?
За стеной в соседней комнате что-то грюкнуло. Мысли вдруг улетели. Цветок прислушался: тихо. Но что могло хлопнуть? Леся всегда такая осторожная... Странно. И ничего не слышно.
Цветок встал, торопливо надел халат. Лариса Петровна скорчившись лежала поперек кровати. На полу валялись книги, исписанные листы.
- Лесь! Что такое? - бросился к ней. Что-то вроде сдавленного стона услышал в ответ. Климент Васильевич осторожно поднял жену, положил поудобнее в постели. Лосиные лоб, шея были покрыты обильным холодным потом. Глаза закрыты, крепко сомкнуты уста. Такого с ней еще не случалось.
Однако - что же делать? У Цветка от волнения застучало в висках. Хоть бы слово сказала, сказала, где именно болит. Неужели вновь уремия? Предыдущие приступы хотя были и тяжелыми, все же до обморока не доводили...
Климент Васильевич позвал сестру. Он и сам сумел бы сделать укол, ввести обезболивающее, но... только не Леси.
...Вскоре Лариса Петровна очнулась. Лежала бледная, аж прозрачная, с невыразимой болью в глазах. "Как она осунулась в последнее время, - глядя на нее, думал Цветок. - Скулы еще более обострились, подбородок..."
- Может, попьешь чего? - спросил. Покачала головой.
- Мне уже легче.
- Что тебе болит, Лесю?
- Ничего, все в порядке. Почки чего-отозвались. Все голос ее окреп, с лица сходила печать муки.
- А знаешь, Кльоню... Мавка не умрет... мечта не должна умирать.
- Полежи спокойно.
- Я оживлю Мавку, а с ней и Лукашеву человеческую надежду на лучшее, - говорила Леся. - Такой любви не должно умереть.
Или же это позор, что у меня сердце не скупой, что сокровищ оно не кроет, только гойно любимого обдарувало ними, не дожидаясь вперед залога?
Можно же убьют такое чутье?
- Не надо, не волнуйся.
- Нет, ты подумай, - встала, - подумай только!!
- Но, Лариса, - возразил Цветок, - эта драма вот несколько дней не дает тебе покоя. Ты почти не ешь, не спишь.
- И что? - Приступ прошел, и Лариса Петровна встала. - Разве живем ради спокойствия? Я муку свою люблю, ты же знаешь.
- Поэтому и хочу, чтобы ты ушедшая.
- Я должен кончат эту песню... Иначе... иначе сойду с ума. - Она поправила волосы, что было розтріпалися, взяла со стола подобранные им листе. -"По край леса таємнично белеют стволы осин и берез, - начала читать снова, - весенний ветер нетерпеливо вздыхает, обегая опушки и развевая ветви плакучій берегу. Туман на озере белыми волнами прибивает к черных зарослей; камыш перешептывается с осокой, спрятавшись в мгле..." Ты видишь их, Кльоню, слышишь тот шепот? Как плохо, что ты не побывал на нашей Волыни. Она нахлынула на меня, раздирает мне сердце своими тоскливыми песнями, чутими еще в детстве. И я знаю: они не отступят, пока не улягутся отуто, на бумаге. Через них я больше ничего не могу ни думать, ни чувствовать. Вне этим я мертва, будто меня нет на свете.
Климент Васильевич распахнул окна. Дождь как будто утих, на дворе стояла глубокая тишина.
- Тебе вредно переутомляться. Пойми же наконец.
- Такая, друг мой, судьба поэтов, кровью собственного сердца должны поливать себе путь к бессмертию. Бессмертие меня не беспокоит. Мне болит сегодняшнее и будущее моего народа. Ради этого жертвую всем. Мне и так временами бывает неудобно, что большинство моих партийных товарищей слишком оберегают меня, заслоняют от вражеского глаза. И когда я не в силе переиначить этого, то хоть в собственном писании буду делать так, как требует моя совесть. А со всем остальным - пусть история разбирается, это ее забота. - Она снова сидела за столом, просматривала рукопись. Цветок уже знал: пройдет несколько минут, и Лесю не оторвешь - забудется и будет сидеть до... видимо, теперь до очередного нападения любой из болезней.
Вздохнул.
- Но почему ты именно эту драму так опікуєш? - спросил. - Насколько я знаю, она далека от того, о чем только что тобой говорено. Обычный себе фольклорный сюжет, которых не хватает в литературе. Когда хочешь, - даже подобно Олеся.
- Ну, это уж извини, - перебила нетерпеливо. - Его "Над Днепром" мне кажется убогой. Народного там только фон... И потом: неужели ты думаешь, что эта древняя тема исчерпана? Каждое следующее поколение будет искать в народном творчестве своего, нового. К тому же я глубоко убеждена, что историю Нимфы может написать только женщина.
- Разве что, - усмехнулся Цветок.
- Так, так. А по значимости этой вещи, то я не ставлю ее выше от других. Просто иначе писать не могу. Затем: почему ты считаешь, что революционным может быть произведение только с лязгом оружия, гулом разгневанной массы?
- А Мавка? К чему зовет она?
- К лучшему, что есть в человеческой душе, в человеке и что так попрано в ней этой действительностью, - к чистоте душевной.
- Но подумай: никогда еще ты не писала в таком состоянии.
- Твоя Правда... хотя почти каждая из последних моих вещей обходится мне слишком дорого. А что же? Может, эта "Лесная песня" будет лебединой песней Леси Украинки.
- Не говори... - Цветок сдержался и уже мягче добавил: - Эта ночная беседа, вижу, не к добру. Ступай лучше спать.
- Я сейчас... одну минуту... - и рука быстро забегала по бумаге.
Цветок постоял немного и, осторожно ступая, чтобы не скрипели пересохшие от древности половицами, вышел.
Дни жизни считались теперь "Песней": седьмого дня закончено второе действие; восьмого - сцену встречи Нимфы с Лешим; девятого и десятого... эти дни выдались тяжелыми. Болела шея, голова, плечи, будто она не писала, а грузила мешки или долбила неподатливые скалу.
На востоке, погожий за все это время, занимался утро, город купался в лучах, пробуджувалося шумом извозчиков и торговок, что спешили первыми попасть на базар, шарканням метел и чьими-то поспішливими шагами, а в ее воображении, перед ней лежала полесская пуща, мелкий снег понемногу припорошував деревья, озеро, лужайку, на которой еще недавно стояла Лукашева хата. А вон и он: осунувшийся, давно не стриженный, напівзодягнений, сидит под старой ивой, сонно поспускала седые от снега ветви. Сидит и умоляет свою изменчивую судьбу,'спрашивает у нее совета.
Сп'янило тебя, Лукашу, любви. Потерял ты его, потерял свое счастье. Где бродит оно, словно туман гаем... Но живет. Слышишь, живет! Ибо ничто в мире не исчезает бесследно, особенно же - любовь. Пусть ты его предал за свое безрассудство, пусть пренебрег, - раз рожденное тобой, оно будет жить вечно, не в твоем, так в чьем-то сердце, а будет жить, сажать дивоцвіти на земле этой окраденій; твое, только твое, - оно вырастет в большую всечеловеческой любви, которая уничтожит мрак, растопит лед, сковывающий души несвободных.
Слышишь голоса нового дня. Человек? Видишь рассвет? Он уже загорелся. Большой, кровавый. Вспыхнул пламенем сердец нищих, голодных, влюбленных в будущее, готовых ради него на большую потребность.
...В комнату зашел Цветок. Лариса Петровна не заметила, не обратила на это внимания. Климент Васильевич знал эти минуты: Леся не любила, когда препятствовали. Все же попал, казалось бы, благоприятный момент и сказал:
- Ты вся горишь, Лесю... Вольно же.
- Горю?! Правда, дорогой, вся жизнь моя - непрестанное горение. На моих очаз{ сгорело столько прекрасных сердец! То почему мое имеет тлеть? Я же - Одержимая... Я клялась их жизнью, их мукой. Я мертвым смотрела в глаза.
Горит мое сердце. Слышите, Люди? Его искра зажгла пылкой к вам любви. Вы научили меня нежности и жестокости, своим песням и плачам, научили добру и злу, радостям и страданиям. Спасибо вам. Люди! Я не гніваюсь за свои мучения, не жалуюсь на судьбу. Они дали мне сил Прометеевих, народного терпения. Я ими буду жить, я имею в сердце то, что не умирает.
Я иду к вам. Люди!
ТРОПАМИ "ЛЕСНОЙ ПЕСНИ"
Однажды летом я много путешествовал по Волыни. Именно продолжалась работа над "Лесей" - первой книгой будущей дилогии о Лесе Украинке, и мне необходимо было обновить некоторые впечатления об этом чудо-край, побывать в местах, связанных с именем великой поэтессы, встретиться с людьми, которые ее знали, видели, слушали.
Лето было в разгаре, пора стояла погідна, тепла, на лугах косили травы - над селами, над дворами стояли сладкие ароматы свежего сена, цветков, воздух бродило терпким ароматом молодой хвои, ситнягу, камышей, зелеными островами виднелись на фоне голубых волынских озер.
В Скулині, далеком, затерянном среди дремучих лесов селе на Ковельщине, мне встретилась группа учеников, так же путешествовала Лесиними тропами. В разговоре - куда кто едет дальше - один из учеников сказал не без гордости: "А мы в Нечімне, туда, где Леся Украинка написала свою знаменитую "Лесную песню"..." Я ждал, что кто-то поправит парня, да никто и не собирался этого делать, поэтому пришлось взять эту миссию на себя.
Каково же было удивление школьников, когда они услышали, что ничего подобного, "Лесная песня" написана совсем не здесь, не на Волыни, а далеко от нее, по ту сторону Кавказа, в Кутаиси. "Как же?" - только и бросил кто-то, однако возражать не осмелился, собственно, возражать не было чем.
К сожалению, это не первый случай, когда написания шедевра украинской литературы адресуют на Волынь. И не только дети, а, бывает, и взрослые, даже те, кто имел дело со школой, литературой.
Почему это так?
Прежде всего, конечно, от незнания истории литературы, а главное, на мой взгляд, от очарования самой драмой. Красота описанной в ней природы, обычаев, быта, богатство песен, легенд, поверий и сказаний так очаровывают, что действительно не остается сомнения относительно места написания сочинения.
Город Звягель - сейчас Новоград-Волынский, где родилась Леся Украинка, - стоит на живописной полесской реке Случь, среди рощ и дубрав, оно не раз упомянуто в стихах и письмах поэтессы. С Новоград-Волынского Лесины родители вынуждены были переехать в Луцк, а уже затем они поселились под Ковелем, где прикупили себе земли, посадили большой сад, завели какую-никакую хозяйство. Село называется Колодяжное - от колодца, что некогда стоял при дороге.
Леся очень любила Колодяжное и его окрестности. Она вместе со своими подругами, - одна из них. Варвара Иосифовна Дмитрук, дожила до наших дней и много рассказывала мне о малой Косачівну, - купалась в тиховодих озерках, рвала цветы и плела веночки, пела расчетливых волынских песен.
Ой ли так красное в какой стране,
Как здесь, на нашей родной Волыни!
Ночь объяла беленькие дома,
Словно маленьких детишек иметь,
Ветерок весенний тихонько дышит,
Словно деток до сна колышет...
...Однажды Косачей пригласили к Скулина, что километров за пятнадцать от Колодяжного. Стояла прекрасная погода, лето, Ольга Петровна собрала своих малых и поехала.
После нескольких дней пребывания в Скулині Леся и Миша отпросились у матери к Нечімного - урочища за несколько километров от села. "Там-то уж наверняка увижу ту русалку", - думала Леся. Мать отпустила малых вместе с пастухом, дядей Львом. Какая это была радость для Леси и Мишу! У дяди небольшая хижина, вон вся увешана различным зельем, неподалеку колодец, где такая вкусная вода, вокруг столько цветов, птиц, белок, такие могучие здесь деревья - глаза разбегаются, дух захватывает!
"Когда рано проснуться и взглянуть - кажется, все плывет куда-то на сказочных легких каравеллах. Потом, как поднимется солнце и сойдет туман, открывается удивительная картина: тиховоде, покрыто ковром из ряски озеро, окруженное зелеными, как рутвяний венок, берегами, за ним вильшина, а дальше лес, переходящий в густой сосновый бор и тянется неизвестно куда..""
Я стоял, очарованный красотой. Когда бы сейчас, через столько лет, меня спросили, что я видел, впервые оказавшись у озера, я ответил бы: тишину. Так, первым делом увидел тишину. Она была голубовато-зеленого цвета. Нечімне - одно из редких в наши времена мест, где не слышно выстрелов на заре. Сама природа позаботилась о его защиту - спрятала дальше от людных мест, окружила непроходимыми лесами и зарослями. Да и известную здесь легенду о том, что тот, кто придет к урочищу со злыми намерениями, будет или затянутый трясиной, или защекоченный русалками, по-моему, создала так же природа, чтобы предостеречь людей от неразумных поступков.
...А в мыслях трепетал - из того же письма: "И над Нечімним она мне мріла, как мы там ночевали - помнишь? - у дяди Льва Скулинського".
"У дяди Льва Скулинського". Что это: настоящая фамилия? В таком случае нам будет известен прототип одного из главных героев "Лесной песни" - там тоже "дядя Лев"; или, может, обычное определение места проживания знакомого Косачей?.. Тогда почему с большой буквы? Опечатка? Нет - вспомнилось - в оригинале Лесиной рукой написано так же... Итак, фамилия. Итак, "дядя Лев" из пьесы - это тот же "дядя Лев Скулинський", у которого ночевали Косачи.
На Волыни редко встречаются фамилии, которые бы происходили от названия села или города. Там больше - по роду занятий или по какой-то другой приметой... Как быть? Надо проверить.
К Скулина вернулся в полдень.
- Скажите, есть ли в вашем селе Скулинський? - обратился в сельской Раде до женщины-исполнителя.
- А как же?! - удивилась она. - Все мы Скулинські.
Именно этого я больше всего боялся. В раздумьях скоротав ночь, положил скорее добираться домой, к архивам, чтобы с их помощью уточнить.
Утром мы сидели с председателем колхоза на крыльце, ждали машину. День выдался ясный, безоблачный. Накануне начался сенокос, село казалось безлюдным - на рассвете все пошли на луга, на фермы. Вдруг донеслись какие-то звуки.
- Слышите? - насторожился я. - Где-то играют.
- Играют, - подтвердил председатель. -Есть тут у нас один старый...
Тихон - так звали старика - жил почти рядом с сельсоветом. Когда мы зашли, он сидел в "черной" половине дома. Перед ним на лавке лежали очень похожи друг на друга свирели, их было, наверное, тридцать. Тихон перебирал их загрубевшими, непослушными пальцами, клал на колени и, выхватив из жаровни раскаленную прутину, искусно прожигал ли в свирели дырочки. Дырочки были маленькие, аккуратные - в строку.
Мы поздоровались, но ответ услышали не сразу. Сначала легла на кучку еще одна готова дудочка, а уже потом поднялись на нас выцветшие глаза. Дедушка был сухой, щуплый.
- Здравствуйте, - ответил мягким, глуховатым голосом.
- Майструєш? - спросил председатель.
- Что-то делаю.
- А к тебе вот человек. Издалека.
- Если с добром, то садитесь, - пригласил Тихон. Глава вскоре ушел, и мы остались вдвоем.
- И давно вы их делаете, дедушка? - спросил я.
- Хе! Давно. Лет, наверное, с полсотни. Еще как пастушком в Левка Кукохи был и научился... Цепей, бывало, в Нечімному, то он все мастерит, все мастерит... Хороший был человек Левко. Певучую имел душу. А что уже знал всякой всячины... - Разговор захватывала старого. - То был человек! - продолжал он. - Землю знал, как свои пять пальцев. Один господин каждое лето ездил к нему. И с детьми, бывало.
- А как звали его, как фамилия того господина? - спросил я, видимо, очень волнуясь, потому что Тихон взглянул на меня подозрительно, все же ответил.
- Косачем звали. Кажется, Петром...
У меня дух перехватило. Вот так неожиданность!
- Как, вы сказали, фамилия Левково?
- Кукоха. Левко Кукоха.
И он поведал о нелегкой жизни земледельца. Левко был бедняком. Земля конечно. Песок песком. Но он и песок то любил. Никто в деревне и окрестностях - лучше него не мог угадать погоду, никто так не знал свойств трав и цветков, как знал их Левко. Но больше всего восхищала его музыка. Музыка полей и рощ. Он мог часами предаваться ей. В другие времена из него, наверное, вышла бы знаменитость...
Каждого лета Левко нанимался пасти скот. Только так он мог прожить. Община кормила его, одевала, она была для него и семьей, и родным домом. От тепла к теплу был Левко или в поле, на пастбище, или в лесу, лишь изредка наведываясь к села.
На то время, когда приезжали к Скулина Косачи, Левко батрачил у местного батюшки. Там они познакомились, тогда, пожалуй, и зародилось у гостей желание посетить Нечімне.
- Что же было дальше? - нетерпеливо спросил я.
- А что? Умер, и все, - ответил старик. - Перед самой войной умер. - Он задумался, глядя впереди себя, и сказал то, что, видимо, повторял не раз: - Добрый был человек...
Этот летний рассказчик не знал, что он так же "добрый человек", ведь сохранил в своей памяти бесценные для нас воспоминания.
Это было во время моих первых посещений Колодяжного. Вечером, после целодневного блуждания, я вернулся на бывшую усадьбу Косачей.
На дорожке, ведущей к дому, показалась фигура. Я сразу узнал в ней Варвару Иосифовну Дмитрук, Лесину подругу, с которой встречался накануне.
Старушка, видимо, не замечала меня, хозяйственно обдивлялась усадьбу, то на ходу подбирала, потом долго закрывала ставни в главном (родительском) дома, наконец представилась до "белого домика". Она шла босая, почти неслышно ступая; высокая, чуть надломлена старостью и жизнью, в белой-белой обильно вышитой рубашке, казалась какой-то сказочной...
- Сидите? -спросила. -Внучка моя, Зоя, пришла вот с поля, принесла букет - нате, говорит, понесіть Леси.
В руке она держала цветы - душицу, топорики, василька, очень пахучие полевые ромашки и еще какие - различить которые уже сумерки мешали.
- Здесь недавно девушки были, - сказал я, чтобы поддержать разговор.
- Они каждое лето здесь хозяйничают. Внучки Лесины... Когда-то и мы были такими, - вздохнула Варвара Иосифовна. - Бывало, прибежит ко мне Леся - жили мы тогда, считайте, по-соседски, наша хата стояла вон тамечки, - показала рукой на огороды, - прибежит и:
"Варко, пойдем по цветы!" Здесь работы полно - и меньших глядишь, и миски-ложки помой, и зелье нарвы... да, а она: пойдем да пойдем. Справимся, поприбираємо вдвоем - и айда. Недалеко же, на пастовні, цветков тех, что звезд в небе. Каких только хоть... А Леся любила плести венки. Вот накопим цветков, посідаєм под ивами и ну плести, ну плести... Друг друга лучше. А в лучшем Леся могла и весь день проходить. Может, видели: есть ее фотография, там она как полевая царевна в лентах и в венке с дикими рожами. С дикими рожами плести трудно - колючие, зато как красиво!..
Варвара Иосифовна осмотрелась на дверь так, будто ждала, что они вот-вот распахнется и на пороге станет сама хозяйка "домика", Леся, и она вручит ей цветы. Но дверь безмолвно белели при лунном сиянии, вокруг стояла тишина, тишина, которая бывает в селе разве что только короткой летней ночи после тяжелой дневной работы, и подруга Лесиних дней, очевидно еще и теперь смущаясь воспоминаниями, не снесла молчание.
- А что уже песни любила! - молвила снова. - Не спала, не ела - только слушать. И слушал, и сама поет. А то еще записувать начала. Зачем, спрашиваю, записываешь, ведь и так добрую память имеешь? "Э-э, - говорит, - то я знаю одно, а вот когда будут списаны и еще отпечатанные - все будут знать". Так хотела, чтобы нашу песню все знали! Щлу книгу об песни наши лесные написала. Читали, наверное?
- Даже оперу слушал, - похвастался я.
- Ну вот. А я и вчитать незугарна.
- Совсем не умеете?
- А не умею. Леся хотела было научить, уже несколько букв и знала, и как захорувала она, как начали возить ее по тем сделкам - пропала вся моя грамота.
Мне хотелось больше услышать о прошлом, о Лесе, и время от времени, как только мог осторожно, возвращал разговор к тому.
- И клуб в деревне хороший, а вот "Лесной песни" ваши любители до сих пор почему-то не поставили. - Сказал и пожалел было уже достаточно четко прозвучал в моих словах упрек. Но Варвара Иосифовна не уловила его, или, может, молча, в душе простила мне.
- Поставят, - заверила. - Умора! Бросились по селу в поисках лаптей и, поверьте, с трудом нашли несколько пар... Из города, из театра, здесь наезжает один, - прибавила потом, - помогает, то уже, наверное, поставят. Был и у меня - расспрашивал что к чему. А я разве знаю? Знаю только, что Леся ни праздника, ни свадьбы ни одного не проходила - все слушала и все примечающий. По людям ездила. Слышали, наверное, о Нечімне? Это по Скулином, километров пятнадцать отсюда. Был там в Косача, у Петра Антоновича, у отца Лесиного, свой человек, то Леся и ездила туда летом. И Михаил, братец ее, так же ездил. Однажды, когда вернулись оттуда, Леся чуть ли не всеньку ночь рассказывала о Нечімне: про озеро, которое оно там студенистое и заросшее, о дубы, что их там видела... и о каком, - не припомню его имени, они у него еще ночевали в лесу, - дяди, который літував в Нечімному со скотом и знал много всякой всячины, самому лісовикові был приятелем, много рассказывала. Да...
Неспешное повествует Лесина подруга, а передо мной все четче вырисовываются волшебные картины "Лесной песни"; щелочью плывет легкий туман, тянется тишина на прохладные лунные лучи, а мне мерещатся лешие и водяные, русалки и потерчата; слышатся переборы свирели, голоса неведомых лесных обитателей... Нагострюю слух, напрягаю зрение...
- Говорят, все это пишется в Лесиной песни. - Она так и сказала: Лесиной песни.
- Ага, - підтакую, - все это там е. Старушка задумалась - видно, нахлынула седая возрастная древность, пленила внимание. Вдруг приподнялась.
- Пойду поставлю букета.
В комнатах чисто, уютно. В окна пробивается и мягко ложится на пол лунный свет. "Вот север ударила - лучший работы время", - вспомнилось Лесине, и я подумал, что, видимо, такими ночами творила Леся свои бессмертные стихи, обдумывала свои драмы и повести, размышляла над горькой человеческой недолей...
Варвара Иосифовна работала, не зажигая света, - видно, ей по мелочи было известно, где что лежит. Опорожнила немалую вазу, вынув оттуда увядшие цветки, поставила свежие.
- В этой самой вазе стояли цветы и при Леси. Я подошел, коснулся вазы и будто почувствовал легкое тепло Лесиних рук.
- Больше ничего и не осталось, одна ваза, - словно оправдываясь за лихолетья и жестоких людей, которые приходили и забирали с собой драгоценные Лесины вещи, сказала крестьянка. Видно, ее часто об этом расспрашивали, и на этот раз она решила предупредить вопрос. - Война за войной - разве что удержиться? Мало и саму хижину не разнесли... Тут была ее спальня, - показывала комнаты, - а тут, где мы с вами - гостиная. Так стоял стол, так фортепиано. Тут Леся принимала гостей, и своих, деревенских. А бывали в ней люди ежедневно: господин обидел, того, суд - все к ней приходили... А сколько здесь книг прочитано! Сколько просиджено вечеров!.. Каждую весну, как только Леся в селе, Шевченко справляли именины. Наскликав людей, розсадовить так-а на скамьях и играет или читал о гайдамаков и о Екатерину... Глядишь, и своего-то достанет - Тут-о, как сейчас вижу, портрет Шевченко висел. В полотенце и в венке из колосьев. Я сама не раз убирала Шевченко к празднику. - Старушка даже подошла к простенку, свела уставшие руки: дескать полотенце одхилився или колосок слишком вибався из венка, вот-вот упадет.
Варвара Иосифовна распахнула окно, и кудрявая вишневая ветка ночным гостем впорхнула в комнату.
- Ик, какая прыткая, - отозвалась к ней, погладила веточку бабушка. - Того и ждет, чтобы только окно одчинилося. Нет сада, - сокрушенно вздохнула. - А какой же был густой и большой! Аж вон куда, чуть ли не в лес тянулся. Усохли деревья, а которые и вырубили... Пойду, - неожиданно сказала старуха. - Потому и поздно, да и вас же заговорила совсем.
...Десятки лет одділяє сегодняшнее от тех дней. Много воды утекло небольшой рекой" берет свое начало в колодяжнянських окрестностях; много раз устелялася барвинком и рястом волынская земля... И когда думаешь обо всем этом - сердце радуется, радуется тому, что есть такой уголок Земли, такой народ, которые дали миру Лесю.
