тну ранняя весна. А в мыслях клубились, словно утренний туман, обрывки разговоров, слова чутих песен, мелодий... Вспоминался в неволе яростно скатована тетя... А что, если написать об этом?! Чтобы знали все!
Тетя люба!
Не плачь, не горюй.
Так и начать... Однако что же дальше? Слова должны звучать легко, как в той песне, что ее тетушка любила. Как это там? Ага: "...Мы же не злякаємось. Гордо и смело знамя преподнесем за правеє дело, знамя борьбы за свободу народа, чтобы царила везде воля и согласие..."
Леся быстро достала тетрадь. "Смело - дело... народу - согласие..." А в ней: "Дорогая... тетя люба..." - рифмы не находилось. А вот к "горюй" само как-то пристало - "борись". "Борись. За правеє дело борись..." Замечательно!
Торопливо записала:
Тетя люба!
Не плачь, не горюй.
За правеє дело борись.
Вот обрадуется тетушка, когда узнает, что она написала про нее стихотворение. Потом она положит слова на музыку, и песню петь везде, все узнают, кто такая тетушка Елена.
Леся до того увлеклась, что забыла обо всем. Она была там, в далеком неведомом городе, где толпится народ, добиваясь правды, где неистовствуют в яростной злобе палачи.
Порыв ветра хлопнул окном, и Леся вздрогнула. Только теперь заметила, что на улице будто вечереет. Как захлопывал окна, увидела - то тяжелые тучи заслонили солнце, стемнили нежную голубизну ранней весны.
Вдруг что-то резануло горизонт, ослепительно осенило облака и с исполинской силой загрохало над миром. В спальню зашли мать и Лиля.
- А мы думали, что ты отдыхаешь, доченька, - Веки у матери были красные, вид осунувшийся, усталый. Ольга Петровна прижала детей, подошла к окну, где по стеклах медленно стекали крупные капли.
- Первая гроза, - сказала она. - Будет тепло. А молнии резали сумрак, гроза бушевала, спуская на землю длинные полосы дождя.
Х
В семье много говорили о киеве. Часто поступали оттуда письма - од Лысенко, Судовщиковой, реже - от Старицких, которые жили в городе преимущественно зимой, а лето проводили на селе.
Леся бывала в Киеве, еще когда жили в Новоград-Волынском, но за давностью те посещение помнила смутно. Как только стало известно о следующей поездке, дети обрадовались.
- А у кого мы будем жить? Долго туда ехать? - посыпались вопросы.
Несколько дней прошло в приготовлениях, и вот они все трое с мамой - в дороге. Легонько одеты, потому что на улице уже теплеет, смотрятся с интересом в вагонное окно.
Приятно сидеть вот так и любоваться зелеными лугами и кустарниками, маленькими речушками, что заманчиво блестят на солнце, будто улыбаются, радуются весне...
Неспешно ползет поезд. Он часто останавливается на полустанках, и тогда в вагон заходит все больше и больше людей. В свитках и коротких полушубках, в лаптях - женщины и мужчины. За плечами у них большие, чем-то наполненные короба. Крестьяне сбрасывают их, облегченно вздыхают, разгибаясь.
Леса и перелески плывут за окном. Зеленые, разве что кроме дубов. Эти еще не проснулись от зимней спячки, стоят, уныло свесив безлистный ветки. Чего оно так: одни деревья уже имеют листья, а другие чернеют, словно обожженные. Ведь всех кормит одна земля.
Села... Избушки расползлись в одиночку по балкам, пригорках и хуторах, затерялись среди садов. Дома необ мазаны, светят языков ребрами крыш, особенно с боковых стен, общипанные - на поджог. Двор розгороджені, лишь кое-где, где дома под железом или черепицей, торчит высокий крепкий частокол. А то - голо: зима все съела. Хорошо тем, кто возле леса, там не надо хоть дрова сокрушаться.
Именно пашут огороды. На одном полустанке Леся увидела, как рядом с сухореброю лошадке, запряженной в плуг, тянул, согнувшись в три погибели, человек. Это было над самой колійкою, и Леси хорошо видно, что и на крестьянину, как и на коне, шлея, и напинався он не меньше. Ралом правила женщина.
Леся взглянула на мать. Ольга Петровна тоже наблюдала за этим, и глаза ее словно заволоклись туманом.
В вагоне не смолкают разговоры. Уже и нерано, сумерки залегли вокруг, а путники не спят. Не спит и Леся, прислушивается к тем болтовни. Вон несколько женщин, распустив хустя, неспешно ведут разговор, поддакивают друг другу; мужчины же - конечно: чадят табаком, вплоть сине в вагоне, и гуторять без конца о своих крестьянские блага... Душно, шумит в ушах; ритмично вистукують колеса.
- Как тебе, доченька? - спрашивает мать.
Леся повернула к нему головку, кліпнула - все, мол, хорошо - и снова бросает глазками из одного конца вагона в другой. Миша тоже не спит, крутится и нечаянно толкает сестру, ведь они на одной скамье... Тесно, но никто не жалуется Отец предупредил, что будут ехать в третьем классе. Это - чтобы "людей увидели". Действительно, здесь есть на что посмотреть. Каких только лиц не забачиш!
В самом дальнем углу, там, где полумрак, откуда время от времени пробивается приглушенный девичий смех, - вынырнула песня. Начали ее два голоса - как-то робко, неуверенно, и постепенно песня, как птица, стріпнувши
крыльями" вознеслась над головами. Стихли разговоры, еще громче звучит песня.
Ой я росла, росла, как в бору сосна.
Дала же меня мать да и за недоросля.
Леся силится запомнить слова, и сон и усталость побеждают. Подмигнет глазами, схватится за какой-то строчку...
- Спи уже, деточка, - мать ей.
А за окнами темнота налегает со всех сторон...
Второго дня были в Киеве. Город встретил их утренней перекличкой заводских и фабричных гудков, ясным блеском солнца на золотых куполах Печорской лавры и Софийского собора, каким-то беспокойным гулом. Грохотал толпа, вывалился из поезда и серой лавиной плыл к вокзальной площади, гудела под ногами земля.
Ольга Петровна наняла извозчика. Низенький, в начищенных латанных сапогах и длинном, с чужого, видно, плеча пиджаке, мужчина помог им сесть, и высокая бричка легко понесла их по Безаковской. Слева, над самой дорогой, - огромное строение.
- Завод, - пояснил Миша.
- А ты откуда знаешь? - возразила ему Леся.
- Слышишь, как тамечки стучит и грохочет? То машины.
Мама тоже подтвердила, что завод. Какой же он огромный! В Луцке ни одного такого нет. Леся пристальнее присматривается к окнам - за ними снуют люди, стоящие станки, машины. Вот бы взглянуть на них! Да нет, кони несут все дальше и дальше.
А это что? Видно, базар. Народу - не счесть. Рядами и так, вместе, стоят, торгуются. Даже улице трудно проехать. Кучер сердится, погукує, натягивая вожжи. А толпа бурлит, словно река, вышедшая из берегов.
Узенькая улочка повела их вверх, и вскоре, миновав Большую Подвальную, они остановились перед высоким серым зданием на Стрелецкой.
- Вот и приехали, - сказала Ольга Петровна. Миша и Леся быстро позіскакували на брук и помогли слезть Лили. В коридоре послышались голоса, поспешные шаги, и в дверях появился средних лет мужчина в очках, а за ним - две женщины.
- Ольга Петровна, голубушка!.. Хоть бы были телеграмму дали. - Он вежливо целовал Косачевій руки, обнимал детей, суетился. - Ярина, бери скорей вещи... А мы ждали, ждали, да и надежду потеряли...
Петр Николаевич Солонина был давним знакомым Косачей. Они часто у него останавливались, приезжая в Киев, и каждый раз при встрече хозяин просил своего тезки привезти малых показать им город.
Гостям отвели две небольшие комнаты. В одной поместились Миша и Леся, в другой - Ольга Петровна с Лилей, устроив там что-то вроде кабинета. Мама именно взялась за издание "Співомовок" С. Руданского, и рабочее место ей было необходимо.
После короткой передышки осматривали город. Оно было очаровательное в своей весенней красе. Залитые теплінню широкие улицы, аккуратные скверы и палісаднички между серой громадиной домов, зеленые склоны Печорську... А там, за Подолом, если смотреть с Владимирской горки, свободно течет широкой поймой Днепр-Славутич. Какой же он величественный и гордый! Недаром столько песен о нем сложено столько легенд между людьми ходит. "Стояла бы так и смотрела-смотрела", - думает Леся, меряя взглядом пропахший весной пространство.
- Мамочка, а какие реки впадают в Днепр? - спрашивает она.
Ольга Петровна отрывает взгляд от манливої далей.
- Много... вон голубеет Десна, а там, за теми лесами, Припять... В Припять впадает Стырь.
Вон как! В голубых волнах Днепра плещут и их волынские воды. Это если сесть в Луцке на лодку, то можно доплыть до Киева.
- Слышишь, Миша? Как вернемся домой, сделаем такого лодку и отправимся... в Киев, потом в Канев, на Тарасову могилу, ладно?
Миша смотрит на сестренку насмешливо.
- Придумаешь... Разве же наша лодка столько вдержиться на воде?
Как она об этом не подумала? Пленила ее Днепрова красота, очаровали те далекие рощи, что едва виднеются на горизонте, рутвяні луга с зеркалами старых русел и ивняками.
- Мам, а чего мы не живем в Киеве? Что ей сказать? Это вопрос не меньше волнует и Ольгу Петровну, а вот решить его они с мужем не могут. И, видимо, потому, что он в немилости у начальства. Другие давно уже обжились себе на месте, а они до сих пор не имеют постоянного угла...
- Все не могут здесь жить, доченька. Когда-то и мы будем.
- Пусть папа приезжает, и зоставаймося. Ему же там скучно без нас?
- А мы быстренько и отправимся обратно, будем все при купцы.
Так не хочется. Она еще не разглядела как следует города. "Лучше помовчать, а то мама действительно начнет спешить", - рассуждает Леся и сводит разговор на другое.
Находились вволю. Вернулись уставшие, переполнены впечатлений.
Николай Витальевич Лысенко и его жена Ольга Александровна ждали их уже с час.
- Вот так гости! - начал шутя упрекать Николай Витальевич. - Не успели приехать - уже и не найдешь их.
- Дети не дают посидеть, - оправдывается Ольга Петровна. - То туда пойдем, то туда... И почти весь день потратили...
- А ну-ка, где они, те малые? Детей позвали в гостиную.
- Ольга Петровна! И как же они выросли! - восторженно воскликнул Лысенко, когда Миша и Леся, щурясь от яркого света, робко переступили порог. - Нет, вы посмотрите, Петр Николаевич... Что рост, что красота...
Лесей тем временем занялась Ольга Александровна. На ее просьбу девушка декламировала "Русалку" Мицкевича, время от времени поглядывая на мать.
Николай Витальевич невольно заслушался. В голосе девочки было столько умиления и вдохновения, что его сердце забилось взволнованно. Когда Леся закончила, он подошел, положил на ее плечико широкую ладонь и поцеловал в лоб.
- Молодчина. - Взяв Лесю на руки, Лисеико сел на диване. - А еще что ты знаешь?
Леся пристыженно молчала, перебирала пальцами косичку.
- Она и играть умеет, - похвастался Миша.
- Да неужели? На фортепиано? - искренне недоумевал Николай Витальевич. - Ну же, ну. - Он перенес Лесю на стул перед фортепиано и остановился, ожидая, что будет дальше.
Леся подумала минутку, привычно взяла аккорд и плавно начала "Ребята-молодцы". Лысенко подошел к Косачевої и молча пожал ей руку. В выражении его лица были и удивление, и восхищение.
Леся закончила играть, женщины громко захлопали в ладоши, а Николай Витальевич еле сдерживал слезу, невольно выкатилась. Он тоже зааплодировал.
А Леся снова заиграла. Общество придавало ей сил и смелости. Ручонки легонько перебегали по клавишам, девочка играла и играла, вызывая из памяти полузабытые, давно разученные мелодии. Краем уха прислушивалась к разговорам, ловила обрывки фраз, и мало задумывалась над ними. Но вдруг ей послышалось знакомое имя. Стишила игру, сбилась с ритма и в конце концов перестала совсем... Да, говорили о тетушку. И какую же страшную весть принесли Лысенко! ее любимую тетушку Оленочку сослали в далекие, неведомые края, где солнце светит по-другому, где на каждом шагу человека подстерегает смерть.
"...Тетя, дорогая моя", - звала в мыслях Леся. Вспомнились рассказы Анны Ивановны, Шура, смерть ее отца... Все это так поразило, что Леся незаметно оставила взрослых.
Второго дня Леся нездоровится. Ночью ужасалась страшных призраков, которые, казалось, кишели в темноте, а днем все напоминало ей о тетушку. Еще эти фотографии на стенах, с которых улыбаются большие, умные тіточчині глаза. Хоть бы сняли их. "Кто же мне песен споет теперь?.. А еще собирались вместе к роще - слушать птичек, собирать ягоды..."
- Матусенько, поедем домой, - просила.
Ольга Петровна и хозяева, как могли, развлекали ее, и девочка больше відмовчувалась. Пришлось Косаче-вий так-сяк заканчивать дела и спешить к Луцка.
Дорога немного развеяла Лесину тоску. Однако ненадолго. Дома, как только увидела Шимановских, - Павлик и Антон уже были с матерью в Луцке, - это чувство овладело Лесей с полной силой. В памяти оживали тіточчині рассказы, страстные песни, пели вечерами. Они блестели, бередили душевную рану. Леся ненавидела тех далеких людей, которые осиротили Антона и Пав-лыка, забрали тетушку. То же они, видно, убили Шевченко... А что, если и тетушку ждет то же самое? Декабристы... Среди них и Яков, мамин дядя. Никто, наверное, оттуда не возвращается.
Она готова была вступить в поединок с палачами. Только далеко тот Петербург. А в Сибирь ей вообще не добраться. Это там, где восходит солнце, за дремучими лесами, за высокими горами... Вспоминала Кармалюка. Вот иметь бы его силу и храбрость. Пошла бы, отыскала дорогу ей человека, освободила. Она, бедная, м читься там, только и надеется, видимо, вернуться к родному краю-Мысли, как тучи перед грозой, клубились, туманом повивали сознание. Словно вспышки молний, строки нанизывались поднизью отборных слов... Взгляды нуть еще раз на родную страну...
Вокруг темнота, ночь. Уставшие дневными хлопотами, спят папа и мама, что-то непонятное бормочет спросонья Миша. Только от нее все улетает, ничто не интересует. Даже книги, которые накупили в Киеве. Хотела было читать вечером, и строки путались, и на каждой странице среди них смотрели грустные тіточчині глаза. Слез в них не было - только тоска и боль. И желание посмотрят еще раз на синий Днепр... на степь... могилки, среди которых білоголовим дівчатком прошло детство, где впервые родились пылкие головы.
Что-то неудержимое охватило девочку. Оно несло ее, как ветер билиноньку, в край далекий, суровый. И не кто-то уже тосковал по Украине, а она, Леся... Ни судьбы, ни воли у нее, только надежда греет обессиленое сердце... Надежда вернуться! Там жить или умереть - ему все равно. Чтобы на своей, на родной земле.
Короткая летняя ночь таяла. Привычной суетой на улице рождался день. Он пришел незаметно, выкупан в росах, - свежий, заманчивый. Ласково заглянул в окна, дохнул прохладой, смыл тревожную дремоту. Леся підвелась и села на кровати. От бессонницы тяжелой казалась голова, однако ни боль ее, ни усталость не заслоняли мыслей. Они были ясные, хоть и безрадостные.
Неслышно Леся подошла к столику и, ежась от утренней свежести, поспешно начала записывать:
Ш судьбы, ни воли у меня нет.
Осталась только одна надежда
Надежда вернуться еще раз на Украину..
Не заметила, как в спальню зашла и стала позади мать, - писала и писала, заплетавшая кружевом строчками бумагу. Только как на плечо легла мамина рука, обернулась - Мне страшно, мамочка... А что, как ее закатывают..
Не вернется тетушка. - Леся льнула к матери, дрожала. Однако в глазах ее не было ни слезинки - только отчаяние и ужас, и жгучий, словно соль на раны, затамований боль. Ольга Петровна смотрела на нее и не узнавала. За ночь дочь будто постарела: не по-детски сурово сведенные брови, едва заметная морщинка волнисто пересекла высокий лоб.
- Уймись, доченька. Все выяснится, и тетушка приедет жива-здорова... нельзя так. Ходы одевайся. Вон и Миша уже проснулся.
Заглянул Петр Антонович.
- Что тут у вас? - Он взял исписанный Лесей бумажку и долго, внимательно его рассматривал. - Стихотворение?
Леся молчала, со страхом смотрела на свое писание, будто не бумага был в отцовских руках, а кусочек ее больного сердца.
- История с Еленой окончательно вывела ее из равновесия, - ответила Ольга Петровна. - Всю ночь, говорит, не спала.
- А для начала неплохо, - взглянул на жену Петр Антонович. -"Ни судьбы, ни воли у меня нет, осталась только одна надежда". - Он сел в задумчивости к столу, еще раз перечитал написанное и перевел взгляд на Лесю. Она все еще прижималась к матери, как детеныш, что испугался своего первого шага. И где-то за этой дев'ятилітньою девочкой, словно сквозь туман, Петр Антонович видел зимний Новоград-Волынский, морозяну февральскую ночь и крохотное, укутанный в пеленки тельце, что его вынесла ему от роженицы мать, Елизавета Ивановна. Думал в ту торжественную час, что так рано забьется тревогой детское сердце? "Какая же твоя долюшка, доченька, путь тебе уготована?"
- Спасибо... Лариса, - молвил наконец и протянул дочери руки. Она постояла мгновение в нерешительности, а потом бросилась, обвила отцовскую шею, и Петр Антонович почувствовал, как взволнованно бьется ее сердце.
- И нечего-ибо вам! Задушиш ребенка, - сказала Ольга Петровна. - Мне за все мои стихи ни разу так не благодарил, - шутливо укоряла мужу, - а это ведь только начало стиха.
- Ничего, начало, такой будет и конец, - уверенно молвил Петр Антонович. - Ага, Лесенько? Она лишь кивнула на то и еще сильнее прижалась к отцовских груди, словно впервые встретила его после разлуки или же прощалась на долгие годы.
XI
Время - хороший доктор. Прошло несколько недель, и Лесине горе стишилося, вгамувалося. Но не забылось. Девочка выливала его своим друзьям, когда собирались в руинах замка, воспевала заунывными песнями. Она поміт но похудела, стала более уязвимой. В ясных глазках осе лилась постоянная задумчивость.
- Ты бы отдохнула, Лесенько, - сказал как-то дочери Петр Антонович, когда уже слишком засиделась над книгами.
- Эге, то пусть и Мишка гуляет, чтобы я не отстала от него... А то он все учит и учит.
- Ну, это мы уладим. Мишенька! - крикнул Петр Антонович. - Хотите, отвезу вас в Колодяжного? На вакации.
- А где же мы там будем жить?
- Вот тебе и казак! Летом каждый кустик ночевать пустит.
- Да я - что? Мне все равно, - оправдывался Миша. - Вот как Леся.
- поедемте, папочка, поехали! - заплигала из радостей Леся. - Сейчас цветков там, ягод... поехали!
- Надо маму спросить, как она.
- Я быстро, - Леся метнулась на кухню за мать. Ольга Петровна не возражала. Она уже и сама не раз думала, что детям необходима прогулка. Колодяжное, с его полными волшебной полесской красоты окружающими рощами и лугами, наверное, даст необходимую им утешение.
Поселились в еще не законченном большом доме. Одна из трех просторных его комнат уже была готова, побеленная, а кухню Петр Антонович попросил печников временно сделать на улице. Под низеньким гонтовым покрытием те построили плитку, вывели трубы, и кухарка - чепурная, проворная женщина, которую Ольга Петровна наняла еще в Луцке, -ежедневно готовила там блюдо.
Именно поспевали вишни, сады краснели от ягод. Ольга Петровна сушила их, насыпала в бутыли. Весь день она была занята, распоряжалась на строительстве, потому что Петр Антонович сразу же вернулся в город. Леся и Миша чувствовали себя вольготно. Они быстро подружились с деревенской ребятней и только и ждали момента рвануть с ней на пастівень, где уйма цветков, до недавнего озерца, напівзарослого ситнягом и покрытого зеленым ковром ряски. Сколько там лилий! Белых, желтых... Так и манят к себе. Хоть сорвать их не так-то легко - топь засосет... И ребята добираются. Сбрасывают одежду, делают из ситнягу кулики и плывут на них на самую середину.
С запада к села подступал дубовый пралес. Он напоминал Леси звягельские темные боры, поездки в окрестных сел. И легенды. О нимф, леших, русалок, водяных. Они навсегда вошли в ее сердце, жили в воображении обычной жизнью, как и все другие друзья. Сколько раз искала встречи с ними, а все не везло. Еще тогда, на Купала, как были в Жабориці, надеялась увидеть причинных девушек, послушать их веселых песен, и ни одна не появилась тогда, не пришла. То ли час была не верна, а другое что помешало... "А почему бы здесь не увидеть нимфы?" - пришло однажды в голову. Это было погожего вечера, когда они с Мишей возвращались с гулянки. Еще червоніло крайнебо на западе, спадала сбитая чередой пыль, а над головами с приглушенным свистом носились летучие мыши. "Один против ночи страшно, - думала Леся. - Может, пригодится Миша? - Глянула на брата и засомневалась: - а Ну, как сам не пойдет еще и меня не пускать? Ведь ночью шляются всякие силы - чистые и нечистые". Решила осторожно выведать жену мнение.
- Миша, тебе здесь хорошо? - забросила издалека.
- Очень! Столько пространства, не надо корпеть над учебниками. А почему ты спросила? Тебе не нравится?
- Ш, ты? Я готова здесь навсегда остаться... Лес, озера. Там-то, видно, мавок га леших! Вот увидеть бы!
- Чего захотел! Так они только ночью выходят.
- Ну и что! Хотя бы и ночью? Миша глянул вопросительно на сестренку.
- Ты ба, которая смела! Гляди-ка... Спорить было бы лишним, и Леся промолчала. Ясно и так, что брат не составит ей общества. "Придется самой... Доберусь до той вон башни и обратно", - думала.
С таким рішенцем и легла спать.
Не спалось. Да и до сна! В открытое окно дышала пьянящими, на луговых травах настояними благовониями летняя ночь, таинственно шептались молодыми листьями дерева, а на пастівні, в вільшині, что подступала к самому двор, не унимались соловьи. Леся подняла головку, выглянула в окно.
Рядом зашевелилась Лиля.
- Что тебе, доченька? Лежите спокойно... Спите, - послышался сонный мамин голос.
Не отозвалась на него, притихла. Лежала с закрытыми глазами и прислушивалась. Недалеко, видимо на выгоне, гуляла молодежь: неугомонно заливался громкий бубен в чьих-то сильных руках, то затихала, то снова тонко выводила скрипка; иногда выныривала песня, однако ненадолго: видно, еще не пришло ей время...
В комнате тишина. Всех одолел крепкий сон. Хорошо, что Джальми нет, а то услышала бы и начала скулить.
Затаив дыхание, Леся слезла с пола, на цыпочках подошла к двери. "Что, как заскрипят?" Осторожно нажала на ручку и толкнула боком дверь. Открыла - чтобы как-то продвинуться - и стала в сенях, прислушиваясь... Тихо. Шхто и словом не отозвался. Можно идти.
Вне дома, минуя обору, чтобы случайно не встретиться с кухаркой - она ночевала на улице, - добралась до пастівня, постояла в нерешительности и, не помня себя от страха, направилась по тропинке, которую заметила еще днем, когда ходила к озеру. Высокая густая трава брызгала росой, приятно остуджувала жарко от волнения тело. По небу бродили седые облака. Они то заслоняли желтый парень, от чего бледные тени медленно катились полями, то выпускали его, и тогда мягкое сияние разливалось над землей. Вздыхал легкий ветерок между отраслью.
Вот и опушка. Шд ногами затрещал мелкий хруст, ! его треск легонько покотивсь между деревьями. В кустах, темными купинками подступали к тропе, застонал филин...
Леся вздрогнула и остановилась. Колодяжного не было видно, гінкі тополя едва маячили в лунном свете... "Может, вернуться?.." - пришло на ум. "Как, не увидев нимфы?" - возражал другой голос. Кому он принадлежал - не знала, только чувствовала в себе некую раздвоенность. Одна Леся стремительно рвалась вперед, а другая останавливала ее.
Победила все же первая. Подчиняясь ей, Леся перекрестилась и опасливо вошла в лес. Кісники ей розмаялись, цеплялись за ветки, и девочка этого не чувствовала, пробиралась от ствола к стволу... Наконец перед ней открылось небольшое лесное озерцо с тихим плесом. Блестело оно - спокойное, сонное. Могучие дубы, росшие возле него, молча любовались красотой. "Тут и ждатиму, - решила Леся и плотно прижалась к дереву. - Они больше всего любят купаться в лунные ночи".
...Ждала, но ничего не видела. Понуро стояли в задумчивости дубы, кричало, нагоняя страх, ночная птичничестве, и хоть бы тебе на смех что привиділось. "Видно, плохое я место выбрал: близко к селу и к опушке. Зайти бы дальше, и заблудиться можно", - думала Леся. Щеміли пожалені крапивой ноги, липла к телу мокрая юбка, хотелось присесть, согреться... "А дома, видимо, ищут... Мама и Миша бегают, зовут, - сновали мысли. - Да где там! Они себе спят... Но почему же ничего нет? То ли ночь такая выдалась, или что другое?"
Затихла молодежь на выгоне. Запели первые петухи. Леся постояла немного, все еще надеясь увидеть русалку, а потом нехотя, оглядываясь на озерцо, пошла обратно.
Когда выходила из леса, что-то человеческим голосом закричало над головой, зашелестело в сорняках, залопотіло. Застыла на месте, а потом, опомнившись, со всех ног бросилась домой.
XII
Быстро шли дни. Леся никому не рассказывала про свои ночные приключения, только ходила словно зачарованная. Видела эту русалку, высокую роста, с красивым округлым лицом и длинными волосами, волнами спадающими на плечи, на грудь... Одежда имела прозрачный, сквозь который просвечивало утле тело... То купалась беззвучно в прозорім лесном ручейке, то забавлялась, качаясь на тонких березовых ветвях, то легко, словно на крыльях, бегала горами и долами, вплоть реял ей одежду, рвала цветы и заквітчувалася ними...
Как жаль, что нет фортепиано! Положила все это на музыку, играла бы и играла - беспрестанно... Музыка всегда возвращает бодрость. Да и не только поэтому. Сколько здесь прекрасных мелодий! Они звучат в серденьку громкими соловьиными перепевами, серебряными жайворонковими колокольчиками.
Где-то здесь была подоляночка,
Где-то здесь была молодесенька...
Одну за другой откладывала в памяти, берегла песни, как самое драгоценное сокровище. "А Михаил Петрович советовал записывать", - вспомнилось недавнее письмо от Драгоманова.
Выпросила несколько листов бумаги, сшила его и занотувала все, что знала, песни. Еще и Миша добавил немного.
Это было куда полезнее от ежедневной суеты. Мама - то похвалила! Даже попросила рисовать для нее самые интересные узоры, что не так уж трудно;
Варка, Иосифа Пирогово, знает, у кого в селе лучшие рушцики.
Ну и бедовая и Варька! Тоненькая, пожелтевшая от лихорадки" а разбитная, словно козленок. Щлий день вертелась бы волчком, и ей ноги не болят. И на огород - по сорняк для кроликов, и к сажалки - по ряску для уток, и на качели - везде успевал. Когда бы не то малое на ее шее - кто знает-что бы выдумывала. А то и забавляй его, и смотри, чтобы песка в рот не трогало... Морока, да и только! Уже сколько Леся просила Федоську, Варчину мать, чаще отпускать ее гулять, - где там! Даже слушать не хочет. "Вам, - говорит, - панно, свободно гулєти, потому что есть за кем. А Варке, коб вы знали, уже зароблєти пора. Девка... Кто на нее приробить? Нехтолиця тот проклє-тый, п'єниця неусыпный?" Это она о муже так, о Иосифа" Варчиного отца... Жаль его. "Слабый", - говорит Варя. А люди поговаривают, будто женщина свела так, чтобы не пил и не длявся без дела... Может, оно и правда, потому что Леся сама не раз слышала, как Федоська кричала мужа неподобними словам, еще и проклинала: "А чтоб тебя заглумило!.. Чтобы ты скопитів!.. Вот я тебе!"
Чем бы его помочь Варке? Не раз над этим думала, жалела, что не взяла с собой копилки. Там, видимо, уже несколько рублей набралось. Если не все, то половину можно было бы отдать. На новогодние подарки еще соберется, а Варке на кафтан как раз хватило бы. Потому что так уж она заглядывалась на ее наряды и допытывалась, почем покупали, что сожалению пронизывал. А то, видно, не выдержала. Это как они под ивами у кадуба сидели и читали. Слушала-слушала и вдруг: "А дай-ка, Леся, я поміряю твою юбку".
Бедная она.
...Од мрійних мыслей о нимф возвращалась к обыденной. Слушала сожаления крестьянские, песни о зрадливую судьбу - и что-то ныло внутри, в груди.
Гей, и вырос я в наймах, в неволе,
И не знал я судьбы никогда.
И эй... -
пели парни, идя на гуляния. Впечатлительный то пение тосковал над селом, бременем оседал на сердце.
Леся только что вернулась из качели, распрощалась с Варей и села во дворе на бревнах. Смеркалось. Несколько раз прибегала Лиля, звала ужинать, пока себе не уселась возле сестры. Удалилась и стихла песня, и тогда выразительнее стал скрип журавля над колодцем, бряцанье ведер, блеяние овец на скотный двор.
Неожиданно среди этого привычного шума раздался детский вопль.
- Ой, мамочка... не буду... не буду... Леся вздрогнула: кричала Варька.
- Ты, холеро, еще и плакать? - надривалась Федоська. - На же тебе... а чтобы знала.
Леся оставила сестру и метнулась на крик (Варькина хата - через двор). Федоська держала дочь за руку и, то и дело приговаривая, била скрученным полотенцем.
Девушка извивалась от боли, пыталась обнять мать за ноги, а и еще сильнее злилась.
- Это тебе не слушаться... Вот тебе гулєннє.
Не помня себя, Леся бросилась выручать ровесницу.
- Не бейте ее!.. То я подговорила... Не бейте! Женщина завагалась и выпустила Варчину руку. Леся схватила подругу в объятия, целовала и чуть сама не
плакала.
- Пойдем к нам, Варочко... У нас ночевать будешь...
- А то чего она имеет по чужим домам длєтись? - вновь отозвалась Федоська. Она стояла, все еще держа наготове полотенце, хоть на лице и в глазах ее был заметен отчаяние.
Прибежала Ольга Петровна с Мишей и меньше дочкой.
- Что тут у вас? Леся сквозь слезы рассказывала. Федоська не выдержала, опустилась на жердь, захлипала беззвучно, вздрагивая.
Ольга Петровна успокаивала ее, уговаривала.
- Я не мать ей? - в конце концов обозвался женщина, вытирая грязным, тем же, каким била дочь, полотенцем слезы. - А что я сделаю?.. Терпения уже нет. Хоть живьем лезь в землю. И накорми их, и взуй... Где же его взети? Тот, - она показала на сарай, где, видимо, был человек, - удушье проклєтий, все из дома и из дома тєгне... Извините, только дочка ваша най не водит Варку. У нее работа, малую вон глєдіти никому.
- Она и так все делает, а вы только бьете, - ответила Леся.
- Молчи, дочка, - сказала Ольга Петровна. - А ребенка не стоит бить, этим ее, Федосько, не научите.
Из приоткрытых домашних дверей вирачкувало чумазый по самые уши детеныша и, цепляясь за косяк, зіп'ялося на тоненькие рахитические ножки. Федоська подхватила его на руки, стала обтирать подолом личико.
- Мое маленькое... Все о ней забыли. Скоро Моня придет, попьешь и баиньки лєжеш.
Шби ничего и не случилось, не было ни драки, ни слез. Женщина ласкала свою младшенькую, приговаривая и причмокивая ее в щечки.
- И чего же мы стоим? - сообразила она. - Господи... Забили голову эти ребятишки, что не знаешь и на каком мире жиєш. Прошу в дом... Варко, а зови-ка панєнок и панича в гости.
Ольга Петровна дрогнула, начала было отказываться, а потом все-таки пошла.
В доме стоял полумрак. У мысника роились мухи.
Федоська зажгла и поставила на лежанке, под трубой, тріскучу занозу. По полу, стенам запрыгали тени.
- Как у вас душно! - заметила Ольга Петровна. В нее начинало стукотіти в висках, хотелось на свежий воздух, но сразу выходить неудобно.
Хозяйка, посадив малышку на пол, внесла и поставила на стол миску вишен.
- Пробуйте... свои. Оно б годилось не этим угощать, и извините...
- Благодарю, благодарю, - успокаивала Косачева, осторожно, за корешки извлекая ягодки.
- Вот коб мне Варку где-то устроить, - продолжала крестьянка. - Хоть за еду и какую-нибудь лахманину... И где там! Здоровых вон сколько. А оно неразумное...
Дети стояли молча, будто и не было их в доме. Леся и Варя все еще держались пары.
- Пусть Варька зайдет, я дам ей хины от болезни, - сказала Ольга Петровна и встала, - а о службу надо подумать. Может, в няньки? Она детей любит?
- Ой, пани!.. И вы знаете, что это за девушка? Иди-ка сюда, Варуню. Вот брошу их на весь день, то и накормит, и усыпит... и забавить. Вы уж, будьте добры, не забудьте о ней.
Косачева попрощалась, а Федоська, проводя ее до ворот, все восхваляла дочь и рассказывала, какая у нее послушная и работящая.
После этого Варька стала забегать к Лесе чаще...
- И как это ты читаешь эту книжку? - спрашивает, бывало. Леся показывала ей буквы, рассказывала, что в книгах пишется.
- Мама говорили, что я могла бы учиться, и беда - сапог нет. Вот заработаю, куплю и пойду, пусть учат.
- У вас здесь и школы нет.
- Ничего. Зато в Ковеле не їдна.
- Кем же ты будешь, как выучишься? Девочка думала. Действительно! Она над этим не думала.
- Кем гинчі, то тем и я... чтобы зароблети хорошо, потому что бедные мы.
- А я тоже, - говорила Леся таинственное, полушепотом, - хочу иметь много-много денег. И знаешь для чего? Раздавать их, чтобы не было бедных...
Эти разговоры велись один на один, чаще всего возле кадуба. Леся любила этот тихий, окруженный кущуватими ивами уголок, где часами можно сидеть одиноко, смотреть, как без устали бьет из-под толстого дубового пня источник, и думать-мечтать...
Неожиданно дружба была нарушена. Приехал Кароль и сказал, что папа велел ехать домой. Начали собираться в дорогу. Леси не хотелось возвращаться в город, бросать веселое сельское общество.
- Мам, а Варку не возьмем? - робко спросила.
- Да не пустят ее. Пусть позже.
Расстроенная, собирала свои венки и букеты, составляла книжечки.
Пришла Варька. Она держала перед собой малую, все время подпирая ее коленями, чтобы не сползала с рук.
- Едете?
- Папочка велел... соскучился за нами. Да ты не журись, мы скоро вернемся сюда навсегда.
- Когда это еще будет... Я, может, в наймы пойду, то и не увидимся...
Обе замолчали. Пхинькнуло детеныш, и Варя не слышала того, была погружена в невеселые размышления.
- На вот на память, - Леся преподнесла подруге одну из лучших Лілиних кукол, однако Варька не спешила брать ее. Стояла и печально смотрела перед собой. - Ну, Варко, что же ты молчишь?
- Возьми, Варуню, - обозвался Ольга Петровна. Девочка нехотя взяла подарок и дал его в руки сестренке.
...Вот и готово. Вещи все составленные, можно трогаться. Ольга Петровна дает последние распоряжения по хозяйству. Кароль поправлял упряжь, а Миша хозяином сидит спереди на бричке. Только Леся никак не расстанется, будто навсегда прощается. То улыбнется, то похмурніє враз.
- Садись уже, Лесенько, - отзывается мать.
- Прощай, Варко...
- Езжай счастлива.
Вроде взрослые.
Бричка тронулась. Варька вышла и долго стояла на улице и смотрела вслед. Леся не сводила с нее взгляда, пока не выехали за село. В глазах ее искрились слезы, а в сердце жгучая тлела печаль.
XIII
...И снова Киев. Который раз посещает его, а все не налюбуется городом.
Да и как им налюбуєшся! Весной в одном пишнім наряде, летом, глядишь, в другом, а осенью... что за красота! Все ряхтить в нем играет. Владимирскую горку словно кто-то обрызгал красками - золотистыми, коричневыми, зелено-бурыми.
На тротуарах - листья-листья!.. Оно приходит, плавно кружась в воздухе, с кленов и ясеней, с высоких ветвистых лип, плотной жилистым корнями аж распирает брук. Зачем подметать листочки? Пусть бы лежали так красочным ковром. А то сгребешь их выбросят на помойку... и по красоте.
Леся возвращалась от Лысенко сама. Мама позволила ей эту прогулку. Оно и недалеко до Крещатика, где живут Николай Витальевич с Ольгой Александровной. Немножко пройти Большой Подвальной, спуститься по Прорезной, а там совсем близко. Но мама почему-то боится, что она заблудится. Не маленькая. Правда, та Прорезная весьма ей не нравится. Безлюдная, пустая. Даже жилья на ней не везде. Слева какие-то холмики, поросшие кустами, и внизу домики. И то маленькие.
Другое дело Фундуклеевская - широкая, вымощенный, с высокими зданиями. Каштанов на ней! Сейчас они еще красивее, чем летом. Двумя багровыми полосами тянутся ген вверх. Легко под ними - от одного к другому, дальше и дальше - вплоть до театра.
Леся и не зогляділась, как вышла на Владимирскую улицу. Остановилась, постояла немного, наблюдая человеческий поток, и, вспомнив, что мама, наверное, заждалась его, пошла домой. В глаза упала огромная афиша. Ану-потому, что сейчас в театрах?
ТЕАТР - КАБАРЕ - ВАРЬЕТЕ!
Кругло-Университетская, 15
СЕГОДНЯ ГРАНДИОЗНЫЙ КОНЦЕРТ!
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ТАНЦУЕТ НА ГОЛОВЕ
При театре первоклассный ресторан
Интересно, как-то танцуют на голове... Об этом она даже не слышала.
Проходя мимо Золотые ворота, Леся не удержалась, чтобы не обратить в скверик. Она уже была здесь несколько раз, но с мамой, Мишуткой и Лилей, а группой, конечно, не то. Одно тянет туда, другой сюда, - разве рассмотришь как следует? А хочется же и дотронуться до тех полуразвалившихся стен, и поискать, может, и найдется что-то среди них интересное...
Как здесь празднично! Узенькие дорожки напрочь устланы письмом. Дыхне ветерок - и зашевелится, зашелестить оно, словно живое. Между ним каштаны, как зрачки, сверкали холодным блеском. Набрать бы их, и дома и так немало - наносили из ботанического. Леся все же подняла несколько и положила в кармашек.
Внизу возле земляного вала, на котором возвышались ворота, стояла группа людей. Они-то слушали, внимательно, сосредоточенно. Подошла. На камне, держа на коленях бандуру, сидел слепой. Видно, он только что кончил играть: пальцы слегка дрожали, будто струны во время рокотання, бельма незрячих глаз с надеждой глядели куда-то в пространство - старый будто ждал своего прозрения и боялся пошевелиться, чтобы не пропустит того счастливого мгновения.
Леся узнала его: та же сутулая, сухая фигура, скуластое лицо. На ногах, правда, вместо стоптанных шкарбанів хорошо вшнуровані лапти.
Сердце ей забилось еще сильнее, когда к кобзаря подошел паренек. На нем небрежно висел когда-то подброшенный ею пиджак. Он уже совсем износился, имел десятки заплат, а все же, видно, служил еще поводиреві и постелью, и защитой в непогоду. Напоив старого водой, парень спрятал бокала в сумку и сел, равнодушно взглянув на людей. На мгновение его взгляд задержался на тоненькой Лесиной фигуры, и девочка смущается. Шзнав или просто так, случайно глянул? Кровь ударила в виски. Казалось, присутствующие заметили тот взгляд и теперь смотрят на нее вопросительно.
- Дед, давно ли вы не видите? - спросил кто-то кобзаря.
Старик оторвался от своих мыслей, сказал:
- А с тех пор, как помню себя. И до того, говорят, был незрячим.
- И ничего в мире не видели?
- Так хожу по земле, хожу по земле, а отродясь не видел, какая она.
- Заиграли бы, дед, - попросили те, что пришли недавно.
- Заиграть не штука, и нет именно здесь... - Он не сказал, кого именно остерегался, однако в толпе зашумели:
- Нет, дед... И близко не видно.
Кобзарь едва заметно тронул струны, прислонен к бандуры и вслушивался. Поводырь придвинулся к нему ближе, снял и положил у ног картузика.
И вот зазвенели струны. Старик вдруг ожил, поднял седую голову и запел, что были у вдовы три сына, как соколы.
Вскормившей их, довела до ума, а они и отблагодарили мамочке.
Ой иди же ты, мать старая,
На чужое подворье проживать,
Ой нечего наших деток малых пужати, пугать,
То будут у нас кумовья и собратья гулять!
Старческий, а такой звонкий голос. Столько сожаления в тех виголосах и выводах! Аж сердце щемит.
Кобзарь пел долго, а закончил словно призывом:
Гей, то-то же, паны-молодцы!
То надо же отцеву молитву и матчину
Штити и уважать!
Дома, увидев Судовщикову, Леся вспомнила, что сегодня занятия по немецкому. Миша и Шура уже сидели за столом над развернутыми учебниками, а Анна Ивановна что-то им объясняла. - Вот и пусти тебя саму. Нельзя же так, - с упреком бросила мать, как только Леся зашла.
Девочка растерялась: за что ей выговор? Ага! Несвоевременно вернулась домой. За это надо извиняться. И дочь виновато пригорнулась к матери.
- Мамочка, дорогая моя, удивительно хороша. И когда бы ты знала, кого я видела!
- Вот-то... Всегда у тебя встречи, какие-то свидание.
- Нет-нет, мамочка. Вот послушай. - И рассказала о виденном в скверике. Умолчала только о піджачину - не стоит напоминать старое.
- А о том, что разучивала у Ольги Александровны, вишь, забыла, - заметила Ольга Петровна.
Леся поняла. Действительно! Только не забыла она, нет, а как-то сплелись в ней обе песни - "вишневый Сад", что разучивала сегодня в Лысенко, и та, о вдове с ее глубокими сожалениями. Которая же из них ближе была к сердцу - сама не знала. Из учтивости ответила:
- "Вишневый сад". А знаешь, мамочка, Ольга Александровна сказала, что у меня хороший голос... Только неразвит.
- Надо чаще петь, развивать его. Ну, ладно, об этом потом... И так опоздала.
- Иди ко мне, Леся, - позвала подругу Шура. И не успели девочки усесться, как в комнату веселой гурьбой влетели Оксана, Маня и Люда, а следом, широко распустив бороду и поскубуючи пышного усы, зашел и их отец, Михаил Петрович Старицкий. У порога он остановился, снял шляпу и пробасил:
- Ходит гарбуз по городу, спрашивается своего рода: ой живы, здоровы ли еще родственники тыквенные?
- Живы, живы еще и здоровы! Того и вам желаем! - ответила Ольга Петровна.
- Узнал, что вы здесь, и поспешил посетить. Старицкий нежно целовал женщинам руки и все время улыбался сдержанно, казалось, одними только глазами.
- Как вы посвіжіли, Михаил Петрович, - сказала Анна Ивановна, - помолодели.
- Щедростью нашей волшебницы-природы, рай его отца! - бросил свою любимую поговорку Михаил Петрович. - Она, матушка, хоть кого на ноги поставит.
Он недавно вернулся из Подолья, куда каждое лето ездил отдыхать с семьей, и был в том особенном настроении, которое вызывают у нас посещение родных с детства мест.
Рассказывал остроумно, красочное, как вообще умел изложить любое происшествие или историю.
Вошел Петр Николаевич.
- Сразу видно, что Старицкий приехал. Слышно на весь дом.
- Слышно? То и хорошо! Пусть слышат! Пусть знают: еще не умерло наше слово - живет и будет жить! Вот еще если бы сюда Драгомана, то и сам черт не страшен был бы. - Он вопросительно взглянул на собравшихся и по-заговорщицком добавил: - В ответ на высочайший указ 3 я посмел сочинити этот опус. - Михаил Петрович сел к столу и разложил рукопись. - Вот, имеете... "Тарас Бульба". Либ-рэтто будущей оперы, ее непременно напишет Николай Витальевич.
- А прочтите-ка, Михаил Петрович, немножко, - попросил Солонина.
Старицкий подумал минуту, перелистал несколько страниц и остановился.
- Разве что вот это.
Малые притихли, заслушались. Леся сидела рядом матери за столом, опершись подбородком на руку... Один за другим оживали в памяти эпизоды великой эпопеи: казацкие походы, бои со шляхтой... Предательство Андрея... Смерть Остапа и самого Клубня... Вспомнилась поездка в Дубно, и почему-то сразу, словно из тумана, выплывала Аленка, сгорбленная фигура бабушки, у которой тогда ночевали. "Закрыли сыночка моего, в тюрьму посадили..." - будто над ухом, только что сказанные, прозвучали слова. Леся вплоть оглянулась, но никого чужого в комнате не было. Мать, Анна Ивановна, Петр Николаевич, девочки - все увлеченно слушали Михаила Петровича.
- Яв восторге! - первой нарушила молчание Ольга Петровна, когда Старицкий закончил читать сцену. - А Николай Витальевич знает?
- Знает. Уже, говорит, написал увертюру... Ну, а как же молодое поколение? - вдруг спросил Старицкий. Он полуприкрытой обнял Лесю, что стояла рядом, возле матери, нежно погладил по головке. - Чем живем? Хлебом-солью?! Молодчина! Скорая. Сразу нашлась. А наизусть знаешь?
- Много.
- Вон как! За это тебе конфет, сладкий.
- Мы тоже знаем, - запрыгали девочки. - И нам конфет.
- На всех у меня не хватит, - взглянул на дочерей Михаил Петрович, - а когда так, давайте устроим конкурс: кто лучше прочтет, поэтому и гостинец лучший. Жюри прошу занять места. - Он быстро расставил стулья, посадил женщин, Петра Николаевича, а сам взялся руководить концертом.
Первой согласилась Люда. Она громко прочитала "Причинную" и сразу же начала "Мне тринадцятий минало...", и Михаил Петрович остановил ее:
- Довольно, довольно, голубка. Так ты у меня все гостинцы выманишь. И вообще - Старицкие, сегодня помовчте. Вас я и дома наслушаюсь.
- Тогда я! - спросила Шура.
- Это другое дело.
Шура декламировала отрывок из "Русских женщин" Некрасова. Леся уже слушала ее, однако и на этот раз, как и раньше, не могла сдержать волнения, что рожала в ней рассказ о горькой судьбе ссыльных.
Прости и ты, мой край родной,
Прости, несчастный край!
И ты... в огород роковой,
Гнездо царей... прощай!
Знакомые, близкие сердцу слова! Как и в ее "Надежды"...
Родной край, несчастный край - Степь, могилки... синий Днепр...
Шура декламировала:
Мороз сильней, пустынней путь
Чем дале на восток;
На триста верст какой-нибудь
Убогий городок.
Зато как радостно глядеть
На темный ряд домов,
Но где же люди? Всюду тишь,
Не слышно даже псов...
Именно таким представал перед ней Сибирь - пустынный, холодный, суровый. А как же там людям? Как тіточці? И снова показалось: сквозь метели смотрят на нее затуманенные слезами тіточчині глаза. Смотрят и словно говорят: "Ни судьбы, ни воли у меня..."
Ни судьбы, ни воли у меня нет,
Осталась только одна надежда, -
это уже читает она, Леся. Затихли аплодисменты, адресованные Шуре, и какая-то неведомая сила вывела Лесю на середину комнаты. Слова сами вырываются из уст - сначала тихо, робко, а потом громче, громче...
Надежда вернуться еще раз на Украину,
Посмотрят еще раз на родную страну...
Все поражены, настороженно слушают.
- Это... сама написала, - шепчет на ухо Старицкому Ольга Петровна. Она также приятно удивлена:
знала, потому что только начало стихотворения, а здесь - все. Правду говорил мужчина: каково начало, таков будет и конец.
Посмотрят еще раз на синий Днепр,
Там жить или умереть - мне все равно...
Старицкий слушал, бросая взгляд то в окно на однообразное серое громады домов, то на молодую Косачівну, еще недавно, десять минут назад, такую по-детски простой и наивный, а теперь - непонятной, загадочной, не по годам взрослую. В ее больших серых глазах заметил страдания, и впервые, по крайней мере за сегодняшний день, с его лица исчезла улыбка.
Неловко стало за свои веселье. Посмотрел на Ольгу Петровну, она тоже сидела не менее тронута, слушала, не отрывая взгляда от дочери.
Посмотрят еще раз на степь, могилки,
Последний раз вспомнить палкії понятия...
Леся читала возвышенно. Голос ее бился о стены небольшой комнаты, птичкой рвался на волю, где осенними ветрами шумели рощи, где бескрайними степями гордо стугонів между скалами и порогами седой Днепр.
И никто уже не думал о том, кому достанутся лакомство, - нечто несравненно больше, важнее охватило сознание родителей и детей. Оно волновало, порождало новые, не будничных чувств.
      
XIV
В городе много разговоров о Лысенко. Собранные и изданные им народные песни нашли своих ценителей и исполнителей даже среди аристократической публики, которая пренебрегала украинской культурой.
Известие об следующий концерт вызвала оживление. "Что нового в программе?", "Петь жена композитора?" - допытывались нетерпеливые. Чиновники канцелярии генерал-губернатора тоже - "на всякий случай" - пригласили репертуарный список, их больше всего интересовало соотношение российских и украинских номеров и, конечно, благонадежность программы.
- Эти держиморды выводят меня из терпения, - возмущался Николай Витальевич. - Они считают, что запретом можно вытравить любовь к родной культуре. Какая близорукость, которое непонимание души народа! Как думаешь, Миша?
- Да, рай его отца! - отвечал не менее взволнован Старицкий. - Я уверен, что им все равно чужое как украинское, так и русское искусство... Да ты не журись, Николай, пусть он неладен.
Леся несколько раз была свидетелем подобных разговоров, хотя многое в них и не понимала. Для нее было ясно одно: какие-то люди хотят помешать концерта, но это Им вряд ли удастся. Она будет слушать Лысенко, наслаждаться волшебством его музыки. Скорей бы только тот день настал.
Накануне приехал отец. Какой он усталый, осунувшийся! Но родной, дорогой, милый. Не раз видела его во сне: ласкал ее, ласково улыбался большими чистыми глазами. Мама говорит, что так бывает, когда много о ком-то думаешь. Действительно, нет такого дня, чтобы она не вспомнила папу. Как ему там, одинокому? Почему нельзя всегда быть вместе, слушать его рассказы об охоте, о дедушки и бабушку Елизавету, или, как его величает мама, Елизавету Ивановну, что должно вскоре ед ведать их?
Не отходила от отца, рассказывала и допитува лась, щебетала, словно тая птичка на рассвете.
- Леся, ты бы шел погулять, не дашь отцу и отдохнуть после дороги, - остановила дочь Ольга Петровна.
Неохотно примовкла и ревниво наблюдала, как мать - вполне спокойно, казалось, безразлично? - вела разговор.
После обеда посетили Старицких на Малой Влади-мирской, побродили по городу.
Как хорошо чувствовать тепло широкой отцовской ладони! Редко, ой как редко гуляют они вот так, взявшись за руки. Всегда папе некогда, все служба да служба.
Незаметно начало темнеть.
- Ну, пора идти, - торжественно сказала Ольга Петровна. Она еще раз внимательно осмотрела детей - чтобы все было безупречно, попросила Ярину, кухарку Солонины, присмотреть Лилю, и вот они, все четверо, спешат к театру. Мелко стучат по улице колеса открытого ландо, туго натягивает вожжи машталир. На руки, на колени Леси приходят последние черлені листочки. Она того не замечает - мыслями-мечтами разнообразными радуется.
Театр... Как здесь многолюдно, торжественно! Четыре ряда лож,