вышли Петр Антонович с женой и Ольга Федоровна. Малые бросились им навстречу.
- Вон они где! - обрадовалась, заметив в окне мужчину, Франко.
- На улице так хорошо, а вы сидите, - сказала Ольга Петровна.
- Я только с рыбалки, пришел к панне Леси показать вьюнов.
Косач и Франко сели в стороне, у окна, а женщины рассказывали покупками.
- Тебе, Лесенько, новую чемоданчик в дорогу купила, - показывала Косачева. - И зонтик... Так же на юге теперь жара.
- Спасибо, мамочка, - благодарила дочь.
- Ты опять плохо себя чувствуешь? Ляг одпочинь, - беспокоилась мать.
Позвали к ужину. Франко пошел переодеваться, а Ольга Петровна с гостьей помогли Леси лечь. Косачева велела подать дочери ужин в постель.
Гостей поместили в большом доме, в одной из комнат, окнами смотрели в сад.
И когда после ужина стали расходиться, Иван Яковлевич спросил:
- А сено у вас, Петр Антонович, есть? Люблю спать на улице.
- Еще холодно, - заметили женщины. - Весна хоть и ранняя, и какая-то неприветливая.
- Ничего, здоровте будет, - сказал Иван Яковлевич.
- Ну, тогда и я с вами, - поддержал гостя Петр Антонович. - Давай нам, Оля, рядный, одеяло и еще что там.
- Вот мне чумаки? - всплеснула руками Косачева.
Вынесла рядная, и мужчины ушли.
Было еще рано. По железной дороге прогремел поезд. Его длинные скісне лучи прорізало вечернюю сумрак и исчезло. Прошумели вслед высокие тополя и приколійні кусты, и снова тишина.
Неожиданно прямо над головой крикнул филин, помолчал и отозвался снова.
- Зловещая птица, - сказал Франко и спросил: - Как вам живется, Петр Антонович? Косач не спешил с ответом.
- Посмотришь, как этого бедного мужика мучают, то и у самого сердце наливается кровью, - молвил наконец. Они дошли до клуни, остановились.
- По правде, спать мне не очень-то хочется. Сядьмо где-нибудь, - предложил Иван Яковлевич.
- Тут на телеге разве? - Они сели, свесив ноги за полудрабок. - Вот рассматривал дело, - вел дальше Косач, - помещик запретил крестьянам прогонять скот мимо его усадьбу. Пыль, мол... Какая бесчеловечность! А попробуй докажи им!..
Где-то совсем близко послышались голоса. Кто-то кого-то о чем-то умолял, а в ответ сыпались угрозы и грубая брань. Вдруг все это - и недалекую разговор, и густые вечорові сумерки - прорезал громкий женский плач.
- Ой, люди добрые!.. И что же это делается? - причитала женщина. - И где же она тая правда в божьем мире?..
Франко и Косач мгновенно оказались за воротами.
- Это в Блощука, - сказал Петр Антонович, - видимо, староста хозяйничает.
Оба молча поспешили на крик.
...Посреди узенького двора стояла похнюплена чревата конячина. Высокая растрепанная женщина одной рукой судорожно цеплялась за старушку веревочную обротьку, что обвисал на лишаюватій голове лошади, а второй тянулась к грузного, с длинным костылем мужа, пытаясь схватить его за рукав.
- Да пощадите же хоть нашу старость... ой боже ж мой, боже!.. - умоляла женщина. Они подошли к группе.
Прихвостни, что пытались вырвать из заціплених женских рук недоуздок, отступили, увидев Косача и незнакомого.
- Что тут у вас? - обратился Петр Антонович к старосте.
- Недоимки, господин председатель. Несколько раз предупреждал, а дальше уже некуда.
- Никуда?! - встрял в разговор Франко. Он едва сдерживал гнев. -Никуда, говорите?! А им куда после этого? С моста и в воду?..
- Это, сударь, нас не касается. Закон. Никому не позволено его нарушать.
- Мы же заплатим, люди добрые, - снова запричитала женщина, - заплатим... но пождіть еку день. Ибо где жг его взєти сразу? Увольте!..
- Да цыц ты! - оборвал ее мужской голос. Что-то знакомое послышалось в нем Франко. Взглядом отыскал мужа, присмотрелся - он, тот самый, что подвез его сегодня со станции. Стоял простоволосый, видно, давно уже познал его, ибо он с надеждой смотрел в глаза. "Действительно, что же теперь? Чем помочь бедняге?"
- Законом предусмотрено и другое, - сказал, подходя вплотную к старосте. - Насилие и грубость не составляет вам чести.
Староста обмяк: с ним разговаривали на языке закона. Кто знает, что это за господин, еще попадешь в немилость. Косачи с кем не разбираются... Однако об этом надо рапортовать уездному начальству, как велено.
- Ладно, из уважения к вам... господа, - сказал подчеркнуто вежливо староста. Он махнул рукой, и прихвостни бросили соревноваться с женщиной. - Но это не освобождает тебя от недоимок, - обратился к крестьянину. - Слышишь? За неделю наведаюсь.
Он гордо кивнул Косачеві и незнакомом, неторопливо пошел с дврру. За ним подвинула его свита.
Конячина, возле которой только что шла борьба, вдруг осталась одна, словно никому не нужна. Она сделала несколько шагов, остановилась и, широко расставив тонкие передние ноги, безразлично начала скубати траву...
Франко и Косач побыли в дворе, пбки все успокоились, и только тогда попрощались с хозяином.
Над Колодяжним сгущалась ночь.
Вот и закончилось короткое посещение. До Ковеля Франко провожали жена - она с малыми еще оставалось, Ольга Петровна и Леся.
- Вы же, Лариса Петровна, не забудьте прислать мне описание волынской дома, - просил Иван Яковлевич.
- Успею до отъезда? Может, из Крыма пришлю. В Ковеле, как проезжали по главной улице, Франко не выдержал:
- Удивляюсь, почему не видно жандармов.
- Тебе все шуточки? - укоризненно сказала жена.
- Какие там шутки? Я просто не привык без охранников. Да и как иначе? Мужицкий поэт, бунтарь свободно разъезжает по улицам города!
- Аз Киева уже интересовались вами, - добавила Косачева.
- Вот видите! - будто обрадовался Иван Яковлевич. - А ты говоришь, Оля, что я не прав.
На вокзале их уже ждал Косач. Он подал Франко билет.
- Вызывают в Киев. И весьма спешно. Объяснения придется писать.
- Какое объяснение?
- Спрашивают, каким образом Франко оказался в Круг-дяжному?
- Ну вот, я же говорил, что это так просто вам не обойдется.
- Да ну их, в конце концов, ко всем чертям! - махнул рукой Косач.
Мимо них прошел группа крестьян с сумками за плечами. В одном из дядек Франко узнал Блощука. Он плелся позади, тяжело опираясь на сучковатый посох. Крестьяне остановились чуть в стороне, поснимали свою тяжелую ношу.
- Таки поехал? - обратился Иван Яковлевич к Косача. Тот молча кивнул.
- Иван Яковлевич, - попросила Леся, - печатайте скорее тот мой запись, чтобы хоть немного остановить это наводнение. Они же погибнут там.
- Непременно, Лесю, напечатаем. Они стояли и смотрели, как переселенцы, опережая друг друга, кинулись к вагонам.
- Поволокли свои кости по миру, - грустно сказал Иван Яковлевич.
Леся достала платочек и, стріпнувши ней, вытерла слегка набухшие красные веки.
Это, пожалуй, единственное место в мире, куда она стремилась и куда до сих пор не могла попасть. Все ждала подходящего времени, случаю, а они никак не приходили.
Было воскресенье. Небольшой старый пароход, на который Леся села в Киеве утром, прибыл в Канев вечером. Пассажирам сообщили, что остановка продлится несколько часов, потому что надо что-то там починить. Леся, которая намеревалась переночевать в Каневе и ехать дальше другим пароходом, весьма обрадовалась этой возможности.
Подниматься по крутой лестнице было трудно, и время от времени она останавливалась, оглядывалась вокруг. Вон уже и могила, и высокий крест виднеется на фоне голубого, слегка захмареного неба. Быстрее, быстрее!.. Что-то словно тянуло туда, привлекало взгляд, заставляли взволнованно биться сердце. И оно действительно-таки расходилось, казалось, вот-вот вырвется из груди. Тогда Леся снова становилась, любовалась селом, что белело в зелени садов и дубрав.
"Убогії села печальные, невеселые..." - вспомнилось. Действительно, издалека вроде и ничего, а она же знает, что за теми садами и біленькими стенами - горе и нужда нероз-раднії. Как и прежде, при жизни Тарасового...
Тропинкой прошли несколько человек, и Леся поспешила за ними.
Вот и могила. Высокий бугор, густо поросший травой, крест. Вот и все. Леся застыла, боясь даже заговорить, чтобы не нарушить торжественную тишину.
Когда позже она рассказывала про эти минуты Мише, то, что именно думала, что чувствовала тогда, - так и не могла вспомнить. Стояла, смотрела, и все. Потом наклонилась, опершись на палку, поцеловала могилу. Да, да, это она вспоминает хорошо - поцеловала землю, поцеловала траву...
А потом еще подошли паломники, положили возле креста небольшой венчик из увядающих степных цветов. И Леся вспомнила, что сделала непоправимый грех, приехав сюда вот так, с пустыми руками. Она начала и себе искать, из чего бы собрать хоть небольшой букетик, и цветков поблизости не было.
А народ валом валил - одни до могилы, другие назад. Малые и старые, родители и дети. Вот один из них - высокий, согнутый, будто подмытый водой явор, - положил на траву сумку, встал на колени, помолился на восток солнца и сел, обессиленный, на моріг.
Леся прошла мимо него, взглянула пристально в висуше не ветрами лицо, усеянное глубокими морщинами.
- Садись, дочка, - пригласил старик. - Вижу, и тебе нелегко ходит по миру... Садись. - Он даже одкинув край свитини, давая место.
- Спасибо, дед. Я не устала.
- А издалека путешествуешь?
- Из Киева. А вы?
- Не спрашивай. Что перекати-поле, то и я. Куда ветер, туда меня и несет. В Лавру, дщерь, иду. А откуда - сам не знаю. Было меня и в Таврии, и на Хортице, и в Полтаве... и где только не носило старого.
Почему-то у нее особый поезд до бывалых людей. И, видимо, уже к концу века останется в ней особое уважение старых, изношенных жизнью людей. Да и они к ней обзываются, словно видят в Ее глазах приязнь.
- Говоришь, из Киева? Знаю, знаю это чудо-город. Вот сколько не хожу по земле землю, а туда тянет. Так я вот помандрую и возвращаю на Киев. - Он взглянул снизу вверх на крест, на могилу и поманил Лесю к себе поближе. Она села рядом на траве, вытянув вперед больную ногу.
- Давно это у тебя? - сочувственно спросил старик.
- Давно. Считайте, с детства. Дед сокрушенно покачал головой и, прислонившись к Лесе, прошептал:
- Думаешь, зря они положили тот камень? - показал рукой на тяжелую каменную глыбу, лежавшую на могиле Тараса, оглянулся вокруг и сказал: - Боятся. Чтобы люди ножей тех не достали - боятся.
- Либо ножей, дед?
Старик пристально взглянул на нее и добавил:
- Ножи тии - слышишь? - там, круг Тараса, лежат. Точеные. И топор тоже там. Как умирал Тарас, велел положить их возле себя. "Когда надо будет, - сказал, - одкопаєте и возьмете". Вот они и боятся теперь, чтобы люди не получили тех ножей, и камень этот навалили. Да еще и стоят каждую ночь.
"Вон о чем мечтает народ, - думала Леся. - А что же тогда сказать о нас, о все эти споры и дискуссии? Бури в стакане воды, и все".
Солнце спряталось за далекие гайки, и Леся начала собираться.
- Ітимеш? - спросил дед.
- Время уже.
- Жаль. Любишь, вижу, людей. - Он тоже стал собираться: свернул и бросил на плечо свитину, надел сумку, перекрестился: - Ну, бывай здорова. А мою сказку не забывай.
- Счастливо и вам, дед. Не забуду.
Леся стала на высоком холме и замилувалась голубой лентой Днепра-Славутича, далекими, едва виднелись в предвечернем дымке, курганами. А где-то из глубины памяти обращением поднимались к ней Кобзарю слова:
Высокие могилы. Смотри, деточка:
Все те могилы - все такие.
Начиненные нашим благородным трупом,
Начиненные туго. Вот это воля спит!
Легла она славно, легла она вместе
С нами, казаками! Видишь, как лежит -
Словно укрытая...
- Вижу, отец, - шептала Леся. - Я расскажу... и за что полегли казацкие буйные головы, и почему народ Украины стонет в кандалах.
В гуще витьохкували соловьи, благовониями широкой степи дышало сумерки, а она шла, впервые, пожалуй, не обращая на это внимания.
XI
Волна революционных беспорядков катящаяся по России. Раскачивалась она где-то там, на севере, на берегах далекой Невы, высоким гребнем поднимаясь на Урале, в Подмосковье, Екатеринославе, Одессе...
Зажатая отовсюду тесными шеренгами синьомундирників, волна билась, подмывала трухлявую сооружение, которую вот уже чуть ли не триста лет возводили омытые потом и кровью народа руки Романовых. Ежедневно убывало волны, высыхало за плотными дверями глухих казематов. И ручейками, небольшими ручьями набегали новые ее силы - и напрасно ждали сатрапы покоя...
Однако они не только ждали. Пока Леся ездила на лечение, немало киевских друзей было брошено в темные подземелья Косого капонира, немало выслано...
В "Плеяде" тоже наступило затишье. Она так и замерла - с бесконечными разговорами и спорами на устах, с добрыми порывами в сердце. Поехал Михаил - ему предложено вместо Киевского вплоть Дерптский университет, какой-то холодной, равнодушной сделалась Шура.
Собирались теперь редко. И когда и сходились, то больше говорили о музыке, "улетали" (так называли писания), короткие рассказы или стихи.
И Лесине сердце рвалось туда, где кипело, до тех, кто в муках боролся новое, пока еще не известно никем, но до боли вожделенное жизни. За него уже поднимались не единицы, не отдельные, как их "Плеяда", далекие от активной борьбы гурточки, а массы обездоленных, полуголодных. Ежедневно бредут они через железные ворота Южнорусского, Гретера и Криванека, гнездятся в низеньких, наспех слепленных хижинах где-то за городом, но духом неистребимы. Среди них и Галя Ковалевская, и Вера Крыжановская, и молодой, способный, как рассказывают, пропагатор - студент Анатолий Луначарский, и Богдан Кистяківський, с которым познакомил ее письменно Павлик, и Тучапский.
Тучапский почему-то особенно ее заинтересовал. В первый же вечер, когда они встретились в Гали (это было, кажется, на прошлой неделе), высокий, чуть сгорбленный Павел Лукич пленил ее внимание. Что-то было притягательное и в его манере разговаривать с людьми - спокойно, без навязывания собственного мнения, - и во внешней скромности, даже в худом, оливкового цвета лице, что светилось внутренним благородством.
В тот вечер, помнится, он пришел змоклий от дождя, сосредоточен. И с ним Вера - как же ее? - ага, Вера Григорьевна. Они, видимо, близкие друзья, даже, кажется, больше.
Только что появился Тучапский, в небольшой комнате Ко-валевских сразу оживилось. Он достал из внутреннего кармана смятую книжечку и, подступив ближе к свету, прочел: "Русская социал-революционная библиотека. Книга третья. Манифест Коммунистической партии Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Перевод с немецкого, издана 1872 года с предисловием авторов. Женева. Вольная русская типография. 1882 года".
Вспомнилось, как Иван Яковлевич рассказывал о женевскую группу русских эмигрантов, которую организовал Плеханов и которая ставит своей задачей пропаганду революционных идей в России. Да-да, тогда вспоминали они и "Манифест", и "Кто с чего жил" Дікштейна, и еще несколько книг, которые обязательно надо распространять на Украине.
То, следовательно, и эти - Тучапский, Вера Григорьевна, Луначарский и еще, говорят, какой-то Мельников - являются теми самыми пропагаторами!
"Открытие" обрадовало Лесю. Выходит, теперь, после нескольких посещений их кружка, и она принадлежит какой-то степени к ним и даже имеет поручение.
"Среди молодежи немало упаднических настроений. Их вызвали аресты и ссылки. Некоторые подумывают, не лучше ли переждать эту бурю где-то в надежном уюта... То не могли бы вы, Лариса Петровна, написать что-то против этого?"
Эти слова, сказанные ей на последнем собрании Тучапским, снова вынырнули в мыслях. Действительно, против этого следует выступить. И не только нужно - необходимо!
Леся встала, подошла к этажерки, где среди других стояло несколько новеньких книжечек, взяла один томик.
- "На крыльях песни", - прочитала вслух. - Вот и вышла, рожденная в муках и бессоннице, первая сборка. Далека ты, поетко, от земли, от людей. Крылья, песни... Вроде и ценят тебя, а когда вчитаться в твое писание, - бедное оно, ой которое еще бедное!
Леся взяла книжечку и в задумчивости начала листать. "Надежда"... "Ландыш"... "Сафо"... Снова "Надежда"... "Путешествие к морю"... "Семь струн"... "Крымские воспоминания"... Вот и все атрибуты: крылья, песни, струны, воспоминания... А где же топор, где меч, здійма вражьи головы с плеч, где "к топору зовите Русь"?.. Ну, есть здесь несколько годящих стихов, а жизнь вон какое богатое боли и страдания, на борьбу?
В дверь постучали, раз и второй, и только теперь Леся вспомнила, что дома она сама, что мама с меньшими пошла к Лысенко.
Встала, мягко постукивая резиновой пятой аппарата, открыла дверь.
- Галя?! - удивилась, увидев перед собой Ковалевскую, - И ты в отъезде?
Ковалевская плотно прикрыла дверь, приложила палец к губам.
- Не кричи, - сказала спокойно, - стены тоже имеют уши. В том-то и дело, что меня в городе нет. - Она устало села не бутерброд, избегая солнца, которое так и рвалось сквозь стекла. - Я села, а ты собирайся. И быстро. И не допитуйся: куда и чего. Собирайся, и все.
- Ну и ну, - только и ответила ей Леся. Она быстро достала из шкафа легкое пальтишко, надела шляпку и стала.
- Теперь пойдем.
На улице взяли извозчика и покатили Бибиковскому бульвару вниз, мимо Галицкий базар, на Святошино.
Леся, конечно, догадувалася, куда везет ее Галя, - и давно уже обещала познакомить с Ювеналием Мельниковым и его школой. Про эту школу, то бишь - слесарную, организованную наподобие описанных в романе Чернышевского портновских мастерских, Леся слышала много. Одни - и таких было большинство - одобряли это начинание, видели в нем зародыш новых общественных отношений, другие считали школу бесполезной затеей, из которой выйдут разве что хорошие ремесленники, слесари, которые потом будут делать ведра, чинить самовары и чайники для того же "высшего мира".
И какие бы там скептические рассуждения не расходились, школа-мастерская жила. От легальных чтений в ней перешли к воскресных лекций и бесед о событиях в империи и за границей политические права, образование и улучшение жизненных условий трудящихся.
Таких школ и кружков в городе становилось все больше. И все больше получалось из них не столько умелых мастеров, как отличных пропагаторів нового, начатого Марксом и Энгельсом учение о коммунизме. Словно святыню, несли в массы те слесари, швеи, литейщики, сапожники идеи социалистического переустройства мира. Вдохновленные, они зажигали, объединяли народ и звали к борьбе за лучшее будущее. Из небольших искорок медленно, но неугасимо разгоралось пламя согревало надеждами сердца трудівничі.
Доехав до Святошина, до перекрестка дорог, дальше пошли пешком. Малозаметными тропками добрались до Сырецкого леса и где-то внутри его отыскали заросший орешником лощину. За первыми же кустами их остановили, спросили пароль и направили дальше.
В центре видолинка, на небольшой поляне, уже были люди. Одни сидели на рутвянім ковре, другие стояли группами и разговаривали.
Галя подошла с Лесей к другу группы. Она просто и, как показалось, даже немного грубовато, по-мужски подал всем руку и отрекомендовала подругу:
- Вот наша новая подруга, Лариса Косач.
- Или?.. - спросил невысокий, с длинными, посеребренным густой сединой волосами мужчина.
- Или - Леся Украинка, - добавила Галя.
- Думаю, так будет лучше, - сдержанно улыбнулся седой и подал Леси худощавое, зчорнілу в ладони (видимо, от металлической пыли) руку: - Мельников.
- Ювеналий Дмитриевич, - добавила Ковалевская.
- Для полноты анкеты - можно и так.
О Мельникова Леся уже слышала, знала, что побывал в ссылке и вернулся оттуда еще больше убежден в правоте своих взглядов.
И здесь, оказывается, и Луначарский, который тоже интересовал ее не меньше, и Вера Григорьевна, а следовательно, где-то поблизости и Тучапский... Действительно, едва успела Лариса Петровна обменяться несколькими фразами, как из орешника вышли и направились к ним двое. В одном Леся сразу же узнала Павла Лукича. Он был в том же шляпе, той легкой тужурочці, в которой приходил тогда к Ковалевских.
Тучапский тоже, видно, узнал свою недавнюю знакомую, потому что первый подал ей руку.
- А это Мержинский, Сергей Константинович, - подвел он того, с кем только что прибыл, и сразу начал какую-то деловой разговор с Мельниковым.
Мержинский был ей неизвестен. Кто он, откуда, чем занимается? Почему до сих пор о нем никто не вспоминал? Расспрашивать об этом было неудобно. Галя, видно, тоже ничего не знает, потому Мержинский сам ей представился.
Народу на поляне стало больше, и Мельников, посоветовавшись с товарищами, призвал всех к вниманию, стал посреди поляны.
- Товарищи!
Это слово он произнес не очень громко, но так, что услышали все. "Товарищи", - повторила она мысленно. То, выходит, отныне все эти сработанные, закаленные жизнью рабочие, та молодая поросль, примощувалася под деревьями, - все они ее товарищи, друзья, собратья. Какая же она богатая, счастливая, какая крепкая!.. "Крепкая? - переспросил какой-то внутренний голос. - Нет, ты больна, ты слабосила, тебе с ними не по дороге, здесь нужны сильные руки..." -"нет, Нет! Не слушай, - отозвался другой голос, - помнишь, что сказал тебе Иван Яковлевич? Народу нужен меч. И неважно, кто его отточил - здоровый или больной человек. Ты тоже пойдешь с ними, друзья не дадут тебе отстать..."
- Как наш заказ, Лариса Петровна? - наклонился к ней Тучапский.
Они сидели под широкополой дубом, который одиноко возвышался над орешником. "Что он имеет в виду? Ах, так! Ту поэзию, о которой говорили в прошлый раз".
- Видимо, еще не готова? - переспросил Павел Лукич.
- Да. Но завтра будет, - ответила уверенно. Тучапский больше не стал отвлекать ее внимание, заслушался и сам, потупив взгляд в кусочек прозрачного неба, голубей между деревьями.
А Ювеналий Дмитриевич уже рассказывал о недавней катастрофе на криворожских рудниках, принадлежащих французской железорудной компании, о десятках погибших рабочих и нечеловеческие условия труда под землей, о беспримерном эксплуатация.
- Нас упрекают, что боимся труда, - продолжал Мельников. - Нет, господа! Не труд пугает нас, ее мы высоко ценим, потому что только она одна дает право на счастье в жизни. Но мы против вымогательства, мы против труда на радость другу, мы за труд для общего блага. В этом видим свое счастье.
Голос его спокойный, ровный, - таким он бывает у человека честного, уверенного в правдивости своего дела. И то ли от простоты его мыслей, под впечатлением ярко рисованной картины грядущего лица присутствующих яснішали, будто согревал их какой-то невидимый луч, словно ласковая материнская рука разглаживала морщины на их преждевременно состаренных лицах.
- Но знайте, - так учит Карл Маркс и Фридрих Энгельс, - ничто в природе само по себе не возникает, ничто так просто не уступает новому, - раздавался голос Мельникова. - Капитализм - человеческое зло, он уже свое отжил. Себе же на беду он породил пролетариат - своего могильщика. Часто говорят: капитализм еще крепкий, у него твердая опора. Так, крепкий. Но скажите: долго может держаться сооружение, основа которой - то есть мы, народ, - зыбкая, а вершина, то есть капитал, перегруженная золотом, в которое перелито пит наш и нашу кровь?
- Распадется! - крикнул кто-то.
- От первой же бури разлетится!
- Правильно, развалится такое строение. Но той бури не ждать надо, а самим ее накликать, готовиться к ней. Капитал цепляется за все, чтобы удержаться, над головой наших лучших сыновей и дочерей он заносит кровавый меч, тысячи гноит в тюрьмах, в казематах, в Сибири. Поэтому не ждать нам свовї очереди! Всем, кто жив, у кого горячее сердце, - к борьбе за правду, за счастье!
Мельников окончил, а последние его слова звучали и звучали в Лесиних думах и как будто сами по себе переливались там в поэтические строки:
Вставай, кто жив,
У кого думка повстала!
Как ей раньше не хватало этих слов! Как она искала-выискивала их в часы вдохновенного труда! Стихотворение рождался - слово за словом, строка за строкой; Леся видела, чувствовала его сердцем, огонь которого так умело и так незаметно разжег этот обычный слесарь. Она готова была встать и тут же, при всех, читать - хоть не всю, не до конца сделанную, зато виношену в сердце поэзию. Но пусть она одшліфує, вигострить ее и уже тогда, как стальной обоюдоострый меч, отдаст своим друзьям-товарищам.
Кто это говорит? Да-да, это Мержинский, Сергей Константинович. Социал-демократы Минска приветствуют киевских сябров и желают им успехов. Они послали его сюда, чтобы наладить тесные связи, потому что у них общая цель и пути одни.
Какой у него сухой, надсадный кашель, как трудно ему говорить! Почему он так кашляет? И почему он - как и Тучапский, и Мельников - худой, бледный? Почему так горят у него глаза?
- Он тоже недавно из тюрьмы.
Разве она спрашивала об этом у Веры Григорьевны? Видимо, и сама решила сказать.
Мержинский говорил недолго: кашель совсем знеміг его. Сергей Константинович прикрыл рот платком, лицо его побагровіло, глаза налились слезами и пойнялися еще более ярким блеском.
Сходку объявили закрытой, рабочие небольшими группками подходили к Мельникова, Павла Лукича, обменивались какими-то книжками, брошюрами и расходились - по одному, по два исчезали в чаще.
Где-то ворковала горлица, стучал дятел, в лагідним лучах, словно ребенок в купели, плыла небом тучка...
И вдруг от города донесся могучий голос заводского гудка, заглушил волшебные звуки весны. Он звучал долго, словно звал куда-то в другой мир - и далек, и неизвестный...
      
XII
Как будто и не прошло много тех лет, а сколько событий на тернистой жизненной дороге. Поженились Михаил и Шура (вот уж неожиданная пара!), написано новые стихи, пьесы, рассказы... Демонстрации, обыски, аресты... А еще же и эта позорная для всех честных людей коронация Николая II. Сам бог ведает, сколько это событие вточила ей и так слабого здоровья! Особенно лицемерие этих пресмыкающихся-писак, что курили фимиам российском палачу. Надо же уродитись и жить вот таким - без сердца, без души, без собственного достоинства. Позор, да и только!..
Однако самая уязвимая из всех событий этого времени - смерть дорогого Михаила Петровича. Вот уже сколько лет прошло, а перед ее глазами, закроет их, или откроет, зжовтіле, все в морщинах лицо, прочь посивіле волосы, длинная, на півгрудей, сивувата дядина борода... Кончились несогласия, споры, страдания. Навеки умолк голос, навсегда перестало замирать в сожалениях по родному краю неуемное сердце. И уже не услышит она ни шутливого "Леся-Сафо", ни сердечных советов, ни суровых, но искренних пересудов... Когда б не была на то время возле него, не касалась его рук, его вещей, может, не так было бы жалостно. А то же (где-то уже всю жизнь на таких контрастах) - великолепная София, цветущая, окруженная буковыми рощами и лугами, полна шума серебристых потоков Владая и - болезнь, ежедневное угасания, наконец неумолимая, неумолимая смерть...
Кто ведает, может, и вот она едет в последние свои странствия, может, тут, на выжженной солнцем, растрескавшемуся далекой земле найдет себе вечный покой. Кто знает?.. Все может быть. Ибо пока же то сносить ее сердце, пока будут выдерживать нервы все те операции, кровные и бескровные, все те процедуры, от которых уже просто тошнит и конца которому, видно по всему, ничего и ждать? Есть же какая-то мера, какая граница?..
Ни нетронутая красота Южного Крыма, ни внезапная свежесть, ни даже внимание любимой тетушки Елены, судьба которой когда-то вызвала написания первого стиха, - ничто не радовало Лесиного сердца. Мысли пленили, наполнили ее душу знакомыми уже напіврозпачем, равнодушием, желанием одного - покоя.
Леся сидела молчаливая и лишь изредка, когда толстый, разговорчивый пассажир, то и дело подскакивал напротив, выкрикивая: "Море! Смотрите, море!" - смотрелась в маленькое, затянувшийся легкой завесой утреннего тумана окошко. Кучер, которого Леся еще не успела разглядеть, потому выезжали рано, на рассвете, не гнал лошадей, и коляска мягко катилась размытой дождями каменистой дороге, убаюкивала. Дважды, а может, и больше задремала сидя, и тогда, словно марево, перед ее глазами всплывали то совсем далекие, то, наоборот, недавние, свежие картины жизни. Где-то будто пели, вигойдуючись на длинных березовых косах, очаровательные нимфы; веселый группа молодежи водил купальские танцы... Лунные ночи в Гадяче, серебристый Псел... А то вдруг привиділись киевские улицы, какие-то крики... И все это поглощал могучий успокаивающий шум! Какой он приятный, ласковый! Так только говорили ей могучие дубы. Однако - что же это, кто поет ей колыбельную? Леся открыла глаза: на окошке выигрывали ясные солнечные лучи, а рядом, за десяток метров, шумело море. Казалось, они едут по нему, білогриві лошади везут их в какую-то сказочную страну, где мир и покой, и отрада для души.
Кто-то приоткрыл дверь, и шум моря доносился в тесную коляску. Развеялись галлюцинации (в последнее время они участились). Леся даже предложила выйти и встретить рассвет. Извозчик посоветовал, что лучше всего это сделать на горе. Он окликнул коненят, замахал над их спинами длинным кнутом, и под колесами зашурхотіла дорога.
Коляска с трудом выехала на холм, остановилась. Пассажиры посходили.
- Ялос! Ялос! - загукав, показывая рукой вперед, беспокойный попутчик. - Так назвали город древние греки, - объяснил он. - Они плыли морем, долго блуждали в тумане, а когда однажды утром увидели зеленый берег, радостно закричали: "Ялос, Ялос!.." С тех пор и пошло. Ну, а наши уже переиначили и с Ялоса сделали Ялту.
В широкой долине, окруженной с трех сторон горами, над самым морем лежал город. Собственно, оно вроде получалось с моря или, наоборот, входило в него. Дома стояли так близко у воды, будто действительно собирались искупаться, словно играли волнами катились в залив с необъятной дали - от берегов Анатолии"
- Боже, какая красота! - отозвалась, ни к кому не обра мешкая, тетя Елена.
Леся не ответила ей. Да и что было говорить? Она предпочитала в таких случаях молчать - пусть говорят струны сердца, пусть плетутся мысли. Потому что эти обыденные слова о красоте! Разве поймешь сразу задумчивость стройных кипарисов и строгость накопленного всесильной рукой природы камни, едва уловимый шепот роскошной зелени и эту свободную, ни от кого не зависимую ширь моря! В Одессе и тогда в Евпатории оно почему-то казалось не таким. Близость гор, отсутствие людей делали его каким-то более великим, недоступнее, таємничішим.
Даже солнце замилувалось этой красотой. Поднялось и задивилось на отвесные скалы Ай-Петри, на широкое, что действительно напоминало спину медведя, погорья Аюдага, на взлелеянные лучами роскошные сады и виноградники, пересечены, языков полотенцем, извилистой горной дороге.
А Ялта очищалась от тумана, словно ребенок умывалась после сна свежей колодезной водой. Марево пряталось в ущельях, блекло на солнце, открывая глазам новые и новые замечательные произведения натуры-матушки...
Солнце, горный воздух, морские прогулки вскоре поставили Лесю на ноги. Вернулась бодрость, почти улеглись нервы, а ежедневные купания - вот как обычное дело! - добавляли сил, воодушевления.
Жить бы тут годами, то, может" и утопились бы ее горе в морской пучине, а может, и не было бы вовсе.
Да уж! Прошлого не вернешь, плачем и нытьем беде не поможешь.
Целыми днями Леся была на море. Утром, как только поднималось солнце, брала с собой купленную когда-то матерью зонтик, книгу или журнал и пускалась в путь. Жила в Чукурларі - небольшом пригороде Ялты, и дорога к морю была хорошей утренней прогулкой.
Друзей почему-то не находилось. Видимо, ее болезненный вид, скромные доходы не вызвали особого желания знакомиться. К тому же и одевалась она не так, как те избалованные московские барышни, в которых только и на уме развлечения, флирт, знакомства. Ни новых платьев, ни модных кофточек в ее гардеробе. Несколько поперешивала, поперелицьовувала, и так и будет. Ибо где же его набрать тех рублей, когда куда ни кинь - деньги и деньги... Ладно, хоть случился этот подработку - уроки французского. Как не есть, а на еду себе зарабатывает. Все же легче отцу. Рада бы и вовсе у него не брать, время уже своим хлебом жить, да что поделаешь? Должен. А так бы хотелось послать домой несколько десятков рублей - порадовать намучене ежедневными хлопотами отцовское сердце. Ведь у него, кроме нее, он уже поднялись и Лиля, и Оксана, и Микось. И каждому дай каждого одень, взуй, еще и на учебу найди...
Пыталась экономить, сокращала свои расходы даже на мелком. Другие приезжие понаймали кімнатиу центре города, вблизи моря, питаются в ресторанах и кафе, ежедневно ходят в театр, а в ней маленькая комнатка на окраине, сама варит себе еду, а в театре за несколько недель была всего-всего дважды, да и то на тіточчині деньги.
С тетушкой Еленой было куда лучше. Она и на базар сбегает, и поторгуется, и сварит, и попере, а теперь, как уехала, - трудновато самой. Обещает приехать Михаил с Шурой и Анной Ивановной. Да и мама говорила, что где-то позже ед ведает, а нет, нет пока никого.
Леся возвращалась с моря. В одной руке держала чемоданчик и зонтик, в другой - палку, без которой теперь уже не могла. Дорога крутилась, собираясь выше и выше на холм, и Леся часто останавливалась, отдыхала и снова отправлялась дальше.
Неподалеку дома, в которой жила, еще вдали заметила знакомую человека. Где-то видела ее, а вот где и когда - не вспоминает.
Приблизилась. Человек шагнул навстречу. "Да это же тот, что на сходке выступал, на Сырце... Как же его?.. Еще и привет передавал от минских социал-демократов. Ну, как-ибо его?" И раздумывать уже было некогда. Гость стал на дороге.
- Узнаете, Лариса Петровна?
- Вы знаете мое имя?
- А вы, видимо, забыли? Лариса Петровна смутилась.
- Мержинский, Сергей...
- ...Константинович, - добавила Леся. - Не забыла, а просто не ожидала здесь встретить.
Они поздоровались и все еще стояли в нерешительности.
- Сердечное вдм поздравления от Веры Григорьевны, Гали и од Тучапського. Это он направил меня к вам.
-Спасибо. А то я уже начинаю унывать.
-Отчего?
- Сама... кругом чужбина...
-Зря. Я вам и гостинцев привез. А это... - достал несколько ассигнаций и протянул Лесе, - это вам помощь. И ради бога не отказывайтесь. Такое поручение имею:
передать в собственные руки.
Лариса Петровна не знала, что ей делать.
- Возьмите... товаришко Лесю.
- Заставили вы меня растеряться, Сергею Константиновичу. Стоим оба среди дороги... Пойдем в дом, вот тут она, там и поговорим.
Маленькая, комната на два окна, в углу старомодное, аккуратно убранные кровать. На столе - книги, бумаги, записные книжки. А рядом с чернильницей, в крошечной рюмочке, - пучок мелких горных цветочков.
- Вот такие условия художника? - сочувственно спросил Мержинский. - Скромно, даже слишком.
- Хорошо, хоть это нашлось. В центре такую цену лупят, что ужас.
- Об этом мы и догадывались. То прошу, Лариса Петровна. - Он снова достал и положил на стол деньги.
Что с ними делать? Отказаться неудобно, ведь товарищи действительно проявили к ней внимание, взять - тоже как-то... в конце концов, после приезда в Киев их можно вернуть, внести в той же кассы.
Леся поблагодарила.
- Рассказывайте, что там нового, как идут дела? - Она усадила гостя на единственный старенький стул и начала готовить полдник. Вскоре принесла низенькой детского стульчика и села, упершись спиной в кровать. Больную ногу неудобно випростала.
- Может, вам здесь лучше? - встал со стула Мержинский.
- Нет, нет, не беспокойтесь... Мне лучше, как нога не висит. Так есть новости, говорите? Приятные, много?
- Есть немало и приятных. Прежде всего должен вас уведомить: все социал-демократы Киева слились в один "Союз борьбы за освобождение рабочего класса". Такой союз еще раньше организованный Владимиром Улья-новым в Петербурге, вскоре будетв Минске и других городах. Назревает, Леся, - он произнес ее имя как-то по-особенному нежно, - необходимость съезда. Предполагается созвать его где-то в начале следующего года,
- Славно, вижу, работаете, - сказала Леся, - а я... а мне, видимо, не суждено...
- Ну, что вы, Лесю! Одужуйте быстрее, возвращайтесь и - к работе. А станет всем... "кто живой, у кого думка повстала". Хороший, скажу вам, стихотворение! Его часто цитируют на собраниях, а некоторые ораторы так и заканчивают свои выступления: "Вставай, кто жив, у кого думка повстала!"
- Не перехваливайте, Сергею Константиновичу. Щ слова я выхватила из речи Ювеналия Дмитриевича, тогда - помните? - на востоке, где мы познакомились.
- Помню, - оживился Мержинский. На запа-бедствий щеках его выступил слабый румянец. - А я что-то не слышал у него таких слов.
- Ну, не такие точно.
- То другое дело. Знаете, эту поэзию хорошо было бы перевести по-русски... "Вставай, кто живой..."
- Дальше? - засмеялась Леся. - Читайте дальше. Мержинский задумался на мгновение.
- Нет, не получается. Рожденнмй ползать, летать не может.
- А вы меня втішаєте: одужуйте, приезжайте... И что с того? С моим грустью разве что на кладбище, чтобы не морочить голову ни себе, ни людям.
- Не ожидал я, что вы такая ранимая. А разве ваши поэзии, ваше слово не служат общему делу?
- Да знаю, знаю. И не от вас первого слышу. Но как подумаю, сколько уже тех мук перенесено и сколько еще впереди, - жить не хочется.
- Это уже просто-таки, извините, глупо.
- Оставим лучше эту тему... Я сейчас. - Она вышла и вскоре вернулась.
- Да, еще забыл вам сказать о газете. Выпустили уже несколько номеров. Правда, на гектографе, малого формата, но все-таки газета. "Вперед".
- Тут, возможно, я бы действительно пригодилась.
- Так оно и предполагается. Будете первым ее литературным работником. - Мержинского, видно, и самого волновала эта мысль, потому что говорил зажигательное. - А там, как получим настоящую типография и газета станет солидной, будете вести вопрос, скажем, литературы, публицистики.
- Ладно, Сергею Константиновичу, я готова хоть сейчас. А вернусь на тихие воды - с охотой помагатиму. Только публицист из меня какой-никакой. Да и теоретик никудышный. Проштудировала вот половину первого тома "Капитала" - Тучапский дал мне перед отъездом - и, знаете, чем дальше читаю, тем больше остается для меня непонятного. Что вы на это скажете?
- Скажу, что вы слишком спешите с выводами, не прочитав книги. Ведь это не беллетристика.
- Возможно, и так. Однако заговорила я вас. Когда же вы приехали?
- С неделю назад. А остановился у Сергея Васильевича Стаханова.
- У заведующего народной библиотекой?
- Ага. Он и помог мне найти вас. Вы же, кажется, активный читатель его библиотеки?
- Так-так!.. То-то он и розпитувався в меня... Значит, он тоже...
- Это свой человек, надежный. И знаете, о чем я вас сразу же, чтобы не забыть, буду просить? Надо помочь библиотеке приобрести хоть один-два экземпляра "Кобзаря". В них нет никакого. Как это сделать - подумайте. Спишіться, с кем необходимо, попросите, чтобы прислали или лучше передали.
- Думаю, что сделаю то без особых трудностей. В Одессе живет наш добрый приятель библиограф Кома-гов. У него что угодно можно достать.
- Вот и напишите ему и непременно познакомьте письменно с Сергеем Васильевичем... Видите, а вы все: "Что я могу и куда я со своим здоровьем?" А такие люди, как Комаров, нам позарез нужны. Вы понимаете? Из Болгарии, из Женевы литература идет до Львова, Одессы, а оттуда недалеко Донбасс, Екатеринослав... Представляете, как это удобно?
В комнате стемнело, и Леся засветила лампу. За чаем Мержинский рассказал ей еще немало интересного. Раньше он почему-то казался ей молчаливым, а здесь - влияние моря, или что-то другое спричинилось до этого - оказался хорошим собеседником, Леся даже пожалела, что ранее, в Киеве, не познакомилась с ним ближе.
Погостили и уехали себе Михаил с Шурой, Анна Ивановна, и Леся снова осталась одна. Доделывала начатую еще в Колодяжнім "Голубую розу", писала новые стихи, читала.
Читала и читала "Капитал", "Крымские легенды", "Новое слово" - журнал, в которой привлекали ее внимание философские трактаты Владимира Ульянова и Георгия Плеханова, перевела Гете и Байрона... А за тем - искренние беседы, дружеские разговоры. А друзей у нее прибавилось. Кроме Сергея Константиновича--тот же Стаханов, Руденко, молодой и способный врач Дерижанов с женой. Возможно, он таки прав, этот Дерижанов. Может, действительно хоть на несколько лет лишить себя того шарваркового жизни, той суеты, бесконечных забот, чтобы поправиться, выздороветь. Может? И стоит ли ради эксперимента тратить дорогое время? Не так, кажется, много остается до конца, чтобы на несколько лет поставить себя вне общественной жизнью, борьбой. Нет, на это она не пойдет. Не тихая жизнь ее призвание, а стихия, та свободная, неодолимая, ласковая при солнце и грозная в бурю.
Такие мысли осаждали Лесю не впервые. И заканчивались они такими же выводами. Однако в последнее время, - видимо, под влиянием матери (да и не только ее!) писем, в которых только и новостей, что аресты и обыски в Киеве, - снова и снова возвращалась к ним, будто сверял с тем верность своих чувств и убеждений.
Это заметил Сергей Константинович. Однажды он спросил:
- Вы всегда, Лесю, в такой глубокой задумчивости? С тех пор, как знаю вас - другой еще не видел.
Что могла сказать ему? Что в ее жизни так мало радостного, что сушит ее бесправие родного народа? Или, может, о личной судьбе? Нет. Ибо и сам он живет теми же болями. Как ему надо отдохнуть, полечиться, а вот не сидит, не терпится ему - уже едет. Побыв некоторое месяц и едет. А там снова ждут его холодные бессонные ночи, недоедания и труд. Тяжелая, изнурительная работа подпольщика. И ничего не поделаешь. Кто-то должен жертвовать собой во имя будущего, кто-то же должен жаром своего сердца разжигать пламя борьбы...
Едет. Он уже едет. Сегодня в последний раз они будут сидеть у моря, слушать вздохи прибоя, смотреть, как падают звезды. В вечоре нежный, а заря вечерняя! Скажите ему, возлюбленные, шепните ему вполголоса. Какая ласковая его искренняя розмовонька, какой милый взгляд глаз... все, все расскажите. И как замирает ее сердце при нем, и как видит его во сне беспокойной ночи, и как шепчет в одиночестве его имя... Чуеш-потому, вечоре, слышишь, лапушка?
- Лариса Петровна...
Вздрогнула. Снова тот голос. Или, может, привиділось?
- Вижу, проезжаете, то и решил остановить... Заходите...
Ну вот. Разве он сам не догадается? Вечно в работе, всегда в устремлениях, в мечтах... все, конечно, всего не о ней.
Леся зашла во двор, поздоровалась.
- А я уже заждался. Что, думаю, случилось? Собирался посетить. Не было бы еще несколько минут - и ушел бы.
- Спасибо, Сергею Константиновичу. Встретила вот по дороге одну знакомую, москвичку, - Лариса Петровна глотнула воды из представленной Мержинским стакана. - Чего только не случается на белом свете! Понимаете, узнала, что я знаю французский, и пристала:
научите и научите. Хоть несколько фраз.
- И что же в этом плохого? - засмеялся Мержин-ский. -Наоборот, надо приветствовать.
- Поздравлять? А знали бы вы, которые она подобрала фразы! "Я вас обожаю... Я вас люблю... Мой дорогой..." Аж противно! Будто своим, родным языком нельзя признаться.
Мержинский смеялся. Он был в хорошем настроении, посвежевший - юг вернул ему силы и бодрость.
- И будь она неладна, той вашей знакомой, - молвил он наконец. - Знаете, что я надумал? Вот отгадайте! Не можете? Сейчас приедет татарин, и мы отправимся вон туда, на Ай-Петри. Кто не бывал на Ай-Петри, тот не видел Крыму.
- Долго туда добираться.
- Ну что? На ночь вернемся - и хорошо. Может, вы підобідаєте немного?
- Спасибо, я только что поела.
- Ладно. Вот вам газеты, читайте, а я соберу кое-что. Что ж, даже этот последний день они проведут в дороге. Так уж надо, так суждено - ни минуты покоя, ни мгновения самозабвения. Может, это и лучше, может, это и вигартує в ней такое оружие, которого не имеют другие.
По кривым улицам и закоулкам выбрались за город и покрученной дорожкой двинулись вверх. Собственно, сразу трудно было понять, куда ехать, потому что сначала поднимались на пригірок, затем стремительно покатили вниз, немного проехали равным, а дальше лошади снова натягивали постромки, натягивались, вытаскивая повозку над какой-то обрыв. Ориентироваться можно было разве что по растительности. Внизу расстилался густой зеленый ковер, сотканный из плюща, лавры, магнолии, пряча под собой камни, а здесь встречались еще дубы и тополя, да и тех раз уменьшалось и уменьшалось, - пошли жидковаты тернии, низенькие кустики душистого полыни и еще какое-то разнотравья.
- Чудо, да и только, -недоумевала Леся, -внизу, по гляньте, словно в раю, а здесь - пустыня. Зачем уже забытая богом Волынь, а такого не встретишь. Там лес - так в лес, а поле - поле так... Знаете, Сергею Константиновичу, вот сколько уже объездила краев, а родным все-таки остается для меня Волынь. Хоть и болезнь моя оттуда, а все равно люблю ее.
- Вы всегда так о ней хорошо говорите, что и мне хочется там побывать.
- И что? Приезжайте к нам в Колодяжное. Будьте уверены, не пожалеете.
- Месяц-два на лоне природы... А что?! Только где же его урвать того времени? Скоро, наверное, придется ехать в Минск, а там уже думать об этом некогда будет. То вы прямо отсюда. Я напишу домой. Возражений не будет.
- Может, от кого-то и не будет, а сам я против. В такое время отсиживаться где-то в глухой деревне? Нет...
Леся взглянула на него лукаво, оба одинаково поняли этот взгляд.
- Не удалось?
- Где уж вас убедить! Ну, ладно, но имейте в виду: наш дом всегда к вашим услугам.
- Спасибо, непременно воспользуюсь вашим гостеприимством.
Тем временем сошли на вершину горы. Это была широкая равнина без деревьев, без травы, даже неприхотливого к влаге крымского полыни и того не было на голой, словно нарочно устланной гранитом пустыне.
Извозчик остановился. Леся и Мержинский сошли. Камни, камни. Ровно, вигладжене время, и острое, бесформенное, хаотично наметанный. И только в затінках, в широких трещинах - мох.
- Зато какая красота вокруг! Жаль, что я не художник, хоть когда и училась этому искусству.
- А вы словам, Лесю, рисуйте, у вас хорошо получается.
На лодке нас было только двое
Волны везде вокруг нас колихались,
И такие мы оба одиноки
Среди того пространства казались...
- Может, и хорошо, но не так. Преимущество художника в том, что его произведение видят, а поэзию надо умея читать.
- Это так. Но кто представит себе картины величественного моря, послушав вот эти пушкинские слова:
Прощай, свобод ная стихия!
Последний раз предо мной
Ты катишь волни голубые
И блещешь гордой красой.
- Ага. Для этого надо немного: быть Пушкиным... Или Шевченко, чтобы написать действительно художественную картину грозного Днепра.
- Это уже другая тема, оставим ее. Пойдем лучше взглянем вниз. - Мержинский взял Лесю под руку и потихоньку, боясь, чтобы она не споткнулась, повел к утесу. Леси было приятно от этого внимания, она чувствовала тепло его руки - оно как будто переливалось в нее. Хотелось так идти и идти, ни о чем не думая, ни на что не взирая. Какое-то неизвестное, совсем одмінне от всех других чувство волновало, виповнювало душу безмерным счастьем.
- Взгляните, Лесю! Еще одно чудо, - остановился чем-то пораженный Мержинский.
Над обрывом почти висела гранитная глыба. Круг ее подножия кучерявилося что-то вроде мха, валялись обмытые дождями и пожелтевшие на палящем солнце кости. Видно, орлы частенько трапезничали в этом недоступном человеческому зрительные месте, не одну розшматовували здесь жертву.
Но не это удивило Мержинскому. Чуть выше, с узкой, пыльной ветровыми наносами щели, появлялась большая, красная, словно пламень, цветок. На чем она держалась, как росла - не было видно, будто цветок пробивалась к свету сквозь все это немое громадье, что царило над миром, сбросило с себя и людей, и растений, и даже неподатливі тернии.
Лариса Петровна и Мержинский стояли, пораженные необычным зрелищем.
- Не показалось ли нам? - тихо сказала Леся. Сергей Константинович подошел и протянул к цветку
руку.
- Живая! - Он подложил под ее лепестки пальцы, и ее цветок пошатнулась. - Идите сюда, взгляните на ее стебель.
Стебелек у цветка действительно было необычное - толстое, покрытое крошечными волосками-иголочками.
- Чудо, да и только: такая мертвечина, такая строгость - и вдруг нежная, почти неестественная красота.
- Сорвем?
- Что вы? Пусть растет. .
- А я хочу для вас... на память.
"На память... О друг! Знал бы ты, как ты вошел мне в сердце. Не цветком и не драгоценными дарами, не ласками - своей скромностью и человечностью, лю бов'ю искренней до всего земного и неземного, ненавистью ко лжи, что воцарилась над миром. И не надо мне другой достопримечательности - вечно будут светить мне твои глаза, вчуватиметься твой голос, твоя походка".
- То как? - снова переспросил Мержинский. - Не мы, то кто-то другой сорвет. Не до скончания века ей здесь? - Он выдернул цветок и подал Леси. - Забыл, у которого народа есть обычай: парень, когда он хочет жениться, должен разыскать щонайкращу горную цветок. Леся зашарілась, опустила веки и промолчала. Они стояли, любуясь горным пейзажем и морем, что голубіло необъятной ширью и где-то далеко-далеко сливалось с горизонтом.
- Уже смеркается, Сергей, - она впервые назвала его по имени, и, кажется, он не заметил этого - говорил, увлекался цветком, а ее, что была сейчас ближе, чувств не понимал.
- Будем ехать. - Он снова взял Ларису Петровну под руку. - Интересно, как называют этот цветок?
- А вот мы сейчас спросим.
Однако и татарин-извозчик не знал ее названия. Он только покрутил головой и сказал, что впервые видит такую странную цветок.
- Тогда я назову ее, - сказала Леся, - камнеломка. Как, подходит?
- Действительно, она достойна этого названия.