папа Вандербильд.
Очередной номер журнала мод содержал в себе портреты проклятой соперницы в четырех костюмах: 1) в чорнобурих лисах, 2) с алмазной звездой на лбу, 3) в авиационном костюме (высокие сапожки, самая тонкая зеленая куртка и перчатки, раструбы которых были инкрустированы изумрудами средней величины) и 4) в бальном туалете (каскады драгоценностей и немножко шелка).
Эллочка поступила мобилизацию. Папа-Щукин взял ссуду в кассе взаимопомощи. Более тридцати рублей ему не дали. Новое мощное усилие подрезало в корне хозяйство. Приходилось бороться во всех сферах жизни. Недавно получены фотографии мес в ее новом замке во Флориде. Пришлось и Эллочке купить новую мебель. Она купила на аукционе два мягкие стулья. (Удачная покупка! Никак нельзя было обойти!) Не спросив мужа, Эллочка взяла деньги из обеденных сумм. До пятнадцатого осталось десять дней и четыре рубля.
Эллочка с шиком провезла стулья по Варсонофіївському переулке. Мужа дома не было. А впрочем, он вскоре пришел, таща с собой портфель-сундук.
- Облачный муж пришел,- отчетливо сказала Эллочка. Все слова она произносила четко, и они выскакивали у нее быстро, как горошинки.
- Здравствуй, Аленушка! А это что такое? Откуда стулья?
- Хо-хо!
- Нет, действительно?
- Кр-расота!
- Да. Стулья хорошие.
- Зна-ме-ни-те!
- Подарил кто-нибудь?
- Ого!
- Как?! Неужели ты купила? На какие же средства? Неужели на хозяйственные? Ведь я тысячу раз говорил тебе...
- Ернестуля! Хамиш!
- Ну, как же так можно делать?! Ведь нам нечего будет есть!
- Подумаешь!..
- Но ведь это возмутительная вещь! Ты живешь не по средствам!
- Шутите!
- Так, так. Вы живете не по средствам...
- Не учите меня жить!
- Нет, давай поговорим серьезно. Получаю двести рублей...
- Тьма!
- Взяток не беру, денег не краду и делать фальшивые не умею...
- Ужас!
Эрнест Павлович замолчал.
- Вот что,- сказал он наконец,- так жить нельзя.
- Хо-хо,- сказала Эллочка, садясь на новый стул.
- Нам надо разойтись.
- Подумаешь!
- Мы не сошлись характерами. Я...
- Ты толстый и красивый парниша.
- Сколько раз я просил не называть меня парнишею!
- Шутите!
- И откуда у тебя этот идиотский жаргон!
- Не учите меня жить!
- О, черт! - крикнул инженер.
- Хамите, Ернестуля.
- Розійдімось мирно.
- Ого!
- Ты мне ничего не докажешь! Этот спор...
- Я побью тебя, как ребенка.
- Нет, это совершенно невыносимо. Твои доказательства не могут сдержать меня от того намерения, которое я принужден сделать. Я сейчас же иду по биндюжника.
- Шутите!
- Мебель мы делим поровну.
- Ужас!
- Ты будешь получать сто рублей в месяц. Даже сто двадцать. Комната останется у тебя. Живи, как тебе хочется, а я так не могу...
- Замечательно,- сказала Эллочка презрительно.
- А я перееду к Ивану Алексеевичу.
- Ого!
- Он уехал на дачу и оставил мне на лето всю свою квартиру. Ключ у меня... Нет только мебели.
- Кр-расота!
Эрнест Павлович за пять минут вернулся с дворником.
- Ну, гардероб я не возьму, он тебе нужнее, а вот письменный стол, будь так добра... И один этот стул возьмите, голубчик. Я возьму один из этих двух стульев. Я думаю, что имею на это право?!
Эрнест Павлович связал свои вещи в большой узел, завернул сапоги в газету и вернул к двери.
- У тебя вся спина белая,- сказала Эллочка грамофонним голосом.
- До свидания, Елена.
Он ждал, что жена хоть в данном случае сдержит себя от обычных металлических словечек. Эллочка тоже почувствовала всю важность момента. Она напряглась и стала подбирать подходящих для разлуки слова. Они быстро найшлись.
- Поедешь в таксо? Кр-расота!
Инженер лавиной скатился по лестнице.
Вечер Эллочка просидела с Фимой Со?бак. Они обсуждали необычайно важное событие, что грозила опрокинуть кувырком мировую экономику.
- Кажется, будут носить длинное и широкое,- говорила Фима, по-куриному втягаючи голову в плечи.
- Тьма.
И Эллочка с уважением посмотрела на Фиму Собак. Мадмуазель Со?бак прославилась культурного девушки: в ее словаре было около ста восьмидесяти слов. К тому же ей было известно одно такое слово, которое Эллочке не могло даже присниться.
Это было богатое слово-гомосексуализм, Фима Собак, бесспорно, была культурная девушка.
Оживленная беседа затянулась далеко за полночь.
В десять часов утра великий комбинатор вошел в Варсонофіївський переулок. Впереди бежал вчерашний бездомный мальчик. Он показал дом.
- Не врешь?
- Что вы, дядя... Вот сюда, в парадное.
Бендер выдал пацану честно заработанный рубль.
- Добавить надо,- сказал по-извозчицкому парень.
- Вот сдохшую осла уши. Получишь у Пушкина. До свидания, дефективный.
Остап постучал в дверь, совсем не думая, под каким предлогом он войдет. Для разговоров с дамочками он предпочел вдохновения.
- Ого? - спросили за дверью.
- Имею к вам дело,- сказал Остап.
Дверь одчинились. Остап прошел в комнату, которую могла обставить только существо с воображением дятла. На стенах висели кінолистівки, куколки и тамбовские гобелены. На этом пестром фоне, от которого рябило в глазах, трудно было заметить крохотную хозяйку комнаты. На ней был халатик, переделанный из толстовки Эрнеста Павловича и окаймленный загадочным мехом.
Остап сразу понял, как вести себя в светском обществе. Он закрыл глаза и сделал шаг назад.
- Великолепный мех! - вскрикнул он.
- Шутите! - сказала Эллочка нежно.- Это мексіканський тушкан.
- Быть этого не может. Вас обманули. Вам дали далеко лучше мех. Это шанхайские барсы. Безусловно! Барсы! Я узнаю их по оттенку. Видите, как мех играет на солнце!.. Изумруд! Изумруд!
Эллочка сама красила мексіканського тушкана зеленой акварелью, и потому похвала утреннего посетителя была ей особенно приятна.
Не давая хозяйке опомниться, великий комбинатор вывалил все, что слышал когда-нибудь о меха. После того заговорили о шелк, и Остап обещал подарить очаровательной хозяйке несколько шелковых коконов, якобы привезенных ему председателем ЦИК Узбекистана.
- Вы - парниша знаменитый,- заметила Эллочка после первых минут знакомства.
- Вас, конечно, удивляет утренний визит неизвестного мужчины?
- Хо-хо!
- Но я к вам в одном деликатном деле.
- Шутите!
- Вы вчера были на аукционе и произвели на меня сильное впечатление.
- Хамите!
- Ну, что вы! Хамить такой очаровательной женщине жестоко.
- Ужас!
Разговор продолжался в таком же направлении, что давал, однако, в некоторых случаях чудесные плоды. Но комплименты Остапа раз становились безбарвніші и короче. Он заметил, что второго стула в комнате не было. Пришлось нащупывать следует. Пересыпая свои вопросы красочными восточными лестью, Остап узнал о событиях, которые произошли вчера в Еллоччинім жизни
"Новое дело,- подумал он,- стулья расползаются, как тараканы".
- Милая барышня,- неожиданно сказал Остап,- продайте мне этот стул. Он мне очень нравится. Только вы с вашим женским чутьем могли выбрать такую художественную вещь. Продайте, голубушка, а я вам дам семь рублей.
- Хамите, парнишо,- лукаво сказала Эллочка.
- Хо-хо,- втолковывал Остап.
"С ней нужно действовать иначе,- решил он,- предложим пойти на обмен".
- Вы знаете, в данный момент в Европе и в лучших домах Филадельфии возобновили старинную моду - разливать чай через ситечко. Необычайно эффектно и очень элегантно.
Эллочка насторожилась.
- До меня как раз знакомый дипломат приехал из Вены и привез в подарок. Забавная вещь.
- Наверное, замечательно,- заинтересовалась Эллочка.
- Вот! Хо-хо! Давайте обміняємось. Вы мне стул, а я вам - ситечко. Хотите?
И Остап вынул из кармана маленькое позолоченное ситечко.
Солнце качалось в ситечке, как яйцо. По потолка прыгали зайчики. Неожиданно засеял темный угол комнаты. На Эллочку вещь произвела такое поразительное впечатление, которое производит старая банка из-под консервов на людоеда Мумбо-Юмбо. В таких случаях людоед кричит в полный голос. Эллочка же тихо застонала:
- Хо-хо!
Не дав ей приходили в себя, Остап положил ситечко на стол, взял стул и, узнав в очаровательной женщины адрес мужа, галантно распрощался.
Глава XXXIII
Авессалом Владимирович Ізнуренков
Для концессионеров начались настоящие жатва. Остап твердил, что стулья надо ковать, пока они горячи. Ипполит Матвеевич был амнистирован, хотя время от времени Остап совершал ему допрос:
- И на какой черт я с вами связался? Зачем вы мне сдались, собственно говоря? Поехали бы себе домой, в загс. Там вас покойники ждут, новорожденные. Не мучайте младенцев, езжайте себе!
Но в душе великий комбинатор привязался к одичавшего предводителя. "Без него не так смешно жить",- думал Остап. И он весело поглядывал на Воробьянинова, на голове которого уже пророс серебряный газончик.
В плане работ инициативе Ипполита Матвеевича было отдано немалое место. Скоро тихий Іванопуло выходил из комнаты, Бендер вбивал в голову компаньону кратчайший путь к розыску сокровищ:
- Действовать смело. Никого не расспрашивать. Как можно больше цинизма. Людям это нравится. Через третьих лиц никаких мер не предпринимать. Дураков уже нет. Никто для вас не будет таскать бриллианты из чужого кармана. Но и без криминальных поступков. Кодекс мы должны чтить.
И однако розыск шел без особого эффекта. Мешали Уголовный кодекс и множество буржуазных предрассудков, что сохранились среди жителей столицы. Они, к примеру, терпеть не могли ночных визитов через форточку. Приходилось работать только легально.
В комнате студента Іванопуло в день визита Остапа до Эллочки Щукину появились мебель. Это был стул, обменен на чайное ситечко,- третий трофей экспедиции. Давно уже прошло то время, когда охота на бриллианты вызвало у компаньонов мощные эмоции, когда они кромсали стулья когтями и грызли их пружины.
- Даже когда в стульях ничего нет,- говорил Остап,- считайте, что мы заработали десять тысяч минимум. Каждый расшитый стул увеличивает наши шансы. Что с того, что в дамоччинім стулья ничего нет? Ради этого не надо его ломать. Пусть Іванопуло обмеблюється. Нам самим приятнее.
Того самого дня концессионеры выпорхнули из розового домика и разошлись в разные стороны. Іполитові Матвеевич был поручен мекаючий незнакомец с Садовой-Спасської, дано двадцать пять рублей на расходы, определенного в пивные не заходить и без стула домой не возвращать. На себя великий комбинатор взял Еллоччиного мужа.
Ипполит Матвеевич перерезал город на автобусе № 6. Подпрыгивая на шкірянім сидении и подлетая под самую лаковую потолок кареты, он думал о том, как узнать фамилию порученного ему мекаючого гражданина, под каким предлогом к нему зайти, сказать первой фразой и как перейти к самой сути.
Злізши возле Красных ворот, он нашел, взглянув на записанную Остапом адрес, нужный домик и начал ходить вокруг да около. Войти он не решался. Это был старый, грязный московский отель, превращенный в житлотовариство, укомплектованное, судя по обшарпанного фасада, злонамеренными неплательщиками.
Ипполит Матвеевич долго стоял против подъезда, подходил к нему, выучил наизусть рукописное объявление с угрозами в адрес нерадивых жильцов и, ничего не надумав, поднялся на второй этаж. В коридор выходили отдельные комнаты. Неторопливо, как будто он подходил к классной таблицы, чтобы доказать неизученную им теорему, Ипполит Матвеевич приблизился к комнаты № 41. На дверях висела на одной кнопке, головой вниз, визитная карточка:
Илья Ильф, Евгений Петров, Двенадцать стульев, Авессалом Владимирович Ізнуренков
Совсем запаморочений, Ипполит Матвеевич забыл постучать, открыл дверь, ступил три лунатичні шаги и оказался посреди комнаты.
- Простите,- сказал он придушенным голосом,- можно увидеть товарища Ізнуренкова?
Авессалом Владимирович не отвечал. Воробьянинов поднял голову и только теперь увидел, что в комнате никого нет.
По внешнему виду ее никак нельзя было определить, наклонностей ее хозяина. Ясно было только то, что он неженат и служанки у него нет. На подоконнике лежал листок с колбасными шкурками, тахта под стеной была забросана газетами. На маленькой полочке стояло несколько пыльных книг. Со стен смотрели цветные фотографии котов, кошечек и котят. Посреди комнаты, рядом грязных разбросанных ботинок, стоял ореховый стул. На каждой мебель, в том числе и на стуле с старгородского особняка мотлялись малиновые сургучные печати. Но Ипполит Матвеевич не обратил на это внимания. Он сразу же забыл Уголовный кодекс, советы Остапа и подскочил к стулу.
В это время газеты на тахте зашевелились. Ипполит Матвеевич перепугался. Газеты поползли и упали на пол. Из-под них вышел спокойный котик. Он безразлично посмотрел на Ипполита Матвеевича и начал умываться, захватывая лапкой ухо, щеку и ус.
- Ху! - сказал Ипполит Матвеевич.
И потащил стул к двери. Двери распахнулись сами. На пороге стал хозяин комнаты - незнакомый мекаючий гражданин. Он был в пальто, из-под которого выглядывали лиловые кальсоны. В руке он держал штаны.
О Авеєсалома Владимировича Ізнуренкова можно было сказать, что второго такого человека нет во всей республике. Республика ценила его по заслугам. От него ей была большая польза. И несмотря на все это, он оставался неизвестным, хотя в своєу искусстве он был такой же мастер, как Шаляпин - в пении, Горький - в литературе, Капабланка - в шахматах, Мельников - в беге на коньках и найносатіший, найкоричневіший ассириец, что занимал лучшее место на углу Тверской и Камергерского,- в чистке сапог желтым кремом.
Шаляшн пел. Горький писал большой роман. Капабланка готовился к матчу с Алехиным. Мельников рвал рекорды. Ассірісць доказывал штиблеты граждан до солнечного блеска. Авессалом Ізнуренков - был мастер острот.
Он никогда не ронял остроумия бесцельно, ради красного словца. Он делал это на задание юмористических журналов. На своих плечах он выносил самые ответственные кампании, поставлял темы для рисунков и фельетонов большинства московских сатирических журналов.
Великие люди бывают остроумны два раза в жизни. Эти остроты увеличивают их славу и попадают в историю. Ізнуренков выпускал меньшей мере шестьдесят первоклассных острот на месяц, с улыбкой повторяли все, и однако их автор был неизвестен. Если остротой Ізнуренкова подписывался рисунок, то слава приходилась художнику. Имя художника содержали над рисунком. Имени Ізнуренкова не было.
- Это ужас! - кричал он.- Невозможно подписаться. Под чем я подпишусь? Под двумя строками?
И он яростно вел борьбу с врагами общества: плохими кооператорами, розтратниками, Чемберленом, бюрократами. Он жалил своими остротами подхалимов, управдомов, частников, завел, хулиганов, граждан, что не хотели снижать цены, и хозяйственников, избегали режима экономии.
После выхода журнала в свет остроты виголошувано с цирковой арены, передруковувано в вечерних газетах без указания источника и "авторы-куплетисты" подносили их публике с эстрады.
Ізнуренков умудрялся пускать остроты в тех областях, где, казалось, уже ничего смешного нельзя было сказать. С такой убогой пустыне, как раздутые накидки на себестоимость, Ізнуренков умудрялся выжать около сотни шедевров юмора. Гейне спасовал бы, если бы ему предложили сказать что-нибудь смешное и вместе с тем суспільнокорисне по поводу неправильной тарификации грузов малой скорости; Марк Твен сбежал бы от такой темы. Но Ізнуренков оставался на своем посту.
Он бегал по редакционных комнатах, мекаючи и натыкаясь на урны для окурков. Через десять минут тема была проработана, обдуманный рисунок и приделан заголовок.
Завидев в своей комнате мужа, что выносил опечатан стул, Авессалом Владимирович махнул только выглаженными у сапожника штанами, подпрыгнул и заклекотів:
- Вы сошли с ума! Я протестую! Вы не имеете права! Есть же, наконец, закон! Хотя дуракам он и не писаный, но вам, возможно, из человеческих слов известно, что мебель может стоять еще две недели!.. Я пожалуюсь прокурору!.. Я заплачу наконец!
Ипполит Матвеевич стоял на месте, а Ізнуренков сбросил пальто и, не отходя от двери, натянул штаны на свои полные, словно у Чичикова, ноги. Ізнуренков был крепкий, но лицо имел худое.
Воробьянинов не имел никакого сомнения, что его сейчас схватят и потащат в милицию. Тем-то он был очень удивлен, когда хозяин комнаты, справившись со своим туалетом, неожиданно успокоился.
- Поймите же,- заговорил хозяин примирительным тоном,- ведь я не могу на это согласиться.
Ипполит Матвеевич, будучи на месте Ізнуренкова, тоже в конце концов не мог бы согласиться, чтобы у него среди бела дня крали стулья. Но он не знал, что сказать, и потому молчал.
- Это не я виноват. Виноват же Музпред. Да, я признаю. Я не платил за прокатное пианино восемь месяцев, но я его не продал, хотя сделать это имел полную возможность. Я делал честно, а они мошеннически. Забрали инструмент, да еще подали в суд и описали мебель. У меня ничего не описать. Эта мебель - орудие производства. И стул - тоже орудие производства!
Догадка озарила Ипполита Матвеевича.
- Одпустіть стул! - завизжал вдруг Авессалом Владимирович.- Слышите? Вы! Бюрократ!
Ипполит Матвеевич покорно выпустил стул и пролепетал:
- Простите, недоразумение, служба такая.
Здесь Ізнуренков страшно развеселился. Он забегал по комнате и запел: "А поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда". Он не знал, что делать со своими руками. Они у него летали. Он начал завязывать галстук и, не дов'язавши, бросил. Потом схватил газету и, ничего в ней не прочитав, швырнул на пол.
- Так вы не возьмете сегодня мебели?.. Очень хорошо!.. Ах! Ах!
Ипполит Матвеевич, пользуясь благоприятных обстоятельств, двинулся к двери.
- Подождите! - крикнул вдруг Ізнуренков.- Вы когда-нибудь видели такого кота? Скажите, он действительно чрезвычайно пушистый?
Котик оказался в дрожащих руках Ипполита Матвеевича.
- Высокий класс!..- бормотал Авессалом Владимирович, не зная, что делать с зайвиною своей энергии.- Ох!.. Ох!..
Он бросился к окну, всплеснул руками и начал часто и мелко поклоняться двум девушкам, которые смотрели на него из окна противоположного дома. Он топтался на месте и взрывался томними охами:
- Девушки из пригородов! Лучший плод!.. Высокий класс!.. Ох!.. "А поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда..."
- Да, я пойду, гражданин,- по-дурацки сказал директор концессии.
- Подождите, подождите! - заволновался вдруг Ізнуренков.- Одну минуточку!.. Ох!.. А котик? Правда, он чрезвычайно пушистый... Погодите!.. Я сейчас!..
Он неловко пошарил по всем карманам, исчез, вернулся, охнул, выглянул из окна, снова бежал и снова вернулся.
- Простите, голубчик,- сказал он Воробьянинову, который во время всех этих манипуляций стоял, сложив руки по-солдатски.
С этими словами он дал предводителеві пятьдесят копеек.
- Нет, нет, не отказывайтесь, пожалуйста. Всякий труд должен быть оплачен.
- Очень благодарен,- сказал Ипполит Матвеевич, удивляясь своей находчивости.
- Спасибо, дорогой, спасибо, голубчик!..
Идя по коридору, Ипполит Матвеевич слышал из комнаты Ізнуренкова блеяние, визг, пение и страстные крики.
На улице Вороб'яніноз вспомнил Остапа и задрожал от страха.
Эрнест Павлович Щукин бродил по пустой квартире, любезно предложенной ему на лето приятелем, и решал вопрос: принимать ванну, или не принимать.
Трехкомнатная квартира находилась под самой крышей девятиэтажного дома. В ней, кроме письменного стола и вороб'яніновського стула, было только трюмо. Солнце отражалось в зеркале и слепило глаза. Инженер прилег на письменный стол, но тут же вскочил на ноги. Все пашіло, как жар.
"Пойду умиюсь",- решил он.
Он разделся, остыл, взглянул на себя в зеркало и пошел к ванной комнаты. Прохлада окутала его. Он влез в ванну, облил себя водой из голубой эмалированной кварты и щедро намылился. Он весь укрылся хлопьями пены и стал похож на деда с елки.
- Прекрасно! - сказал Эрнест Павлович.
Все было прекрасно. Прохлада. Жены не было. Впереди была полная свобода. Инженер присел и одкрутив кран, чтобы смыть мыло. Кран захлебнулся и начал медленно гулить. Вода не шла. Эрнест Павлович сунул легко скользящий мизинец в отверстие крана. Брызнул тоненький ручей, но больше не было ничего. Эрнест Павлович поморщился, вышел из ванны, поочередно поднимая ноги, и направился к кухонного крана. Но и там ничего не повезло выдоить.
Эрнест Павлович почовгав в комнате и остановился перед зеркалом. Пена ела глаза, спина чесалась, мыльные хлопья падали на паркет. Прислушавшись, не идет в ванной вода, Эрнест Павлович решил позвать дворника.
"Пусть хоть он воды принесет,- решил инженер, протирая глаза и медленно закипая,- а то черт знает что такое".
Он выглянул в окно. На дне дворовой шахты играли дети.
- Дворник! - закричал Эрнест Павлович.- Дворник!
Никто не отозвался.
Тогда Эрнест Павлович вспомнил, что дворник живет в парадном, под лестницей. Он стал на холодные плитки и, придержуючи дверь рукой, наклонился вниз. На площадке была только одна квартира, и Эрнест Павлович не боялся, что его могут увидеть в странном наряде из мыльных хлопьев.
- Дворник! - крикнул он вниз.
Слово гаркнуло и с шумом покатилась по ступеням
- Гу-гу! - отозвались лестницы.
- Дворник! Дворник!
- Гум-гум! Гум-гум!
Здесь, нетерпеливо перебирая босыми ногами, инженер поскользнулся и, чтобы удержать равновесие, выпустил двери из рук. Дверь цокнули медным язычком американского замка и захлопнулась. Стена задрожала. Эрнест Павлович, не поняв, что произошла непоправимая вещь, потянул дверную ручку. Дверь не подались.
Инженер ошарашенно поторгав их еще несколько раз и прислушался. Сердце его колотилось. Стояла вечерняя церковная тишина. Сквозь разноцветные стекла высоченного окна едва пробивался свет.
"Ситуация",- подумал Эрнест Павлович.
- Вот сволочь,- сказал он на адрес дверей.
Внизу, как петарды, начали ухати, и взрываться человеческие голоса. Потом, как громкоговоритель, залаяла домашний собачка. По лестнице толкали вверх детскую колясочку. Эрнест Павлович пугливо заходил по площадке.
- С ума сойти можно!
Ему показалось, что все это слишком дико, чтобы могло произойти на самом деле. Он вновь подошел к двери и прислушался. Он услышал какие-то новые звуки. Сперва ему показалось, что в квартире кто-то ходит.
"Может, кто-нибудь пришел с черного хода? - подумал он, хотя знал, что дверь черного хода заперта и в квартиру никто не может войти.
Однообразный шум не утихал. Инженер затаил дыхание. Тогда он разобрал, что это с шумом плюскоче вода. Она, очевидно, бежала из всех кранов квартиры. Эрнест Павлович чуть не зарів.
Положение было ужасное. В Москве, в центре города, на площадке девятого этажа стоял взрослый усатый человек с высшим образованием, совершенно голый и покрытый подвижной еще мыльной пеной. Идти ему было некуда. Он скорее согласился бы сесть в тюрьму, чем показаться в таком виде. Осталось одно - пропадать. Пена лопалася и ада спину. На руках и на лице она уже застыла, стала похожа на пархи и стягивала кожу, как камень для бритья.
Так прошло полчаса. Инженер терся об известняковые стены, стонал и несколько раз безрезультатно пробовал выломать дверь. Он стал грязный и страшный.
Щукин решил спуститься вниз до дворника, какой угодно ценой.
"Другого спасения нет, нет. Только спрятаться у дворника".
Задыхаясь и прикрывшись рукой так, как это делают мужчины, ступая в воду, Эрнест Павлович медленно начал красться вдоль перил. Он оказался на площадке между восьмым и девятым этажами.
Его фигура появилась разноцветными ромбами и квадратами окна. Он стал похож на арлекина, подслушивает разговор Коломбины с Паяцем. Он уже повернул в новый просвет лестницы, как вдруг дверной замок нижней квартиры щелкнул и из квартиры вышла барышня с балетным чемоданчиком. Не успела она и шагу ступить, как Эрнест Павлович оказался уже на своей площадке. Он почти оглох от страшных ударов своего сердца.
Только через полчаса инженер успокоился и смог начать новую вылазку. На этот раз он твердо решил очертя голову броситься вниз и, не обращая внимания ни на что, добежать до вожделенной дворницкой.
Так он и сделал. Неслышно прыгая через четыре ступеньки и подвывая, член бюро секции инженеров и техников заскакав вниз. На площадке шестого этажа, он на мгновение остановился. Это его погубило. Снизу кто-то поднимался.
- Несносный мальчишка! - послышался женский голос, многократно усиленный эхом лестничного репродуктора.- Сколько я ему говорила!..
Эрнест Павлович, слушая уже не разуму, а инстинкту, как кот от собачьей погони взлетел на девятый этаж.
Оказавшись на своей, загрязненной мокрыми следами площадке, он беззвучно заплакал, дергая себя за волосы и конвульсивно раскачиваясь. Кипящие слезы врезались в мыльную скорлупу и прожгли в ней две волнистые борозды.
- Господи! - сказал инженер.- Боже мой! Боже мой!
Жизни не было. А тем временем он отчетливо услышал быстрый шум грузового автомобиля на улице. Итак, где жили! Он еще несколько раз заставлял себя спуститься вниз, но не смог,- нервы сдали. Он попал в склеп.
- Наследили за собой, как свиньи! - услышал он голос какой-то бабушки с нижней площадки.
Инженер подбежал к стене и несколько раз ударил ее головой. Самым разумным было бы, конечно, кричать до того времени, пока кто-нибудь придет, а тогда сдаться ему в плен. Но Эрнест Павлович совсем, потерял способность к размышлениям и, тяжело дыша, крутился на площадке.
Спасения не было.
Глава XXIV
Клуб автомобилистов
В редакции большой ежедневной газеты "Станок", которая находилась на втором этаже Дома народов, спешно пекли материал для сдачи в типографию.
Выбирали из отряда (материал, набранный, но не помещен в предыдущем номере) заметки и статьи, подсчитывали число строк, и начинался ежедневный торг за место.
На своих четырех страницах (полосах) газета могла вместить только четыре тысячи четыреста строк. Сюда должно войти все: телеграммы, статьи, хроника, письма рабкором, объявления, один стихотворный фельетон и два в прозе, карикатуры, фотографии, специальные отделы: театр, спорт, шахматы, передовица и підпередовиця, сообщения советских партийных и профессиональных организаций, роман с продолжением из номера в номер, художественные очерки столичной жизни, мелочи под названием "Окрушини", научно-популярные статьи, радио и разнообразный случайный материал. Всего в отделах назбирувалось материала тысяч на десять строк. Тем-то распределение места на страницах конечно происходил в сопровождении драматических сцен.
Первым к секретарю редакции прибежал заведующий шахматного отдела маэстро Судейкін. Он поставил вежливое, но полное горечи вопрос:
- Что? Сегодня не будет шахмат?
- Не помещаются,- сказал секретарь.- Подвал большой. Триста строк.
- Но ведь сегодня суббота. Читатель ждет воскресный отдел. У меня ответы на задачи, у меня замечательный этюд Неунивака, у меня, наконец..
- Ладно. Сколько вы хотите?
- Не менее чем сто пятьдесят.
- Ладно. Если есть ответы на задачи, дадим шестьдесят строк.
Маэстро пробовал был вымолить еще тридцать строк, хотя бы на этюд Неунивака (прекрасная индийская партия Тратаковер - Боголюбов лежала в дього уже более месяца), но его одтиснули.
Пришел репортер Персицький.
- Надо давать впечатление с пленума? - спросил он очень тихо.
- Конечно! - закричал секретарь.- Ведь еще позавчера говорили.
- Пленум есть,- сказал Персицький еще тише,- и два рисунки, но они не дают мне места.
- Как так не дают? С кем вы говорили? Что они, с ума сошли?
Секретарь побежал ругаться. За ним, интригуя на ходу, шагал Персицький, а еще позади бежал сотрудник из отдела объявлений.
- У нас секарівська жидкость! - кричал он грустным голосом.
За ним плелся завхоз, увлекая за собой купленный для редактора на аукционе мягкий стул.
- Жидкость на вторник. Сегодня публикуем наши приложения!
- Много вы будете иметь из ваших бесплатных объявлений, а за жидкость уже заплачены деньги.
- Ладно, в ночной редакции выясним. Сдайте объявление Паши. Она сейчас едет в ночную.
Секретарь сел читать передовицу. Его сейчас же одірвали от этого заманчивого труда. Пришел художник.
- Ага,- сказал секретарь,- очень хорошо. Есть тема для карикатуры в связи с последними телеграммами из Германии.
- Я думаю так,- сказал художник.- Стальной Шлем и общее положение Германии.
- Ладно. То вы как-нибудь скомбинируйте, а потом мне покажете.
Художник ушел в свой отдел. Он взял квадратик ватманського бумаги и набросал карандашом тощего пса. На песью голову он надел немецкую каску с копьем. А потом начал делать надписи. На туловище животного он написал печатными буквами слово "Германия", на закрученном хвосте - "Данцігський коридор", на челюсти - "Мечты о реванше", на ошейнике - "План Дауэса" и на висолопленому языке - "Штреземан". Перед собакой художник поставил Пуаккаре с куском мяса в руке. На мясе художник тоже задумал сделать надпись, но кусок был мал, и надпись не вмещался. Человек, менее остроумная, чем газетный карикатурист, растерялась бы, но художник, не задумываясь, пририсовал к мясу подобие рецепта, привязанного к горлышку бутылки, и уже на нем написал крошечными буквами: "Французские предложения о гарантиях безопасности". Чтобы Пуанкаре не спутали с каким-либо другим государственным деятелем, художник на животе ему написал: "Пуанкаре". Рисунок был готов.
На столах художественного отдела лежали иностранные журналы, большие ножницы, баночки с тушью и белилами. На полу валялись обрезки фотографий: чье-то плечо, чьи-то ноги и кусочки пейзажа.
Человек пять художников скребли фотографии лезвиями "Жилет", подсвечивая их; оказывали снимкам выразительности, подкрашивая их тушью и белилами, и ставили на обратной стороне надпись и размер: 33/4 квадрата, 2 колонки и так далее - указания, необходимые для цинкографии.
В комнате редактора сидела иностранная делегация. Редакционный переводчик смотрел в бистромовний рот иностранца и, обращаясь к редактору, говорил:
- Товарищ Арно хочет узнать...
Речь шла о структуре советской газеты. Пока переводчик объяснял редактору, о чем хотел бы узнать товарищ Арно, сам Арно, в бархатных велосипедных штанах, и все остальные иностранцы с интересом смотрели на красную ручку с пером № 86, поставленную в углу комнаты. Перо едва не касалось потолка, а ручка из своей широкой части была толщиной с туловище средней человека. Этой ручкой можно было бы писать: перо было найсправжшсіньке, хотя и больше по самую большую щуку.
- Ого-го! - смеялись иностранцы.- Колосаль! Это перо подарил редакции съезд рабкором. Редактор, сидя на вороб'яніновскому стулья, улыбался и, быстро кивая головой то на ручку, то на гостей, весело давал объяснения.
Шум в секретариате не унимался. Персицький принес статью Семашко и секретарь немедленно вычеркнул из макета третьей полосы шахматный отдел. Маэстро Судейкін уже не боролся за прекрасный этюд Неунивака. Он пытался сохранить хотя бы решения задач. После борьбы, что своему накалу была выше борьбу его с Ласкером на сен-себастіанському турнире, маэстро одвоював себе уголок счет "Суда и быта".
Семашко сдали в набор. Секретарь снова углубился в передовицу. Прочитать ее секретарь решил любой, из чисто спортивного интереса.
Когда он дошел до места: "...Однако содержание последнего пакта такой, что когда Лига наций зарегистрирует его, то придется признать, что...", к нему подошел "Суд и быт", волосатый мужчина. Секретарь читал себе дальше, нарочно не глядя в сторону "Суда и быта" и делая в передовице ненужные пометки.
"Суд и быт" зашел с другой стороны и сказал обиженно:
- Я не понимаю.
- Ну-ну,- забормотал секретарь, стараясь выиграть время,- в чем дело?
- Дело в том, что в среду "Суда и быта" не было, в пятницу "Суда и быта" не было, в четверг уместили из отряда только аліментну дело, а в субботу снимают процесс, о котором давно пишут во всех газетах, и только мы...
- Где пишут? - закричал секретарь.- Я не читал.
- Завтра везде будет, а мы снова спізнимось.
- А когда вам поручили чубарівську дело, что вы писали? Строки от вас нельзя было добыть. Я знаю. Вы писали о чубарівців в вечерний выпуск.
- Откуда вы это знаете?
- Знаю. Мне говорили.
- В таком случае я знаю, кто вам говорил. Вам говорил Персицький, который перед глазами всей Москвы использует аппарат редакции, чтобы давать материал в Ленинград.
- Паша! - тихо сказал секретарь.- Позовите сюда Персицького.
"Суд и быт" индифферентно сидел на подоконнике. Позади него виднелся сад, в котором возились птицы и игроки в городки. Дело рассматривали долго. Секретарь прекратил ее ловким маневром: выбросил шахматы и поставил "Суд и быт". Персицькому сделано предупреждение.
Наступил самый горячий редакционный время - пятый час.
Над разогретыми пишущими машинками курил дымок. Сотрудники диктовали противными от спешки голосами. Старшая машинистка кричала на негодяев, которые незаметно подбрасывали свои материалы вне очереди.
По коридору ходил редакционный поэт. Он ухаживал за машинистки, скромные бедра которой решали его поэтические чувства. Он вел ее в конец коридора и возле окна говорил слова любви, на которые девушка отвечала:
- У меня сегодня понадурочна работа, и мне никогда. Это означало, что она любит другого.
Поэт путался под ногами и до всех знакомых обращался с поразительно однообразной просьбой:
- Дайте десять копеек на трамвай!
Ища этой суммы, он забрел в отдел рабкором. Побродив среди столов, за которыми работали "чтецы", и пощупав руками кипы корреспонденций, поэт возобновил свои попытки. Чтецы, самые строгие в редакции люди (их сделала такими потребность перечитывать по сто писем в день, написанных руками, знакомыми больше с топором, малярной кистью или тачкой, чем с писанием), молчали.
Поэт побывал в экспедиции и в конце концов перекочевал к конторы. Но там он не только не получил десяти копеек, а даже подвергся нападению от комсомольца Авдотьєва: поэту было предложено вступить в кружок автомобилистов. Влюбленную душу поэта затянуло паром бензина. Он ступил два шага в сторону и, взяв третью скорость, скрылся из виду.
Авдотьєв ни чуть не был сбит с толку. Он верил в победу автомобильной идеи. В секретариате он повел борьбу тихой сапой. Это и стало препятствием секретарю дочитать передовицу.
- Слушай, Александр Иосифович. Ты всегда, дело серьезное,- сказал Авдотьєв, садясь на секретарский стол.- У нас организовался автомобильный клуб. Или не даст нам редакция ссудно рублей пятьсот на восемь месяцев?
- Можешь быть уверен.
- Что? Ты думаешь - мертвое дело?
- Не думаю, а знаю. Сколько же у вас в кружке членов?
- Уже очень много.
Кружок пока состоял только из самого организатора, но Авдотьєв не распространял этих сведений.
- За пятьсот рублей мы покупаем на "кладбище" машину. Егоров уже присмотрели. Ремонт, он говорит, будет стоить не больше пятисот. Вместе тысяча. Вот я и думаю набрать двадцать человек, по полсотни на каждого. Зато будет прекрасно. Научимся управлять машиной. Егоров будет шефом. И через три месяца - до августа - мы все умеем управлять, есть машина, и каждый по очереди ездит, куда ему угодно.
- А пятьсот рублей на покупку?
- Даст касса взаимопомощи под проценты. Выплатим. Так что же, записывать тебя?
Но секретарь был уже лысоватый, много работал, находился под властью семьи и квартиры, любил полежать после обеда на диване и почитать перед сном "Правду". Он подумал и отказался.
- Ты,- сказал Авдотьєв,- старик!
Авдотьєв подходил к каждому столу - повторял свои зажигательные речи. Среди стариков, за которых он считал всех сотрудников старше двадцати лет, слова его вызвали сомнительный эффект. Они кисло відбріхувались, настаивая на том, что они уже друзья детей и регулярно платят по двадцать копеек в год на доброе дело помощь бедным малышам. Они, собственно говоря, согласились бы вступить в новый клуб, но...
- Что "но"? - кричал Авдотьєв.- Если бы автомобиль был сегодня? Правда же? Если бы вам положить на стол синий шестицилиндровый "паккард" за пятнадцать копеек в год, а бензин и смазочные материалы счет правительства?!
- Иди, иди! - говорили старики.- Сейчас последний посыл, мешаешь работать!
Автомобильная идея лозунги и начинала чадить. Наконец нашелся пионер нового замысла. Персицький с грохотом отскочил от телефона, выслушал Авдотьєва и сказал:
- Ты не так подходишь, дай письмо. Начнем сначала.
И Персицький вместе с Авдотьєвим начали новый обход.
- Ты старый матрас,- говорил Персицький голубоокому юноше,- на это даже денег не надо давать. У тебя есть заем двадцать седьмого года? На сколько? На пятьдесят? Тем лучше. Ты даешь эти облигации в наш клуб. Из облигаций собирается капитал. На август мы сможем реализовать все облигации и купить автомобиль.
- А если моя облигация выиграет? - защищался юноша.
- А сколько ты хочешь выиграть?
- Пятьдесят тысяч.
- На эти пятьдесят тысяч купим автомобили. И когда я выиграю - тоже. И когда Авдотьєв - тоже. Словом, чья бы облигация не выиграла, деньги идут на машины. Теперь ты понял? Чудак! На собственной машине поедешь по Военно-Грузинской дороге! Горы! Дурак!.. А позади тебя на собственных машинах "Суд и быт" мчится, хроника, отдел происшествий и эта дамочка, знаешь, что, дает кино... Ну? Ну? Ухлестывать за будешь!..
Каждый держатель облигации в глубине души не верит в возможности выигрыша. Зато он очень ревниво относится к облигациям своих соседей и знакомых. Он больше от огня боится того, что выиграют они, а он, вечный неудачник, опять съест кукиш. Тем-то надежды на выигрыш соседа по редакции непоборно толкали держателя облигаций в лоно нового клуба. Смущало только одно, что ни одна облигация не выиграет. Но это почему-то казалось маловероятным, и, кроме того, автомобильный клуб ничего не терял: одна машина с "кладбища" была гарантирована на собранный из облигаций капитал.
Двадцать человек набралось за пять минут. Когда дело было увенчано, пришел секретарь, что услышал о привлекательные перспективы автомобильного клуба.
- А что, ребята,- сказал он,- не записаться и мне?
- Запишись, старик, почему же нет,- ответил Авдотьєв,- только не к нам. У нас уже, к сожалению, полный комплект, и прием новых членов прекращено до тысяча девятьсот двадцать девятого года. А запишись ты лучше в друзья детей. Дешево и спокойно. Двадцать копеек в год, и ехать никуда не надо.
Секретарь помялся, вспомнил, что и вправду он уже старый, вздохнул и пошел дочитывать интересную передовицу.
- Скажите, товарищ,- остановил его в коридоре красавец с черкесским лицом,- где здесь редакция газеты "Станок"?
Это был великий комбинатор.
Глава XXV
Разговор с голым инженером
Перед появлением Остапа Бендера в редакции произошла целая череда событий изрядного веса.
Не застав Эрнеста Павловича днем (квартира была заперта, и хозяин, видимо, был на службе), великий комбинатор решил зайти к нему позже, а пока расхаживал по городу. Измученный жаждой деятельности, он переходил улицы, останавливался на площадях, подмигивал милиционеру, подсаживал дам в автобусы и вообще имел такой вид, будто вся Москва с памятниками, трамваями, моссельпромцями, церковками, вокзалами и афішними тумбами собралась к нему на раут. Он ходил среди гостей, любезно беседовал с ними и для каждого имел теплое словечко. Прием такой силы визитеров немного утомил великого комбинатора. К тому же была уже шестой час, и надо было идти к инженера Щукина.
Но судьба судила так, что, прежде чем увидеться с Эрнестом Павловичем, Остапу пришлось задержаться часа на два для подписи небольшого протокола.
На Театральном майдане великий комбинатор попал под лошадь. Совершенно неожиданно на него налетела несміла животное белого цвета и толкнула его костлявыми грудью. Бендер упал, обливаясь потом. Было очень жарко. Белый конь громко просил прощения. Остап живо вскочил на ноги. Его могучее тело не претерпело никаких повреждений. Тем больше причин и возможностей для скандала.
Гостиного и любезного хозяина Москвы нельзя было узнать. Он вразвалку подошел к смущенного старичка извозчика и стукнул его кулаком по ватной спине. Старичок терпеливо снес казнь. Прибежал милиционер.
- Требую протокола! - с пафосом закричал Остап.
В его голосе зазвенели металлические нотки человека, оскорбленного в самых святых своих чувствах. И, стоя у стены Малого театра, на том самом месте, где впоследствии был поставлен памятник великому русскому драматургу Островскому, Остап подписал протокол и дал небольшое интервью Персицькому, что надбіг в этот момент. Персицький не брезговал черной работой. Он аккуратно записал в блокнот фамилию и имя пострадавшего и отправился дальше.
Остап горделиво двинулся в путь. Все еще переживая нападение белого коня и испытывая запоздалое сожаление, что не успел дать извозчику и по шее, Остап, перешагивая через две ступеньки, поднялся до седьмого этажа щукинского дома. Тут на голову ему упала тяжелая капля. Он взглянул вверх. Прямо в глаза ему хлынул с верхней площадки небольшой водопад грязной воды.
"За такие штуки надо морду бить",- решил Остап.
Он бросился наверх. У дверей щукинской квартиры, спиной к нему, сидел голый мужчина, покрытый белыми лишаями. Он сидел прямо на кафельных плитах, схватившись за голову и враскачку.
Вокруг голого стояла вода, выливавшаяся в щель квартирных дверей.
- О-О-о,- стонал голый,- о-о-о...
- Скажите, это вы здесь льете воду? - спросил Остап раздраженно.- Что это за место для купания? Вы с ума сошли!
Голый посмотрел на Остапа и всхлипнул.
- Слушайте, гражданин, вместо плакать, вы, может, пошли бы в бане? Посмотрите, на что вы похожи! Настоящий тебе пикадор!
- Ключ,- пробормотал инженер.
- Какой ключ? - спросил Остап.
- Од кв-в-стражи-ири.
- Где деньги лежат?
Голый мужчина икал с удивительной скоростью.
Ничто не могло смутить Остапа. Он начинал догадываться. И когда наконец догадался, чуть не упал за перила от хохота.
- То вы не можете зайти в квартиру? Но это же очень просто!
Стараясь не замаститись об голого, Остап подошел к двери, сунул в щель американского замка длинный желтый ноготь большого пальца и осторожно начал поворачивать его справа налево и сверху вниз.
Дверь бесшумно одчинились, и голый с радостным воем вбежал в затопленную квартиру.
Шумели краны. Вода в столовой кипел. В спальне она стояла спокойным прудом, по которому тихо, лебединым ходом, плыли ночные тапочки. Сонным рыбьим табунком сбились в углу окурки.
Вороб'яніновський стул стоял в столовой, где была наибольшая течение. Белые барашки закипали округ всех четырех ножек. Стул едва подригував и, казалось, собирался немедленно уплыть от своего преследователя. Остап сел на него и поджал ноги. Опомнившись, Эрнест Павлович с криками "пардон! пардон!" закрыл краны, умылся и стал собственной персоной перед Бендером голый до пояса и в засуканих до колен мокрых штанах.
- Вы меня просто спасли! - возбужденно кричал он.- Простите, не могу подать вам руки, я весь мокрый. Вы знаете, я чуть не сошел с ума.
- До того, видно, и шла речь.
- Я оказался в ужасном положении.
И Эрнест Павлович, переживая снова страшное приключение, то погасаючи, то нервно смеясь, рассказал великому комбинатору подробности своего бедствия.
- Если бы не вы, я бы погиб,- закончил инженер.
- Да,- сказал Остап,- со мной тоже произошел такой случай. Даже немного хуже.
Инженера до такой степени интересовало все, что касалось подобных историй, что он даже бросил ведро, которым собирал воду, и стал напряженно слушать.
- Точно так, как с вами,- начал Бендер,- только было это зимой, и не в Москве, а в Миргороде, в один из веселеньких периодов между Махно и Тютюнником девятнадцатого года. Жил я с одной семье. Хохлы ожесточенные! Типичные владельцы: одноэтажный дом и много всякого барахла. Надо вам сказать, что из канализации и других выгод в Миргороде есть только выгребные ямы. Ну, и выскочил я однажды ночью в одном белье, просто на снег: простудиться я не боялся - дело одной минуты. Выскочил и машинально, захлопнул за собой дверь. Мороз - градусов двадцать. Я стучу - не открывают. На месте не устоишь: замерзнешь! Стучу и бегаю, стучу и бегаю - не одчиняють. И, главное, в доме ни одна сатана не спит. Ночь страшная. Собаки воют. Стреляют где-то. А я бегаю по сугробам в летних исподних... Всю час стучал. Чуть не сдох. И почему, вы думаете, они не одчиняли? Имущество хоронили, зашивали керенки в подушку. Думали, что с трусом. Я их чуть не поубивал потом.
Инженеру все это было очень близко.
- Да,- сказал Остап,- то это вы инженер Щукин?
- Я. Только вы уж, пожалуйста, никому не говорите. Неудобно, эй-эй.
- О, пожалуйста. Антр-ну, тет-а-тет. В четыре глаза, как говорят французы. А я к вам по делу, товарищ Щукин.
- Очень рад вам служить.
- Гран мерси. Дело, собственно говоря, маленькая. Ваша жена просила меня зайти к вам и взять у вас этот стул. Она говорила, что он ей нужен для пары. А вам она собирается прислать кресло.
- О, пожалуйста! - воскликнул Эрнест Павлович.- Я очень рад! И зачем причинять себе вам хлопот? Я могу сам принести. Сегодня же.
- Нет, зачем! Для меня это - ерунда. Живу я недалеко, для меня это нетрудно.
Инженер засуетился и провожал великого комбинатора до самых дверей, переступить которые он боялся, хотя ключ был уже предусмотрительно положенный в карман мокрых штанов.
Бывшему студенту Іванопуло был подарен еще один стул. Обивка его, правда, была немного испорчена, но все же это был прекрасный стул и к тому же точь-в-точь такой, как первый.
Остапа не беспокоила неудача с этим стулом, четвертым трофеем. Он знал все каверзы судьбы.
В гармоничную систему его силогізмів темной громадиной врезался только стул, что отток в глубину товарного двора Октябрьского вокзала. Мысли о стул были навевали неприятные и тяжелые сомнения.
Великий комбинатор чувствовал себя так, как игрок в рулетку, что ставит только на номера, один из той породы людей, которые желают выиграть сразу в тридцать шесть раз больше за свою ставку. Положение было даже хуже: концессионеры играли в такую рулетку, где зеро приходилось на одиннадцать номеров из двенадцати. Да и самый двенадцатый номер исчез из поля зрения, был черт знает где и, возможно, таил в себе хороший выигрыш.
Цепь этих грустных мыслей прервал приход главного директора. Уже самый вид его пробудил в Остапе недобрые чувства.
- Ого! - сказал технический руководитель.- Я вижу, вы делаете успехи. Только не шутите со мной. Зачем вы оставили стул за дверью? Позабавиться мной?
- Товарищ Бендер,- пробормотал предводитель.
- Ох, зачем вы играете на моих нервах! Несите его сюда скорей, несите! Вы видите, что новый стул, на котором я сижу, увеличил ценность нашего достояния во много раз.
Остап склонил голову набок и прищурился.
- Не мучайте ребенка,- забасил он наконец,- где стул? Почему вы его не принесли?
Сбивчивый доклад Ипполита Матвеевича уривали крики с места, иронические аплодисменты и каверзные вопросы. Воробьянинов закончил свой доклад под дружный смех аудитории.
- А мои инструкции? - спросил Остап грозно.- Сколько раз говорил я вам, что воровать - большой грех! Еще тогда, когда вы в Старгороде хотели обокрасть мою жену, мадам Грицацуєву, еще тогда я понял, что у вас дрібнозлочинний характер. Больше всего, до чего смогут привести вас такие ваши способности,- это шесть месяцев без строгой изоляции. Для гиганта мысли и отца русской демократии масштаб вроде бы и небольшой, и вот результаты. Стул, который был у вас в руках, випорснув. Мало того, вы испортили легкое место! Попробуйте пойти туда со вторым визитом. Вам этот Авессалом голову сорвет. Счастье ваше, что вам помог идиотский случай, а то сидели бы вы за решеткой и тщетно ждали бы от меня передачи. Я вам передачи носить не буду, имейте это в виду. Что мне Гекуба? Вы мне, в конце концов, не мать, не сестра и не любовница.
Ипполит Матвеевич, сознательный своей никчемности, стоял потупившись.
- Вот что, голубчик мой, я вижу, что наша совместная работа бесполезна. Во всяком случае, работать с таким малокультурним компаньоном, как вы, с сорока процентов, на мой взгляд, абсурд. Воленс-неволенс, но я должен поставить новые условия.
Ипполит Матвеевич задихав. До этого времени он старался не дышать.
- Да, мой старый друг, вы больны организационным бессилием и бледной немощью. Согласно этому уменьшаются ваши паи. Честно, хотите - двадцать процентов?
Ипполит, Матвеевич решительно замотал головой.
- Почему же вы не хотите? Вам мало?
- М-мало.
- Но это же тридцать тысяч рублей! Сколько же вы хотите!
- Согласие на сорок.
- Грабеж среди белого дня! - сказал Остап, имитируя интонации предводителя во время исторического торга в дворницкой.- Вам мало тридцать тысяч? Вам нужен еще ключ от квартиры?!
- Это вам нужен ключ от квартиры,- пролепетал Ипполит Матвеевич.
- Берите двадцать, пока не поздно, а то я могу передумать. Пользуйтесь с того, что у меня хорошее настроение.
Воробьянинов давно уже потерял тот самодовольный вид, с которым начинал когда-розыск бриллиантов.
Лед, тронулся еще в дворницкой, лед, гремела, лопая и ударяясь о гранит набережной, давно уже розкришилась и растаяла. Льда уже не было. Была широкая проповедь, небрежно несла на себе Ипполита Матвеевича, жбурляючи его то туда то сюда, то ударяя его в колоду, то натикаючи его на стуле, то одкидаючи его от тех стульев. Неописуемый страх чувствовал Ипполит Матвеевич. Все пугало его. По реке плыло мусора, нефтяные остатки, пробитые курятники, дохлая рыба, чей-то ужасный шляпу. Может, это была шляпа отца Федора, качачий картузик, сорванный с него ветром в Ростове? Кто знает! Конечного пункта не видно. До берега не прибивавшимся, а плыть против воды бывший предводитель дворянства не имел ни сил, ни желания.
Его несло в одкрите море приключений.
Глава XXVI
Два визита
Как розповите младенец раскрывает, не останавливаясь ни на мгновение, и сжимает восковые кулачки, движет ноженятами, крутит головой, величиной с большое антонівське яблоко, одет в чепчик, и выдувает изо рта пузыри, так Авессалом Ізнуренков был в состоянии вечного беспокойства. Он двигал полными ножками, крутил бритым підборіддячком, то и дело охал и производил волосатыми руками такие жесты, словно делал гімнас
