ральна пластинка, записала ее лет двадцать назад негритянка Эстелла Флетчер. Она там поет с надрывом, на манер диксиленда, как в борделе, но у нее получается совсем не сентиментально. Если бы пела белая певица, она сделала бы такую себе волшебную песенку, и все, а каналья Эстелла Флетчер знала, что надо" Это была одна из лучших пластинок, которые мне вообще приходилось слышать. Так вот я и надумал купить ее в одном из тех магазинов, которые открыты в воскресенье, а тогда пойти с ней в парке. В воскресенье Фиби часто ходит в парк кататься на коньках, И я знал, где ее можно найти.
Стужа стояла не такая, как вчера, но солнце не показывалось, и гулять было не очень приятно. И все же по дороге я увидел одно приятное зрелище. Впереди шла целая семья - видно, из церкви: отец, мать и маленький, лет шести, мальчишка. Выглядели они довольно убого. Отец был в таком голубовато-серой шляпе, что их часто носят бедняки, когда хотят иметь элегантный вид. Он шел рядом с женой, оба разговаривали и не обращали на мальчишку никакого внимания. А мальчишка был просто волшебный. Оно шло не по тротуару, а по улице, под самой узбочиною. И ступало ровненько, как по шнурочку,- мальчики любят так ходить. Идет и всю дорогу что-то мурлычет себе под нос. Я выдал ходы - что же оно, думаю, распевает. А мальчишка виспівувало: "Если кто кого поймает в густом ржи..." Голосок такой тоненький, приятный. Пело мальчишка просто для забавы, это сразу было видно. Мимо пролетают машины - чух! чух! - раз визжат тормоза, отец и мать не обращают на мальчишка никакой внимания, а оно шагает себе под самым тротуаром и распевает: "Если кто кого поймает в густом ржи..." У меня аж настроение вознесся. Аж на душе стало не так тоскливо.
На Бродвее стоял шум и гам. Было воскресенье, всего лишь двенадцатый час, однако людей - тьма-тьмущая. Все бежали [95] в кино - в "Парамаунт", или в "Астор", или в "Стрэнд", или в "Капитолий", или еще в какую-нибудь из этих вонючих душегубок.
Каждое такое убрано - воскресенье же! И это было еще хуже. Но хуже всего вот что: у каждого на лбу было написано, как ему хочется в кино. Я уже не мог на тех идиотов смотреть. Я еще понимаю, когда человек идет в кино из-за того, что ей нечего делать. И когда тебе действительно хочется в кино и ты бежишь в него словно на пожар - тогда это меня просто убивает. Особенно когда вижу тысячи людей, с собачьим терпением стоят в ужасно длиннющей, на целый квартал, очереди ради вонючего билетика! Слушайте, я еле добежал до конца того розтриклятущого Бродвея! И мне повезло. В первом же магазине, куда я зашел, оказалась "Крошка Шерли Бинз". С меня содрали целых пять долларов - ведь эту пластинку днем с огнем не найдешь! - но я не жалел. Слушайте, я вдруг почувствовал себя таким счастливым! Даже не мог дождаться, пока добіжу до парка, найду каналію Фиби и отдам ей пластинку.
Выйдя из магазина, я увидел аптеку-закусочную и завернул в нее. Ну-ка, думаю, дзенькну канальи Джейн - может, дома уже. Я зашел в будку и набрал номер. К сожалению, к телефону подошла ее мать, пришлось положить трубку. Не хотелось заходить в долгие разговоры и др. Я вообще не люблю розсюсюкувати по телефону с матерями девушек. И следовало по крайней мере, спросить, Джейн уже приехала на каникулы. Язык мне не отсох бы. Но не хотелось, хоть умри. Для таких разговоров нужен настрой.
И надо было еще доставать эти проклятые билеты в театр. Я купил газету и начал просматривать репертуары. В воскресенье показывали только три пьесы. Поэтому я пошел и купил два билета в партер на "Я знаю любовь". Спектакль был, кажется, благотворительная или что-то такое. Смотреть пьесу мне не очень хотелось, но я знал Салли Хейс, эту королеву кривляк,- она, каналья, слюной захлебнется, как услышит, что играют Таланты и у меня два билетики! Салли любит так называемые "серьезные", "изысканные" и т. п. пьесы, особенно когда там играют Таланты и др. А я не люблю.
Мне вообще не по вкусу все эти похождения по театрам, если хотите знать правду. Кино, разумеется, еще хуже, но и театры тоже не великое счастье.
Во-первых, я терпеть не могу актеров. Они ведут себя на сцене как-то неестественно. Только думают, что естественно. Правда, в некоторых, в настоящих, получается хоть и не совсем, но все же [96] естественно. Но не так, чтобы интересно было смотреть. А если актер действительно хороший, то у него на лбу написано, что он о себе все знает, и это сразу портит впечатление. Возьмите, например, сэра Лоуренса Оливье. Я видел его в "Гамлете". В прошлом году меня и Фиби брал с собой Д, Б. Сначала он повел нас обедать, а тогда мы пошли в кино. Д. Б. тот фильм уже видел, и за обедом рассказывал о нем так, что меня аж нетерпение схватила посмотреть его можно скорее. Но постановка мне не очень понравилась. Я вообще не понимаю, что в том сери Лоурейсі Оливье такого особенного. Голос, конечно, потрясный, сам на вид чертовски шикарный, на него приятно смотреть, когда он ходит по сцене или бьется на дуэли и т.д., но куда ему до Гамлета - такого, каким его изображал Д. Б.! Он походил скорее на какого-то генерала, чем на такого себе подавленного чудака, у которого не все дома.
Больше всего мне понравилось в фильме то место, где брат Офелии,- в самом конце он дерется на дуэли с Гамлетом,- уезжает, а отец все дает и дает ему советы. И пока отец затуркує ему уши своими советами, Офелия все время дурачится - то вытянет у брата из ножен кинжал, то подрочиться с ним, то еще что-то, а он всю дорогу делает вид, будто внимательно выслушивает эти глупые отцу советы.
Вот класс был! Я млел от радости. Но таких мест - одно, второе, да и все. А канальи Фиби пришлось по нраву только одно место, где Гамлет гладит по голове своего собаку. Это так смешно, говорит Фиби, просто, мол, чудо. Так оно, впрочем, и было. Тре7 ба, видимо, прочитать ту пьесу самому. А это как раз и плохо - то, что я всегда берусь читать такие вещи сам. Когда играет актер, я почти не слушаю. Все страдаю, что он вот-вот сделает что-то фальшиво, напоказ.
Поэтому я купил билеты на спектакль с Лантами, взял такси и поехал в парк. Лучше было бы, конечно, сесть в метро или еще что - ведь деньги у меня понемногу кончались,- но не терпелось поскорее убраться из того чертова Бродвея прочь.
В парке было противно. Будто не очень-то и холодно, но солнце показываться все не хотело, и вокруг ни тебе живой души - только собачий помет, мокроты и окурки сигар возле скамеек, где сидели деды. А скамейки такие мокрые, что, казалось, сядешь - и промокнешь до живого тела. Все это ужасно угнетало, и порой, неизвестно даже почему, на теле у меня аж мурашки выступали. Совсем не чувствовалось, что скоро будет Рождество. Не чувствовалось, что вообще что-нибудь будет.
И все же я спешил к главной аллее туда, где Фиби конечно каталась на коньках. Она любит кататься ближе [97] к оркестру. Аж смешно: именно там любил кататься на коньках и я, когда был маленький.
И когда я дошел до главной аллеи, Фиби нигде не было видно. Катались какие-то дети, двое мальчиков, подбрасывая вверх мяч, играли в "штандер", но Фиби нигде не было. Вдруг я увидел девочка ее лет - оно сидело именно на скамейке и прикручувало конька. Может, думаю, эта имела знает Фиби и скажет, где ее можно найти далее. Я подошел, сел рядом с ней на лавку и спросил:
- Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?
- Кого? - говорит. На малой были брюки и десятка два свитеров. Очевидно, те свитера ей вязала мать - такие неуклюжие, как мешки.
- Фиби Колфилд. Ходит в четвертый класс. Живет па Семьдесят первой улице. Там через...
- А вы знаете Фиби?
- Ну конечно. Я же ее брат. Не знаешь, где она?
- Это та, что из класса мисс Келлон, да? - спрашивает девчонка.
- Не знаю. Кажется, так.
- Тогда она, наверное, в музее. Потому что мы ходили в ту субботу.
- В каком музее? - спрашиваю. Девчонка пожало плечами.
- Не знаю,- говорит.- В музее.
- Я понимаю, но в каком именно - в том, где картины, или в том, где индейцы?
- Где индейцы.
- Очень тебе благодарен.
Я встал и хотел было уже идти, но вдруг вспомнил, что сегодня же воскресенье.
- Сегодня же воскресенье! - говорю малой. Она подняла на меня глаза.
- А-а,- говорит.- Тогда ее там нет.
ей хоть умри не удавалось прикрутить конька. Перчаток на нем не было, ручонки совсем покраснели, закоцюбли. Помог я ей прикрутить того проклятого конька. Слушайте, целую вечность не брал в руки ключ от коньков! И ничего, справился. Вы мне хоть лет через пятьдесят дайте в руки такого ключа, пусть даже среди ночи, в темноте, я и тогда его мгновенно узнаю. Поэтому я прикрутил той малой конька, она меня поблагодарила и т.д. Такое милое, такое учтивое девчонка!
Страх как люблю, когда поможешь таком дівчатку прикрутить конька или еще что, а оно тебе так мило, вежливо: "Спасибо!" Дети в основном все такие. Серьезно говорю. А ты не хочешь, спрашиваю в малой, выпить со мной горячего шоколада или чего-то такого? [98] А она: "Нет, спасибо". Меня, говорит, ждет подруга. Дети всегда ждут друг друга. Это меня просто убивает.
Хоть была и воскресенье, и Фиби с классом, конечно, никуда не пошла, и хотя погода стояла промозглая, дрянной, я все же поплелся через весь парк к Природоведческого музея. Я догадался, это о нем говорило то девчонка с ключом. Всю эту петрушку с посещением музея я знал наизусть. Фиби ходила в ту же школу, где вчивсь и я, когда был маленький, и мы часто выбирались к тому музея. Наша училка, мисс Еглетінджер, таскала нас туда чуть не что проклятой субботы. Иногда мы рассматривали зверей, иногда всякие там древние индейские изделия: глиняная посуда, соломенные корзинки и прочую муру. Когда я вспоминаю об этом, на душе у меня становится тепло-тепло. Даже теперь. Осмотрев вЬе это индейское причиндалы, мы, помню, в основном шли к большой аудитории смотреть кино. О Колумба.
Каждый раз нам крутили фильм о том, как Колумб открыл Америку, и как он мучился, пока каналья Фердинанд с Изабеллой дали ему деньги на корабле, и как потом матросы устроили бунт и др. Тот Колумб никого из нас особенно и не интересовал, но мы каждый раз набирали с собой конфет, резиновой жвачки и т.д., и в аудитории всегда приятно пахло. Пахло так, будто на улице дождь,- даже когда дождя не было,- а ты сидишь в единственном на целом мире сухом, уютном, приятном уголке. Я ужасно любил тот дурнячий музей. Припоминаю, чтобы попасть к аудитории, нужно было пройти через индейский отдел. То была длинная-длинная зал, и разговаривать там разрешали только шепотом.
Впереди шла учительница, а за ней весь класс. Мы становились по двое, каждое имело свою пару. Со мной почти каждый раз шла одна девушка, Гертруда Левина. Она очень любила ходить за руку, а ладонь у нее всегда была липкая или потная и др.
Пол там везде каменная, и когда кто-нибудь приносил в горсти камешки и выпускал их, они, как бешеные, розскакувалися по полу и поднималась ужасная тріскотнеча, а училка спиняла весь класс и возвращалась назад посмотреть, что там у черта произошло. Но она никогда не гневалась, мисс Еглетінджер. Далее мы поминали этот длинный-предлинный индейский военный лодка - такой длиной три кадиллаки вместе. В лодке было десятка два индейцев - одни сидели на веслах, другие просто стояли и во все стороны смотрели, и лица у всех раскрашенные, как на войну. А на корме сидел страшезний мужчина в маске - их колдун. У меня от его вида мурашки по спиной бегали, но он все равно мне нравился. И еще одно: когда кто-нибудь из нас касался рукой весла или еще чего-то, дежурный в зале [99] сразу говорил: "Дети, ничего не трогайте!" Но голос у него был очень дружелюбный, не то что у какого-нибудь проклятого полисмена.
Потом мы шли мимо такую огромную стеклянную витрину, в ней сидели индейцы и терли палочку в палочку - добывали огонь, а одна женщина ткала ковер. И женщина, которая ткала ковер, наклонилась, и в нее выглядели грудь. Мы все каждый раз долго роздивлялись ее, даже девушки - они были еще малы и никаких груди, как и мы, ребята, не имели. А перед самыми дверями аудитории мы проходили мимо эскимоса. Он сидел на озере над прорубью и удил рыбу. Возле проруби лежали две рыбины, которые он уже поймал. Слушайте, в том музее витрин было навалом. А на втором этаже их стояло еще больше. Там у них и олень пил из ямки воду, и птицы летели на зиму в теплые края. Передние птицы - те, что ближе к нам,- были чучела и висели на дротинках, а задние - просто нарисованы на стене, однако создавалось впечатление, будто все они по-настоящему летят в теплые края, а как задереш голову и посмотришь на них снизу, то казалось, будто они спешат в теплые края. Но больше всего мне нравилось в том музеи вот что: там все всегда оставалось на своем месте. Ничто там не менялось. Приходи туда хоть сто тысяч раз, а эскимос так же удит рыбу и две рыбины уже поймал, птицы так же летят в теплые края, олень так же пьет из ямки воду, и рога у него такие же красивые, а ноги такие же тонкие, и та самая индианка с голой грудью ткет тот самый ковер... Ничто не менялось. Менялся только ты сам. Не то что с каждым разом делался много старшим и так далее. Я имею в виду совсем не это. Просто ты становился другой, и край. Скажем, ты уже не в куртке, а в пальто. Или твоя пара, с которой ты шел на экскурсию в прошлый раз, заболела скарлатиной, и теперь рядом кто-то другой. Или вместо мисс Еглетінджер класс привела к музею другая учительница. Или ты именно услышал, как отец с матерью ужасно ссорились в ванной. Увидел на улице лужу, а в ней всеми цветами радуги выигрывала жирная пятно. Одно слово, ты в чем-либо уже не тот - я только не умею объяснить, что я имею в виду. А если бы и умел, то вряд ли захотел бы это делать.
По дороге я достал из кармана свою красную охотничью шапку и надел ее. Я знал, что никто из знакомых мне не случится, а погода была очень сырая. Я все шел, шел и думал о том, что каналья Фиби ходит по субботам до того самого музея, к которому когда-то ходил и я. Думал, как она смотрит на то же, на что я смотрел, и как каждый раз становится другой. Эти мысли не то что подавляли меня еще сильнее, но [100] и настроения не поднимали. Некоторые вещи в жизни должны оставаться такие, как есть. Вот поставить бы их в застекленную витрину, и пусть там стоят! Так нельзя, я знаю, но именно это и плохо. Одно слово, вот о чем я размышлял, когда шел через парк.
Возле детской площадки я стал и засмотрелся на двух малышей, которые качались на качелях. Один был толстенький, и я взялся рукой за второй конец доски, где сидел худенький, чтобы, так сказать, выровнять вес, но сразу понял, что только мешаю им и пошел себе дальше.
А потом произошла странная вещь. Подойдя к музею, я вдруг почувствовал, что не ступлю в него и за миллион долларов. Не тянуло туда, й край. А я через весь парк прошел, так ждал этой минуты, и вообще! Если бы еще там была Фиби, я, может, и зашел бы. И Фиби там не было. Итак, я взял у музея такси и поехал в "Білтмора". Не очень-то и хотелось туда ехать, но я назначил свидание канальи Хэйс.


17 В гостиницу я приехал очень рано, поэтому сел на одну из этих кожаных канап под часами в вестибюле и начал пасты глазами девушек. Во многих школах уже были каникулы, и в вестибюле сидели и стояли миллионы девушек, дожидаясь своих кавалеров. Одни сидели, закинув ногу на ногу, другие - держа ноги ровно, в одних ноги были экстра-класса, в других - ни на что взглянуть, одни на вид порядочные, другие - обычное барахло, достаточно только ближе присмотреться.
В общем зрелище было приятное, если вы понимаете, о чем я. Но в другой стороны, даже удручающе, потому что каждый раз наводило на мысль: а что же у черта с ними со всеми будет? То есть когда они позакінчують свои школы, колледжи и др. Большинство из них, видимо, повыскакивают замуж за каких-нибудь балбесов. За тех, у кого на языке только и разговоров, что о том, сколько литров бензина на столько-то миль пожирает их дурняча машина. За болванов, что надувают, как дети, губы, когда ты поразишь их в гольф или даже в такую кретинську игру, как пинг-понг. За болванов и подлецов. За болванов, что никогда и книг не читают. Тех ужасных зануд... А впрочем, в этом пункте следует быть осторожным. То есть относительно того, кого считать занудой. Потому что я в занудах не смыслю. Серьезно говорю. Когда я учился в Елктон-хилли, то месяца два жил в комнате с одним кадром - Гаррис Маклин его звали.
Ужасно умный был парень, и вообще, но второго такого зануды я отродясь [101] не видел. Голос рипучий-рипучий, а как распустит язык не спиниш. Все болтает, болтает, и самое страшное то, что не говорит ничего путного. Но одно он действительно был мастак. Я отродясь не слышал, чтобы кто-нибудь свистел так, как тот сукин сын. Застилает, бывало, постель или вешает в шкаф вещи,- он очень любил, каналья, развешивать в шкафу свое вещички, просто до бешенства меня этим доказывал,- а сам всю дорогу свистит, если только не твердит что-нибудь своим рипучим голосом. Умел даже насвистывать классическую музыку. Но в основном Гаррис свистел джаз. Как возьмет что-нибудь джазовое-джазовое - типа "Блюз на крыше" или еще что - и насвистывает так легко, так хорошо, пока развешивает в шкафу свое шмотье,- просто конец света. Я, конечно, никогда ему не говорил, что он, по-моему, классно свистит. Не скажешь ведь человеку так ни с сего ни с того: "Слушай, ты классно свистишь". Но я прожил с ним в комнате целых два месяца - хоть он и доводил меня своими занудными разговорами чуть не до бешенства - и только за то, что Харрис был потрясный свистун, второго такого я сроду не слышал. Поэтому не мне судить о зануд. Может, не стоит так очень и сожалеть, когда какая-нибудь хорошенькая девушка выскочит за одного из них замуж. Они ведь никогда вас и пальцем не тронут, и большинство из них - а может, и все - классные свистуны, только никто не знает. Кто в чертовски об этом знает? Я - нет. Наконец внизу на лестнице появилась каналья Хэйс, и я двинулся ей навстречу. Выглядела она - шик. Слово чести. Черное пальто и такой черненький беретик. Салли конечно на голову ничего не надевала, но этот беретик ей очень шел. Смехота, но когда я увидел ее, мне захотелось на ней жениться. Намаханий какой-то. Салли мне даже не очень нравилась, и вдруг я почувствовал, что влюблен в нее и хочу жениться!
ей-богу, намаханий. Ничего не скажешь.
- Голдене! - воскликнула она.- Это просто гениально, что ты приехал! Сто лет не виделись! - Салли всегда говорила очень громко, даже неудобно было с ней стоять вот так среди людей. ей - ей ничего, она как куколка, а у меня от ее крика в одном месте крутило.
- Рад тебя видеть,- сказал я. И это была правда.- То как ты там?
- Абсолютно гениально! Я не опоздала?
Я ответил, что нет, хотя на самом деле она опоздала на добрых минут десять. И мне было наплевать. Вся эта мура в "Сатердей ивнинг пост" - те комиксы с ребятами, которые ждут, ярости, словно черти, на углу девушку, а она опаздывает - все это глупости. Если девушка немного опоздает на свидание, [102] но придет языков куколка, то какой же дурак полезет в бутылку? А никакой.
- Надо поторопиться,- говорю.- Спектакль начинается в два сорок.
Мы двинулись по лестнице вниз к стоянке такси.
- А что мы будем смотреть? - спрашивает она.
- Не знаю. Лантів. Я больше никуда не смог достать билетов.
- Лантів?! О, это просто гениально!
Я же говорил - Салли сойдет с ума, как услышит о Лантів.
По дороге в театр в такси мы немного целовались. Сначала она отвечает - мол, губная помада, то, се, но я быстро запудрив ей мозги, и она сдалась.
Дважды, когда чертова тачка резко тормозила, я чуть не сползал с сиденья. Эти зловредные водители никогда не думают, что делают. Серьезно. И вот, когда мы розчепилися после таких жарких объятий, я вдруг и говорю Салли, что, мол, люблю ее. Теперь вы видите - я уже совсем потерял разум. То конечно, была ложь, но вся штука в том, что тогда я и сам верил в свои слова. Ненормальный!
ей-богу, ненормальный!
- Ох, милый, я тебя тоже люблю! - говорит она и тут же, не переводя духа, добавляет, каналья" - Только обещай, что отпустишь себе волосы! Теперь такие "ежики" уже выходят из моды. А у тебя же такое гарнюсіньке волосы!
Зад у меня гарнюсінький, а не волосы!
А спектакль была не такая ужасная, как те, что я видел раньше. Но вообще барахло. Пять тысяч лет из жизни одного престарелого супруга. Начинается, когда оба еще совсем молодые и тому подобное, ее предки не хотят, чтобы она выходила за него замуж, но она все же получается. А потом они стареют и стареют.
Муж уходит на войну, а женщины брат - пьяница. Никак я не мог понять, что там такого интересного. То есть мне было довольно безразлично, когда у них в семье кто-нибудь умирал и др. Я видел только группа актеров. Правда, те мужчина и женщина были симпатичные старушки - остроумные, и вообще, но и они меня не интересовали.
Во-первых, там всю дорогу пили чай или еще черт знает что. Как только раздвинется занавес - слуга уже расставляет чашки или женщина кому-то наливает. И все время кто-нибудь входит и выходит - аж голова идет кругом от того, что на сцене то встают, то садятся, то встают, то садятся. Альфред Лант и Линн Фонтаны играли старый супругов, и играли блестяще, но мне оба очень понравились. Они, конечно, были не такие, как остальные актеры, это правда. Вели себя Таланты и не как обычные люди, и не как актеры. Объяснить это трудно. Играли оба скорее [103] так, словно сознавали, что они - знаменитости и др. Я хочу сказать, они играли хорошо, но слишком хорошо. Не успеет одно что-нибудь доказать, а второе вмиг уже подхватывает. Будто в жизни люди именно так и разговаривают - перебивая друг друга и т. д. К сожалению, все это было слишком неестественно - словно люди только так и разговаривают, перебивая друг друга. их поведение на сцене немного напоминала мне то, как каналья Эрни играл у себя в Гринвич-вілліджі, на рояле.
Когда пытаешься делать что-либо слишком хорошо, то впоследствии, если за собой не следишь, начинаешь работать на публику. Тогда уж добра не жди. И все же во всей спектакле только они - я говорю о Лантів - производили впечатление людей, которые имеют жир в голове. Что правда, то правда. После первого действия мы вместе с прочей шпаной вышли покурить. Слушайте, вот зрелище! Вы никогда не видели столько фальши, кривляние и дурачества. Каждое сосет так, что аж дым из ушей идет, да еще и громко розпатякує о спектакль - мол, пусть все слышат, которое я умный! Рядом с нами стоял с сигаретой какой-то заурядный киноактер. Не знаю его фамилии, но в военных фильмах он всегда играет типов, что их начинает трясти лихорадка еще до того, как надо вылезать из окопа. С ним была шикарная білявочка - оба аж потом обливались, так пытались состроить равнодушное лицо - мол, мы и не видим, что на нас все вокруг удивляются баньки. Такие уж скромные - кошмар! Аж смешно стало. А Салли только выразила свое восхищение Лантами, а тогда и языка припнула - стоит, каналья, пускает чертики и выламывается. И вдруг в другом конце вестибюля она увидела какого-то знакомого шпанюка. В таком темно-сером фланелевому костюме и клетчатой жилеточці. Типичный студентик из аристократического колледжа. Пуп земли. Стоит под стеной, тянет ту сигарету, аж глаза на лоб лезут, и вид такой знудьгований - конец мира. А каналья Салли равно стучит мне:
- Я его откуда-то знаю!
Хоть куда ее поведи - везде она кого-нибудь знает или думает, что знает. Мне так надоела ее болтовня, что я сказал:
- Так чего же ты стоишь? Иди поцелуй его, когда он тебе такой родной!
Обиделась она на меня, каналья. Наконец тот шпанюк таки заметил ее, подошел к нам и поздоровался. Слушайте, увидели бы вы, как они здоровались! Так как двадцать лет не встречались. Будто пуцьвірінками в одной купели сидели далее. Такие уж друзья - не разлей вода. Смотреть противно. [104] А самое смешное то, что они, вероятно, только один раз и виделись - на какой-нибудь идиотской вечеринке. Наконец, когда обоим уже надоело распускать слюни, Салли нас познакомила. Звали его Джордж так и так - как дальше, уже и не помню,- учился он в Ендовері. Пуп земли, ничего не скажешь. Посмотрели бы вы на его рожу, когда каналья Хэйс спросила, нравится ли ему пьеса. Это был один из тех кривляк, которые сначала место себе расчистят, а уже тогда отвечают на вопросы. Поэтому он сделал шаг назад-и вылез прямо на ногу даме, стоявшей позади! Видимо, все пальцы ей повідтоптував. Сама пьеса, говорит, не шедевр, однако Таланты, конечно,- настоящие ангелы. Ангелы, трясця твоей матери! Ангелы!
Сказитися можно. Потом они с Салли завели длинные болтовня об Общих знакомых. Слушайте, таких пустых и глупых разговоров я еще отродясь не слышал!
Наперебой называют какой-нибудь город и сразу припоминают, кто там живет. Пока закончился антракт, меня от них чуть не вывернуло. Правду говорю. После второго действия они, канальи, вновь сошлись разводить антимонію.. Вновь вспоминают какие-то места, называют имена... А хуже всего то, что этот шпанюк имел типичный голосок студентика аристократического-колледжа - такой утомленный и облудний, ну как в сноба. Послушаешь - не парень разговаривает, а какая-то девуля. И не стыдно же собаке розбузикувати при мне с моей девушкой! После театра я даже подумал, что он еще сядет с нами в такси,- кварталов два плентав с нами. На счастье, он должен был встретиться с кагалом таких, как сам, кривляк. Пойдем, говорит, на коктейль. Я себе представлял то отродье: сидят где-то в баре - все в этих своих идиотских клетчатых жилеточках - и критикуют спектакль, и книги, и женщин, а голоса такие уставшие, снобістські. До бешенства они меня доводили.
Когда мы сели в такси, я уже и на Салли не мог смотреть. И зачем она, каналья, часов десять слушала этого кривляку из Эндовера, собаку?! Отвезу ее сейчас, думаю, к черту домой. Не вру. Когда это она говорит:
- Ты знаешь, у меня гениальная идея! - Всегда у нее эти "гениальные" идеи! - Слышишь, когда тебе надо домой на ужин? Ты очень спешишь? Тебя дома скоро ждут?
- Меня? Нет. Не скоро.- Слушайте, я никогда еще не отвечал так искренне! - А что?
- Пойдем в Радио-сити кататься на коньках! Вот такие идеи в нее каждый раз.
- Кататься на коньках в Радио-сити? Прямо сейчас?
- Всего на часок, не больше. Не хочешь? Ну, если не хочешь... [105] - Я не сказал, что не хочу,- отвечаю. Если имеешь охоту, то пойдем, конечно.
- Ты серьезно? Потому как не хочешь, то не надо. Мне однаковісінько - пойдем или нет.
Ага, знаем тебя, каналію!
- Там можно взять напрокат такую хорошенькую короткую юбочку до коньков! - говорит Салли.- Дженнет Кальц брала того недели.
Так вот почему ей так печет поехать туда! Хочется покрасоваться в той коротенькой юбочке, что еле-еле прикрывает зад!
Пошли мы, значит, на каток. Сначала нам выдали коньки, а тогда Салли взяла такую короткую голубую юбочку, в которой только задом и крутить. Однако юбочка ей чертовски к лицу. Что правда, то правда. Но не думайте, будто Салли этого не понимала, каналья. Она только и делала, что забегала вперед, чтобы я видел, какое у нее шикарное попеня. А оно и действительно было шикарное. Тут уж ничего не скажешь.
И самое забавное было вот что: на всей той чертовой катке мы с ней катались худшее. Олово чести, хуже всего. А там же были такие персонажи! В Салли так подворачивались ноги, что она, каналья, вплоть ждала лодыжками по льду. Она не только имела нелепый вид - ей, наверное, было чертовски больно. По крайней мере у меня лодыжки болели ужасно. Просто пекли огнем. Ох и видовисько же, пожалуй, с нас было! И, как назло, вокруг стовбичили две сотни зевак - делать им было нечего, только стой и витріщайсь, как люди гепають на лед.
- Может, зайдем в бар? - сказал я наконец.- Возьмем столик, выпьем что-нибудь.
- Это самое гениальное из всего, что ты сегодня придумал! - ответила Салли.
Довела себя до края, каналья. Не катание, а издевательство. Мне было ее даже жалко.
Сняли мы те розтриклятущі коньки и зашли внутрь - в бар, где можно посидеть, даже не взуваючись, выпить и посмотреть, как катаются другие. За столиком Салли сразу постягувала перчатки, и я дал ей сигарету. Вид она имела довольно несчастный. Подошел официант, и я заказал ей кока-колу,- спиртного Салли не пила,- а себе виски с содовой. Но тот сукин сын сказал, что виски мне не принесет, так вот взял и я кока-колу. Потом я начал жечь спички. У меня часто такое настроение, что хочется курить. Я даю спичечные догореть, пока уже нельзя удержать его в пальцах, а потом бросаю в пепельницу. Нервная привычка.
[106] И вдруг ни с того ни с сего каналья Салли и спрашивает:
- Слышишь, мне нужно знать: ты придешь не придешь к нам в сочельник убирать елку? Потому что мне нужно знать.- У нее, видно, еще болели разбитые лодыжки, и она была зла.
- Я же тебе писал, что приду. Ты уже раз двадцать меня спрашивала. Конечно, приду.
- Понимаешь, мне надо знать,- говорит. А сама, вижу, уже на все стороны головой круть и круть, чертово семя!
Вдруг я бросил курить спички и наклонился к ней через стол. В голове у меня бурлили мысли.
- Слышишь, Салли! - говорю.
- Что? - спрашивает. Она глазела на какую-то дівулю в конце зала.
- С тобой так бывает, что вдруг все надоедает по самое некуда? - спрашиваю.- Ну, тебе становилось когда-нибудь страшно, что все пойдет наперекосяк, если ты чего-то не сделаешь?
Ты любишь школу, вообще всю эту муру?
- Там тоска зеленая.
- Но ты ненавидишь школу или нет? Я знаю, что" там тоска зеленая, но ты все это ненавидишь или нет? Вот что я хочу знать.
- Понимаешь, не то что ненавижу... Все время приходится...
- А я ненавижу! Слушай, как же я все это ненавижу! Не только школу. Все!
Ненавижу жить в Нью-Йорке, и вообще. Ненавижу такси, автобусы на Мэдисон-авеню с их водителями, которые каждый раз кричат на тебя, чтобы выходил в задние двери. Ненавижу знакомиться с кривляками, которые называют Лантів ангелами. Ненавижу каждый раз ездить в лифте, когда хочешь просто выйти на улицу.
Этих типов в Брукса, в которых все время приходится примерять брюки, и что люди всегда...
- Не кричи, прошу тебя! - перебила меня Салли. Глупости, я и не думал кричать!
- Или, к примеру, машины,- сказал я почти шепотом.- Кого не возьми - все на них просто показилися. Целая трагедия, когда где-то на дверце вдруг появится хоть небольшая царапина. И все время только и разговоров о том, сколько бензина машина берет на сто миль, а только запопаде кто-нибудь новенькую модель, сразу начинает ломать себе голову над тем, как бы ее поменять на еще более новую. А я даже древних машин не люблю. Вот не интересуют они меня, и край. Лучше бы уже завести коня. В лошадях по крайней мере [107] есть что-то человеческое, черт побери! С конем хоть можно...
- Я ничего не понимаю, Голдене. О чем ты? - спрашивал каналья Хэйс - Ты так перескакуєш с одного на...
- Знаешь, что я тебе скажу? - отвечаю. Может, только из-за тебя я вот и сижу в Нью-Йорке, и вообще еще сижу. Если бы не ты, я, наверное, был бы уже где-то у черта на болоте! Где-то в джунглях или в самого черта в зубах! Ты, по сути, единственный человек, ради которого я еще здесь.
- Ты просто чудо! - говорит Салли. Однако сразу было видно, что она хочет сменить эту идиотскую беседу.
- Происходила бы ты в мальчишескую школу. Попробовала бы! - говорю.- Кругом фальшь и надувательство. Там сидят только для того, чтобы научиться хорошо жульничать и когда купить роз-триклятущий кадиллак, и еще всю дорогу притворяются, будто им черт знает как важно, выиграла школьная футбольная команда, а сами целыми днями только и делают, что твердят о девушках, и выпивку, и секс, и у каждого - своя компанійка, свое небольшое падлюче отродье. У баскетболистов - свое, у католиков - свое, в этих вонючих интеллектуалов - свое, картежники режутся в бридж - и в них свое... Даже у членов этого идиотского "Клуба лучшей книги месяца" - и то свое отродье. Попробуй теперь с кем-нибудь более-менее разумно...
- Постой! - пресек меня Салли.- Но ведь многим ребятам школа дает много больше.
- Согласен! - говорю.- Согласен, что больше - по крайней мере некоторым. А мне школа ничего не дал. Понимаешь? Вот об этом я тебе и толкую. Именно об этом, черт побери! Мне уже почти ничто ничего не дает. Вот до чего я дожил. Я зашел в тупик.
- Все-Таки зашел, я вижу.
И вдруг меня осенило.
- Слышь,- говорю,- у меня идея. Как ты на то, чтобы убежать отсюда к чертовой бабушке?
Идея у меня такая. Я знаю в Гринвич-вілліджі одного парня, который может одолжить нам недели на две машину. Он ходил когда в нашу школу и до сих пор должен мне десятку. Сделаем так: завтра утром по1 едем к Массачусетса и Вермонта - покатаемся, то, се. Там такие места - сказитися можно! Серьезно.- Чем больше я думал об этом, тем сильнее волновался и наконец перегнулся через стол и схватил ее, каналію за руку. Кретин ненормальный - Без шуток,- говорю.- Я имею в банке долларов сто восемьдесят. Завтра утром, как только откроют, я сниму деньги, а потом можно будет мотнути до того парня [108] и взять машину. Без шуток.
Поживем во всяких там кемпингах и то где, пока выйдут деньги. А как выйдут, я наймусь на какую-нибудь работу, и мы поселимось где-то над рекой и т.д., а позже можно будет жениться и то где. Зимой я сам рубить для нас дрова и то где.
ей-богу, устроим такую житуху! Что ты на это? Поедем? Ты как? Поедешь со мной?
Прошу тебя!
- Ничего у тебя не выйдет,- говорит Салли. Видно было, что она, каналья, обиженная.
- Почему это не получится? Почему это в черта не получится?!
- Не кричи на меня, пожалуйста! - говорит. , Вот дура, я же на нее и не думал кричать!
- Почему это не получится? Ну почему?
- Потому что не получится, и все. Во-первых, мы с тобой, считай, еще дети. Ты подумал о том, что мы будем делать, когда твои деньги кончат, а ты не найдешь работы?
И мы с голоду сдохнем. Все это такая фантазия, что даже не...
- Никакая это не фантазия! Работу я найду. Не бойся! Этого тебе нечего бояться. Так в чем же загвоздка? Не хочешь ехать со мной? Тогда так и скажи.
- Дело не в том. Совсем не в том,- говорит Салли. Слушайте, у меня уже просыпалась до нее, канальи, какая-то ненависть.- Впереди у нас с тобой для этого еще море времени - для всего этого. То есть когда ты закончишь колледж и мы с тобой поженимся и т.д... Тогда мы об'їздимо тысячу гениальных мест. Ты просто...
- Нет, тогда ничего не выйдет. Тогда мы уже не об'їздимо никаких гениальных мест.
Все будет совсем иначе,- говорю я. На душу мне опять лег камень.
- Что-что? - спрашивает она.- Что ты там бурмочеш? То кричишь на меня, а то...
- Говорю, после того, как я закончу колледж и т.п., никаких "гениальных" мест никто уже не объезжать. Ты открой глаза! Все будет совсем иначе. Тогда придется спускаться в лифте с кучей чемоданов, звонить всем по телефону и прощаться, а потом рассылать из всех отелей открытки... А я буду ходить на работу в какую-то контору, зарабатывать бешеные деньги и буду ездить на машине или в автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и все вечера буду играть в бридж, и буду ходить в кино, смотреть те кретинячі короткометражки, рекламные ролики, кинохроника... Кинохронику! Господи боже! Каждый раз эти дурацкие скачки, каждый раз какая-то дама разбивал о борт корабля бутылку шампанского, каждый раз шимпанзе катается в идиотских штанах на велосипеде... Нет, все [109] будет совсем не так, как теперь! Да что тебе говорить! Все равно ты ни черта не доганяєш!
- Может, и не догоняю! А может, ты и сам не доганяєш! - ответила Салли.
Мы уже ненавидели друг друга лютой ненавистью. Поболтать с ней разумно я потерял надежду. Я был зол, как черт, что вообще завел этот разговор.
- Ну хорошо,- говорю.- Пора отсюда линять. Кстати, если хочешь знать правду, нужна ты мне до одного места!
Слушайте, она, каналья, вплоть до потолка подскочила, когда я это сказал! Не надо было, конечно, так говорить, и я, пожалуй, и не выругался бы, если бы она, зануда, не довела меня. Вообще я при девушках никогда не ругаюсь. Слушайте, но как же она подскочила! Я извинялся, словно бешеный, однако Салли ничего и слушать не хотела.
Даже нюни распустила. Я немного испугался - еще, думаю, побежит домой и расскажет отцу, что я ей говорил. Отец у нее был такой здоровенный, молчаливый тип, он вообще меня недолюбливал, паскуда. Как-то сказал Салли, якобы я, мол, до чего шумный.
- Нет, серьезно, Салли, извини! - равно умолял я.
- Простить?! Тебе простить?! Странно. Очень странно! - говорила Салли. Она все всхлипывала и всхлипывала, и вдруг мне стало жаль, что я ляпнул такое.
- Пойдем. Я отвезу тебя домой. Серьезно говорю.
- Спасибо, сама доеду. Когда ты думаешь, что я позволю тебе проводить меня домой, то ты вообще тю-тю! Такого, как ты, мне еще не говорил над дэн парень в моей жизни!
Вся эта история, как подумать, была, собственно, довольно забавная. И вдруг я сделал такое, чего нельзя было делать никак? Я захохотал. А смеюсь я всегда очень громко и по-дурацки. Так, что если бы я сидел в кино позади самого себя, то, пожалуй, наклонился бы и сказал сам себе замолчать. Салли, каналья, после этого прочь осатанелая.
Я еще немного поерзывал на стуле, извиняясь и уговаривая ее вгамуватись, но она и слушать меня не хотела. Иди себе, равно говорила, куда угодно и дай мне покой. В конце концов я так и сделал. Забрал свои ботинки и т.д. и пошел с катка без нее. Не надо было, конечно, так делать, но мне все уже осточертело.
А как хотите знать правду, то я и сам не знаю, зачем пудрил ей мозги. Я имею в виду эту муру с поездкой до Массачусетса, Вермонта и др. Салли я бы, пожалуй, не взял с собой даже тогда, если бы она просилась. Разве с такими [110] можно пускаться в дорогу! И самое страшное то, что я предлагал Салли ехать со мной вполне серьезно. Вот что самое страшное. Нет, я все-таки ненормальный, ей-богу.
18 Когда я вышел с катка, захотелось есть. Я заглянул в буфет, взял сандвич с сыром и выпил молочный коктейль, а потом двинулся к телефонной будке. Мажет, думаю, все-таки звякнуть канальи Джейн и спросить, она уже приехала на каникулы? Ведь у меня теперь целый вечер свободен, дзенькну, думаю, Джейн,- если она дома, приглашу на танцы или еще что. Столько уже ее знаю, а еще никогда с ней не танцевал. Правда, однажды я видел, как она танцует. Мне показалось, очень даже неплохо. То было в клубе на вечере, который устраивали каждый год четвертого июля. Мы тогда были еще не очень знакомы, и я не решился отбить ее у кавалера.
С ней пришел Эл Пайк, он учился в Чоути. Неприятный типчик. Я знал его тоже не очень, но он всегда крутился возле бассейна. Носил такие беленькие нейлоновые плавки и имел моду прыгать с верхнего трамплина. Ежедневно показывал тот самый прыжок. Довольно примитивный, кстати. Иначе он просто не умел прыгать, зато кирпу дер - куда твое дело! Там сами мышцы, мозгов с гулькин нос. Одно слово, в тот вечер Джейн была с ним. Я ее не понимал. Честное Слово, не понимал.
Когда мы впоследствии подружились, я спросил, как она могла водиться с тем Элом Пайком, таким чваньком. Но Джейн сказала, что он совсем не чванько. У него, мол, комплекс неполноценности. Она говорила о Пайка так, будто ей было его жаль далее. Да она и не притворялась - ей действительно было его жаль. Странное отродье эти девушки. Каждый раз, как только вспомнишь при девушке про какого-нибудь гада и заслуженно назовешь его сукиным сыном, самодовольным падалью и др., она тебе ответит, что у него, мол, комплекс неполноценности!
Может, конечно, у него и есть тот комплекс, но это, по моему мнению, не мешает ему быть падалью. Ох, девушки... Никогда не знаешь, что им шибне в голову. Как-то я познакомил друга, своего товарища с девушкой ;кила в комнате с Робертой Волш. Его звали Боб Робинсон, и он действительно имел комплекс неполноценности. По нему видно было, что он страшно стесняется своих родителей, потому что они люди невежественные, изысканно разговаривать не умели и были не очень богаты. Но сам Боб гадом не был, наоборот, парень он очень [111] симпатичный. Однако подруге Роберти Волш он совсем не понравился. Она заявила Роберти, якобы Боб очень дерет нос. А подумала она так вот почему: Робинсон случайно упомянул при ней, что он - капитан дискуссионной команды. Какая-то мелочь - и она уже подумала, что парень дерет нос! В этом и вся беда с девушками: если парень ей нравится - пусть он хоть сто раз гад,- она непременно скажет, что у него комплекс неполноценности, а если парень ей не нравится - пусть он хоть сто раз симпатичный ли хоть какой там у него комплекс,- она все равно скажет, что он дерет нос. Такое бывает даже с умными девушками.
Одно слово, я набрал еще раз номер канальи Джейн, но к телефону никто не подошел, и пришлось положить трубку. Тогда я принялся листать блокнот - кого бы его, думаю, вытащить на этот вечер. Однако в моей записной книжке оказалось, к сожалению, всего три телефоны: Джейн, мистера Антоліні - моего учителя по Елктон-хилла - и родителей служебный. Всегда я забываю записывать адреса и телефоны. Поэтому в конце концов пришлось позвонить Карловы Дьюсу. Он закончил Гутонську школу - уже после того, как я оттуда ушел. Льюс был года на три старше меня, и я не очень его любил, но котелок у него, канальи, варил! Самый высокий коэффициент умственных способностей во всей школе! Я и подумал: может, он захочет со мной поужинать и о чем-нибудь более-менее разумное поговорить? Иногда Карл рассказывал очень интересно. Поэтому я начал набирать его номер. Теперь он учился в Колумбийском университете, но жил на Шестьдесят пятой улице, и я знал, что он дома. Когда Льюс наконец взял трубку, то сказал, что на ужин прийти не сможет, но встретится со мной в десять вечера в баре "Викер" на Пятьдесят четвертой улице. Кажется, он очень удивился, когда услышал мой голос. Как-то я был обозвал его толстозадым чваньком.
Надо было скоротать время до десяти вечера, и я пошел в кино в Радио-сити.
Глупее я, пожалуй, уже не мог придумать, но кинотеатр был рядом, а в голову ничего лучшего не пришло.
Когда я вошел, перед началом сеанса показывали именно эту вонючую эстрадную программу. Группа Рокетт производила такое - все в линеечку, руки друг у друга на талии, ножками вибрикують... Публика хлопала, как сумасшедшая, а какое-то мурло позади меня равно объясняло своей жене: "Знаешь, как это называется?
Синхронность!" Лопнуть можно. Затем, после группы Рокетт, выкатился на роликах тип в [112] смокинге и принялся нырять под небольшие столики, отпуская заодно шутки. Катался он на все сто, и вообще, но на душе у меня все равно было невесело, потому что я все время представлял себе, как же тяжело ему приходится тренироваться, чтобы так лихо выезжать на сцену. Это просто идиотизм, думал я.
Пожалуй, я был не в настроении. Далее запустили оїой рождественский номер, что его здесь, в Радио-сити, показывают ежегодно. Из всех дверей и углов вылезают ангелы, какие-то типы тащат на себе по сцене распятия и прочую муру, и все это сборище - тисячоголовий толпа! - поет, как бешеный: "Придите, о душе верны!" Сдохнуть можно. Я понимаю, все это должно быть страх как набожно, и очаровательно, и т.
др., но я не вижу ничего набожного и волшебного в том, что толпу актеров, черт его матери, таскает на холмах по сцене распятия! Когда они наконец угомонились и стали выходить за кулисы, было видно, как им не терпится махнуть на все рукой и закурить наконец сигарету. Я видел эту муру в прошлом году с Салли Хейс; она, каналья, раз уж вскрикивала от восторга - мол, как все красиво, и костюмы, и т. д. А я сказал тогда, что если бы каналья Иисус увидел этот балаган - те смехотворные костюмы и т. д.,- то его, пожалуй, затошнило бы. Салли обозвала меня богохульником и атеистом. Пожалуй, так оно и есть. А вот кто действительно пришелся бы Иисусу нравится, то это ударник из оркестра. Я того мужчину помню еще с тех пор, как мне было лет восемь. Отец с матерью иногда брали меня сюда и Алле, и мы вставали с мест и подходили поближе к оркестру, чтобы лучше разглядеть ударника. Это лучший из всех ударников, которых я видел в своей жизни. За весь номер он вступает всего раза два, но никогда не имеет истосковавшегося вида, пока сидит без работы. И когда уже вступит, то у него это выходит так хорошо, так изысканно - по лицу видно, как он старается. Как-то отец взял нас к Вашингтона и Алле даже послал оттуда ударнику открытку, но тот, видимо, ее не получил. Просто мы толком не умели написать адрес.
После рождественской программы начался этот проклятый фильм. Такой гадский, что я просто глаз не мог отвести. Про одного англичанина, Алека так и так, который возвращается с войны, теряет в госпитале память и т. д. Потом выходит из госпиталя, ковылял с палочкой через весь Лондон и не знает, кто же он в черта такой. А на самом деле он герцог, только уже не помнит об этом. Когда видит - в автобус тащится такая простая, милая, душевная девушка. У нее еще приходит шляпка, Алек его подхватывает, потом она [113] вдвоем поднимаются на второй этаж автобуса и заводят разговор о Чарлза Диккенса. Оба очень его любят и др. У Алека с собой книжка "Оливер Твист", и у девушки эта самая книга. Слушайте, меня чуть не затошнило. Коротко говоря, они сразу втьопуються друг в друга - оба ведь просто помешаны на Чарлзові Діккенсі т.д., и Алек помогает ей наладить работу в издательстве. Ибо в нее свое издательство, в той девушки. Но дела там идут не блестяще - брат у девушки пьяница и пропивает все деньги. Это очень озлобленный тип, ее брат,- на войне он был хирургом, а теперь уже не может оперировать, потому нервам хана, так он всю дорогу и хлещет, хотя вообще человек достаточно головатый и др. Одно слово, этот каналья Алек пишет книгу, девушка ее выдает, и оба зарабатывают кучу денег.
Они уже собираются побратись, когда это появляется еще одна девушка, Марсия. Эта каналья Марсия была невестой Алека до того, как он потерял память, и она узнает его, когда он подписывает кому-то в магазине свою книжку. Марсия говорит Алекові, он же герцог, но он, каналья, не верит ей и отказывается навестить с ней свою же мать. А мать у него совсем слепая. Однако и вторая девушка, которая проста, уговаривает его пойти. Она ужасно благородная и т, др.
Поэтому он и идет. Однако память все равно не возвращается, даже тогда, когда его огромный датский дог скачет ему на грудь, а мать ощупывает руками его лицо и приносит плюшевого мишку, которым Алек любил играть, когда был маленький. Но однажды дети играли на лужайке в крокет, и мяч попал этом Алекові по кумполу. Тут к нему сразу и возвращается проклятая память, он бежит домой, целует мать в лоб и т. д'. Так он снова становится настоящим герцогом и совсем забывает простую девушку, у которой свое издательство. Я бы вам рассказал эту историю до конца, и меня, чего доброго, еще затошнит. Нет, я не боюсь испортить вам все впечатление - там и портить незачем] Одно слово, в конце Алек женится той простой девушкой, ее брат, что пил, излечивает свои нервы, делает операцию Алековій матери, и становится видющою, и бывший пьяница и каналья Марсия влюбляются друг в друга. Наконец все там сидят за длинным столом, ужинают и рвут бока от смеха, потому что тот здоровенный датский дог прибегает с выводком щенков! Все же, видно, думали, что он пес, а оказывается - сука. Так что одно я вам скажу: когда не хотите, чтобы вас целую неделю после того тошнило, не идите на этот фильм.
Но что меня убило окончательно, то это одна дама, которая сидела [114] рядом: она весь тот каторжный фильм проплакала! И чем больше там было фальши, тем горше она плакала. Со стороны могло показаться, будто она льет слезы из-за того, что чертовски отзывчивый и добрый. Но я сидел рядом и видел, что она совсем не такая. С ней был маленький мальчик, он ужасно скучал, просивсь в туалет, но она не вела его туда, и край. Всю дорогу ему товкмачила, чтобы сидел втихаря и хорошо себя вел. Одно слово, такая добрая, как волчица, пусть ей черт! Я вам говорю:
девять из десяти тех, кто проливает слезы, видя в кино такую ложь и надувательство,- в душе сволочь сволочью. Слово чести.
После фильма я отправился к бару "Викер", где должен был встретиться с каналією Карлом Льюсом. По дороге я все думал о войне и др. Со мной всегда так бывает после военных фильмов. Пожалуй, я бы не выдержал, если бы пришлось идти на войну. Серьезно говорю. Если бы тебя просто послали куда-нибудь и сразу убили или еще что, то это было бы еще полбеды, но чтобы изнывать в армии целые годы... Нет, это уже настоящая трагедия. Д. Б., мой брат, промучился в армии целых четыре года. И на войне побывал, высадился с нашими войсками в Европе. А все же армию он, кажется мне, ненавидел больше, чем саму войну. Я тогда был еще почти ребенок, но помню, что когда он приезжал в отпуск, то целыми днями пролежував у себя на кровати. Даже в гостиной редко заходил. Затем Д. Б. попал на фронт, но его не ранило, и ему даже не пришлось ни в кого стрелять. Только то и делал, что изо дня возил на штабной машине какого-то парадного генерала.
Однажды Д. Б. сказал нам с Алли, что если бы ему пришлось стрелять, то он бы даже не знал, в кого целиться. Потому что в армии, говорит, не меньше сволочи, чем у самих фашистов. Помню, как-то Алле спросил у него, ему не полезно было побывать на войне - ведь он, мол, писатель и т.д. и теперь о чем писать. А Д. Б. послал Алле принести ту его бейсбольную рукавицу со стихами, а потом сам спросил: кто лучше писал стихи о войне - Руперт Брук ли Эмили Дикинсон? Алле и говорит: Эмили Дикинсон. Сам я в этом деле понимаю не много - ведь поэзию я читаю редко. Но одно я знаю наверняка: если бы мне пришлось пойти в армию и служить с такими гадами, как Экли, Стредлейтер, каналья Морис - ходить с [115] ними в строю и т. д.,- я просто взбесился бы. Когда я неделю побыл бойскаутом и уже не мог даже смотреть в затылок переднему парня. А нам все время только и толкли: надо смотреть в затылок переднему. Честное Слово, если когда-нибудь будет еще война, то пусть меня лучше сразу выведут и поставят к стенке. Я не опинатимусь. И одно меня удивляет в Д. Б.: так ненавидит войну, а в прошлом году летом дал мне прочитать эту книгу "Прощай, оружие!". . Грандиозный роман, говорит. Вот чего я не понимаю. Там про того лейтенанта Генри, который якобы отличный парень и др. Просто не пойму: как это Д. Б. так ненавидит армию, войну и т.д., а сам увлекается этим кривлякой? Я, например, не понимаю, чего ему нравится такой фальшь, как этот роман, и в то же время книги Ринга Ларднера или "Великий Гэтсби", что на нем он просто помешан? Д. Б. аж обиделся, когда я сказал ему об этом. Ты, говорит, еще очень мал и др., чтобы оценить такой роман. И я с ним не согласился. Ведь нравится мне, говорю ему, Ринг Ларднер, "Великий Гэтсби" и т.д. От "Великого Гэтсби" я был просто в восторге. Каналья Гэтсби! Вот парень! Вот сила! Одно слово, я просто рад, что изобрели атомную бомбу. Если снова будет война, я сяду на ту чертову бомбу верхом. Сам попрошусь, господом богом клянусь!


19 Если вы сами не из Нью-Йорка, то скажу, что бар "Ви-КЄр9 - в этом самом роскошном отеле "Сетон". Когда я к бару частенько навідувавсь, но теперь нет, не хожу. Мало-Помалу я забыл туда дорогу. Считается, что это достаточно шикарная забегаловка, и всякая шушера туда вплавь плывет. Трижды за вечер там выступали те две французочки, Тина и Жаніна. Одна играла на рояле - просто ужас! - а вторая пела шансонетки - или довольно неприличные, или вообще по-французски. Та, что пела, каналья Жаніна, сначала подходила к микрофону и каждый раз произносила шепотом