- Поздравляю вас, Доріане, это волшебная художественная основание для этики! А чем же вы думаете начать?

- С женитьбой Сибиле Вэйн.

- С женитьбой Сибиле Вэйн! - воскликнул лорд Генри, вставая и озадаченно глядя на Дориана. - Но, мой дорогой Доріане...

- А так, женитьбой. Я знаю, что вы хотите сказать - какую-то неподобу о браке. Не надо! И вообще никогда больше не говорите мне таких вещей. Два дня назад я просил Сибил жениться со мной. И я не собираюсь нарушать своего слова. Она будет моей женой.

- Вашей женой?! Доріане!.. Так вы не получили моего письма? Я написал вам записку сегодня утром и переслал через своего слугу.

- Вашего письма? А-а, припоминаю... Я, Гарри, еще не читал его. Я боялся найти там что-нибудь мне неприятное. Своими эпиграммами вы роздираєте жизнь на куски!

- Итак, вы ничего не знаете?

- Что вы имеете в виду?

Подойдя к Дориана, лорд Генри сел и крепко сжал его руки.

- Доріане, - сказал он, - в своем письме... не бойтесь... я написал вам, что Сибиле Вэйн умерла.

Мучительный крик рассек юноше уста. Он вскочил с места, вырвав руки.

- Умерла? Сибил умерла? Это неправда! Это подлая ложь! Как вы смеете так говорить!

- Это истинная правда, Доріане, - серьезно сказал лорд Генри. - Об этом извещают все утренние газеты. Я написал вам, чтобы вы ни с кем не виделись, пока я приду. Очевидно, будет следствие, значит, надо позаботиться, чтобы вас туда не впутали. Такие дела прославляют человека в Париже, но у нас в Лондоне публика еще слишком суеверна. Здесь никак не годится начинать карьеру скандалом. Лучше им призапастися на позднее - на старости лет скандалы предоставляют человеку большей пикантности. Надеюсь, в театре не знают вашего имени? Если нет, то все в порядке. А кто-нибудь видел, как вы заходили в комнату Сибил? Это очень важный момент.

Потрясенный ужасной новостью, Дориан несколько минут не мог ни слова произнести. Наконец, запинаясь, пролепетал он придушенным голосом:

- Гарри, вы говорите - следствие? Что это значит? Что Сибил... О Гарри, я этого не переживу!.. Говорите-так быстрее! Пусть уж я узнаю все, как есть.

- Я не имею никаких сомнений, Доріане, что это не обычный несчастный случай, хотя именно в таком виде надо это событие преподнести публике. А дело выглядело примерно так: когда они вдвоем с матерью выходили из театра примерно в полпервого ночи, девушка сказала, что забыла что-то наверху. Ее ждут, но она не возвращается. В конечном счете ее находят мертвой на полу в актерской комнате. Она по ошибке проглотил какую-то отраву, что у них там есть в театрах. Не знаю, что именно, но, во всяком случае, что-то такое с синильной кислотой или свинцовыми белилами. Вернее, с кислотой, потому что она умерла сразу.

- Гарри, Гарри, это же такой ужас! - воскликнул Дориан.

- Конечно, это очень трагично, но не надо, чтобы вас было вплутано в эту историю. Я читал в "Стандарт", что Сибиле Вэйн имела семнадцать лет. А мне она показалась еще моложе, словно настоящим ребенком. Да и играла она так неумело... Доріане, вы не должны принимать это слишком близко к сердцу. Лучше поедемте со мной на обед. А чем мы заглянем к оперы. Сегодня поет Патти, все общество соберется там. Вы сможете зайти в ложу моей сестры. С ней будет несколько интересных женщин.

- Значит, это я убил Сибиле Вэйн!.. - сказал Дориан Грей словно сам себе. - Убил! Это так же вероятно, если бы я вонзил ей нож в горло! И однако розы через это не прив'яли, а птицы все так же радостно поют в моем саду. И сегодня вечером я имею обедать с вами, ехать в оперу, а потом, видимо, еще куда-то ужинать. Жизнь чрезвычайное и драматическое! Если бы я прочел это в книге, я рыдал бы над ним. А вот теперь, когда это произошло в действительности, и произошло со мной, оно выглядит слишком чудесным, чтобы проливать слезы. Вот лежит первый в моей жизни страстный любовный письмо. Странно, что писал я его с покойной!.. Хотел бы я знать, чувствуют ли они что-нибудь, эти молчаливые бледные существа, что их называют мертвыми? Сибил!.. Может она что-то знать, слышать, чувствует ли что-нибудь? О Гарри, как я любил ее когда-то! Мне кажется, уже целые годы прошедшие с тех пор. Когда-то она была всем для меня... А потом настал тот ужасный вечер - неужели и в самом деле это было только вчера?! - когда она играла так плохо, что у меня сердце чуть не разорвалось. Позже она все объяснила мне. То было бесконечно трогательно, но меня оно не проняло, и я думал, что с нее такая растяпа... А дальше... дальше произошло нечто такое, вплоть меня взял страх. Не могу сказать вам, что то было, но оно было чем-то ужасным! И я дал себе слово вернуться к Сибил. Я понял, что был несправедлив с ней. А теперь она мертва. О Боже, Боже! Гарри, что мне делать? Вы не знаете, в какой я опасности, и ничто не может удержать меня от падения. Но она помогла бы мне! Она не имела права убивать себя! Это эгоистично с ее стороны!

- Дорогой Доріане, - сказал лорд Генри, доставая сигарету и спички, - женщина может сделать мужчину праведником только одним способом - увірившись ему настолько, что он утратит всякий интерес к жизни. Вы были бы несчастны, если бы поженились с этой девушкой. Конечно, вы ласково относились бы к ней - это всегда легко, когда человек вас не интересует. Но вскоре она заметила бы ваше полное равнодушие к ней. А когда женщина видит, что ее должны за пустое место, она начинает одеваться с ужасным безвкусицей, или же у нее появляются нарядные шляпки, за которые платит кто-то, женат на другой женщине. Это уже не говоря об унизительности для вас такого неравного брака, - я, во всяком случае, приложил бы все усилия, чтобы его вообще не было. Уверяю вас, под любым осмотром этот брак ваш был бы совсем неудачный.

- Пожалуй, что так, - пробормотал мертвенно-бледный Дориан, ходя взад и вперед по комнате. - Но я считал своим долгом жениться. И не моя вина, когда эта страшная трагедия помешала мне совершить то, что належалось. Помню, вы как-то заметили, что благие намерения всегда роковые - они все появляются поздно. Вот и со мной так случилось.

- Добрые намерения - это тщетные попытки вмешаться в действие законов природы, их источник - чистейшая тщеславие, следствие их - абсолютный ноль. Изредка они дают нам вкусить роскоши тех бесплодных эмоций, что так радуют слабкодухів, - вот и только. Хорошие определения - это просто чеки, которые люди выписывают на банк, где не имеют счета.

- Гарри, - произнес Дориан Грей, подойдя ближе и садясь рядом лорда Генри, - скажите мне, почему эта трагедия не так жарко мучает меня, как я хотел бы? Неужели я совсем не имею сердца?..

- Ну нет, за последние две недели вы наделали так много глупостей, что я бы этого о вас не сказал, - ответил лорд Генри, нежно и меланхолично улыбаясь.

Дориан нахмурился.

- Мне не нравится ваше объяснение, Гарри, и все же приятно, что вы не считаете, будто я и вправду без сердца. Я и сам знаю, что я не такой. А все-таки то, что произошло, не поразило меня в такой степени, как должно было бы поразить. Оно представляется мне скорее дивогідною развязкой дивогідної пьесы. В нем - вся жуткая красота греческой трагедии, трагедии, в которой я был одним из главных героев, но не ранила моей души.

- Это интересный вопрос, - сказал лорд Генри. Он чувствовал острую наслаждение, играя неосознанным себялюбием юношу. - Очень интересный вопрос! Я думаю, по-настоящему это можно объяснить вот как. Часто реальные жизненные трагедии происходят в такой неартистичній форме, что они оскорбляют нас своим откровенным неистовством, абсолютной непоследовательностью и бессмысленностью, полным отсутствием изящества. Они просто вызывают отвращение, как и всякая пошлость. Они производят впечатление откровенного, грубого насилия, и мы восстаем против него. Однако порой нам в жизни случается трагедия, которая содержит в себе что-то от прекрасного. И вот если эта красота истинная, мы увлечены драматизмом событий. Тогда неожиданно мы осознаем, что мы уже не исполнители, а зрители спектакля. Или, вернее, и то, и то. Мы наблюдаем сами себя, и именно уже чудо такого зрелища пленяет нас... Вот здесь, скажем, - что, собственно, произошло? Девушка наложила на себя руки из любви к вам. Хотел бы я сам когда-то оказаться на вашем месте! Тогда бы я на всю жизнь влюбился в любви и обожал бы его! Женщины, которые любили меня, - таких было не очень, но немного было, - всегда упорно жили дальше, и то долгие годы после того, как я терял всякий интерес к ним, а они ко мне. Они понаживали себе гладкие тела, стали невыносимо занудными, а спіткаючи где меня, сразу же погружаются в воспоминания. Ну и кара Божья эта противнюща женская память! И какой невероятный умственный застой кроется в ней! Человек должен впитывать краски жизни, но не держать в памяти его подробности. Подробности всегда вульгарны.

- Я должен посеять маки траура у себя в саду, - вздохнул Дориан.

- В этом нет необходимости, - возразил собеседник. - Наша жизнь и без того имеет достаточно маков. Правда, иногда забвение не спешит приходить. Как-то я все лето был носил в петлице сами только фиалки на знак артистической траура над одним романом, что решил не умирать. Хотя в конце он все-таки умер. Забыл, что его убило. Небось, не ее обещание пожертвовать ради меня целым миром. Каждый раз это страшный момент. Он пронизывает нас ужасом перед вечностью... Так вот - поверите ли? - неделю назад на обеде у леди Гемпшир я оказался за столом рядом этой самой личности, и она запосілась что начать все по-новой - раскопать прошлое и перенести его в будущее. Я уже давно поставил крест на том романе, а она вытащила его вновь на свет Божий и стала уверять меня, будто я разбил ей жизнь. Должен, однако, заявить, что аппетит у нее за обедом был чрезвычайный, так что я не имею чем грызться. Но какой это отсутствие вкуса! Ведь прошлое только тем и притягательный, что оно прошлое! И женщины не испытывают момента, когда занавес опустился. Им все неймется шестой действия, и скоро интерес к пьесы совсем иссякло, они предлагают продлить ее. Если позволить им поступать по своему усмотрению, то каждая комедия будет иметь трагический конец, а каждая трагедия дойдет до фарса. Притворяться в жизни - они мастаки, но об искусстве не имеют и зеленого понятия. Вам, Доріане, повезло больше, чем мне. Уверяю вас, ни одна женщина из тех, которых я близко знал, не поступила бы для меня того, что Сибиле Вэйн совершила ради вас. Обычные женщины всегда находят, чем утішитись. Одни увлекаются сентиментальными цветами. Никогда не доверяйте женщине, носящей розово-лиловые платья, которые, может, и не к лицу ее возрастные, или тридцятип'ятирічній женщине, что любит розовые ленты: это явная примета женщины с прошлым. Другим большое утешение - неожиданно открыть что-то положительное в их законных мужчинах. Они кичатся своим супружеским счастьем, словно это самый соблазнительный грех. Еще другим дает утешение религия. В таинствах религии - все чары флирта, так мне сказала когда-то одна женщина, и я прекрасно это понимаю. К тому же ничто так не наполняет женщину спесью, как репутация грешницы. Совесть делает нас всех эгоистами. Да, действительно, в современной жизни женщины находят себе множество утешений. И я еще не упомянул важнейшей из них!

- Либо это, Гарри? - безразлично спросил Дориан.

- О, это утешение бесспорна! Отбить себе чьего-любовника, когда теряешь своего. В светском обществе это всегда оправдывает женщину!.. Но Сибиле Вэйн - таки совсем иная, чем те женщины, которых мы встречаем на каждом шагу. Этому правда, Доріане. Есть нечто прекрасное в ее смерти. Я рад, что живу в эпоху, когда случаются такие чудеса. Они вселяют в нас веру в реальность страсти, любви, романтических чувств, что на них мы привыкли смотреть иронично.

- Я был страшно жесток с ней. Вы забываете это.

- Э, Доріане, жестокость, откровенная жестокость, женщинам нравится больше чем что-либо другое - их же інстинк ты на удивление примитивны! Мы их емансипували, и они все равно остаются рабами, которые ищут себе господ. Они любят, когда ими попихають... Я уверен, что вы тот миг были бесподобны! Никогда я не видел, чтобы вас всерьез возбуждал гнев, но представляю - тогда было на что посмотреть! И к тому же позавчера вы сказали одну вещь, которая сначала мне показалась просто прихотью вашего воображения, но теперь я убеждаюсь, что это было очень правильно сказано, и оно прекрасно выясняет все дело.

- А что я такого сказал, Гарри?

- Что Сибиле Вэйн олицетворяет для вас всех романтических героинь; что однажды вечером она Дездемона, другой - Офелия; что, умирая Джульеттой, она оживает Імогеною.

- Теперь она уже не оживет, - тихо сказал Дориан, заслоняя лицо руками.

- Нет, она уже не оживет, она сыграла свою последнюю роль. Но вам ее одинокая смерть в обшарпанной актерской кімнатинці должна выглядеть эдаким странным и мрачным отрывком из трагедии джекобіанських времен, великолепной сценой с Вебстера, Форда или Серела Тернера. Эта девушка никогда не жила в настоящий действительности, поэтому она никогда, собственно, и не умирала. Для вас, во всяком случае, она всегда была мечтой, фантомом, что оживлював Шекспиру пьесы, дудочкой, через которую Шекспірова музыка звучала богаче и жизнерадостнее. И ей достаточно было только коснуться реальной жизни, как она ранила его, а оно ранило ее, и девушка покинула этот мир. Можете тосковать по Офелией, если вам хочется; посыпайте голову пеплом, потому Корделію задушен; кляніть небо, что погибла дочь Брабанціо, - но не проливайте слез над Сибиле Вэйн. Она была менее реальная, чем все они.

Наступило молчание. В комнате темнело. Из сада неслышно вповзали серебристые тени; цвета отряды розпливались в серо-мутное фон.

За минуту Дориан Грей поднял глаза.

- Вы, Гарри, помогли мне понять себя самого, - пробормотал он, облегченно вздыхая. - Я и сам чувствовал все то, что вы сказали, но как-то побаивался этого и не всем мог дать совет... Как же хорошо вы меня знаете! Но мы не розмовлятимем больше о том, что произошло. То было бесподобное переживания - и на том все. Хотел бы я знать, еще подарит жизнь мне что-нибудь такое же необычное...

- Все ваше - еще впереди, Доріане. Для вас, с вашей волшебной красотой, нет ничего невозможного в мире.

- Но разве я не змарнію, не стану старым и морщинистым? Что тогда?

- О, тогда!.. - лорд Генри поднялся, собираясь уходить. - Теперь победы сами приходят к вам, а тогда, мой дорогой, вам придется бороться за каждую из них... Но нет, вы должны сохранить свою красоту. В наш-потому что век люди слишком много читают, чтобы быть мудрыми, и слишком много думают, чтобы быть прекрасными. Поэтому мы не можем пренебречь вас, вашу красоту... Ну, а сейчас вам пора одеваться и ехать в клуб. Мы и так уже немного припозднились.

- Нет, я, пожалуй, поеду прямо в оперу, Гарри. Я так устал, что мне не до їдження. Номер ложе вашей сестры?

- Кажется, двадцать седьмой. Это в бельэтаже, и на двери вы увидите ее имя. Жаль, что вы не поедете со мной на обед.

- Я не смог бы сейчас есть, - усталостно заметил Дориан. - Однако я очень благодарен вам за все, что вы мне сказали. Вы, я уверен, лучший мой друг. Никто никогда не понимал меня так, как вы.

- Мы только в начале нашей дружбы, Доріане, - ответил лорд Генри, пожимая ему руку. - До свидания. Надеюсь увидеть вас в половине десятого. Помните - Патти поет!

Когда лорд Генри ушел, Дориан дернул звонок, и через несколько минут Виктор принес лампы и опустил шторы. Дориан нетерпеливо ждал, когда он выйдет. Казалось, камердинер возится невероятно вяло.

Только Виктор вышел из комнаты, как Дориан метнулся к ширме и отодвинул ее. Нет, никаких новых изменений не было. Вероятно, к портрету известие о смерти Сибиле Вэйн пришла раньше, чем до него самого. Портрет воспринимал события сразу же, как они происходили. Злой жестокость исказила красивые очертания рта в ту самую минуту, когда девушка выпила яд, или что там было... А может, портрету безразлично поступков? Может, он отражает лишь то, что творится в душе у живого Дориана? Юноша размышлял над этим, надеясь когда-нибудь увидеть воочию, как будет меняться портрет, и содрогался от самой этой мысли.

Бедная Сибил! И какое же это все романтично! Она часто изображала смерть на сцене, а тогда сама Смерть коснулась ее и унесла с собой. Как Сибил сыграла эту последнюю жуткую сцену? Или кляла его, умирая? Нет, она умерла из любви к нему, и любовь теперь век будет его святыней. Сибил искупила все жертву своей жизни. Он больше не вспоминать, сколько выстрадал из-за нее того ужасного вечера. Он будет помнить ее, как волшебный трагический образ, посланный на большую сцену жизни явить миру верхівну реальность Любви... Волшебный трагический образ?.. Глаза у Дориана зашли слезами, когда ему на памяти поставь ее детский вид, ее заманчивые и немного вроде привередливы движения, ее сором'язка трепетная грация. Он торопливо смахнул слезы и снова посмотрел на портрет.

Дориан Грей чувствовал, что время сделать выбор. Или выбор уже сделан? Да, именно жизнь решило за него - жизнь и его безграничное любопытство к жизни. Вечная молодость, безграничные страсти, наслаждения, тонкие и потаенные, разгон душераздирающих веселья и еще несамовитіших грехов - всего этого испытывает он. А портрет будет нести бремя его позора, и больше ничего.

Болью опоясало его на мысль, как знівечиться распрекрасный образ на холсте. Однажды, словно передразнивая Нарцисса, он поцеловал или, вернее, сделал вид, будто целует эти нарисованные уста, что теперь так злобно кпили из него. Каждое утро он засиживался перед портретом, зачарованный его красотой и, как ему порой казалось, действительно чуть ли не влюблен в него. А теперь - неужели портрет все будет меняться, отражая в себе каждое искушение, которому Дориан улягатиме? И станет устрашающе уродливым, и его придется спрятать под замок, и схоронити от солнца, что так часто золотило ему красные кудри? Как жаль! Как жаль!

На мгновение у Дориана в мозгу промелькнуло желание прийтись в мольбі, чтобы исчезло это ужасное понимание между ним и портретом. Ведь портрет изменился на его, Доріанове, мольбы, поэтому, может, после нового мольбы портрет перестанет меняться?..

Но кто, зная хоть немного о жизни, не соблазнился бы вечной молодостью, какой бы призрачной эта возможность выглядела и какими бы фатальными последствиями грозила? Да и разве это ему подвластно? Разве действительно то его мольбы вызвало такую перемену? А не мало это все каких-либо научных оснований под собой? Если мнение влияет на живой организм, то почему бы ей не влиять и на мертвую, неорганическую материю? И даже больше - разве не может и без нашей мысли или осознанного желания внешний мир вибрировать в унисон с нашими настроениями и чувствами, разве не могут какие-то таинственные поезда или неизвестные свойства привлекать один атом к другому? А впрочем, основания - это пустое. Никогда уже он не будет соблазнять мольбами ужасных сверхъестественных сил. Если портрету суждено меняться, пусть меняется. И больше ничего. Зачем слишком доскіпуватись?

Настоящим наслаждением будет для него наблюдать за портретом. Он сможет заглянуть в самые потаенные закоулки собственного ума. Этот портрет станет для него магическим зеркалом. Если сначала в нем он увидел настоящую свою внешность, так теперь увидит настоящую свою душу. И когда для образа с портрета уже зайдет зима, он сам все еще будет находиться на трепетной грани весны и лета. Когда кровь уйдет с лица на холсте и станет оно бледной меловой маской с потухшими глазами, он сам еще чаруватиме юностью. Ни один цветок его привлекательности никогда не завянет, пульс жизни в нем никогда не ослабнет. Как греческие боги, он будет вечно сильный, быстроногий и жизнерадостный. Так пусть там хоть что творится с его портретом! Он сам будет в безопасности, а это - главное.

Дориан, улыбаясь, снова заслонил портрет ширмой и прошел в спальню, где его ждал слуга. Часом позже он был уже в опере, и в ложе за ним сзади сидел лорд Генри, склоняясь над его креслом.






Раздел IX





Утром следующего дня, когда Дориан сидел за завтраком, к нему зашел Бэзил Голворд.

- Я так рад, что застал вас, Доріане! - неторопливо начал художник. - Я заходил вчера вечером, но мне сказали, что вы в опере. Конечно, я знал, что это невозможно. Вы хотя бы домашним сказали, куда на самом деле идете! Я весь вечер провел в ужасной тревоге, опасаясь, чтобы по одной трагедией не произошло другой. Вы же могли бы известить меня телеграммой скоро узнали. Я об этом прочитал совершенно случайно в вечернем выпуске "Ґлобу", что попал мне на глаза в клубе, и вдруг бросился сюда, но, к большому сожалению, не застал вас. Я не могу и передать, как меня ошеломило это несчастье! Понимаю, как вы должны страдать. Но где же вы были? Видимо, к ее матери ездили? Я сразу подумал был и себе отправиться вслед за вами адрес в газете, это где-будто на Юстон-род, что ли. Но чем бы я мог помочь такому горю? То и зачем было вмешиваться?.. Несчастная мать! Как ей сейчас тяжело! Ведь то единственное ее дитя. Что она говорит все это?

- Дорогой Безіле, откуда я должен знать? - скучающе пробормотал Дориан Грей, потягивая желтоватое вино из отборного венецианского бокала в золотых этих бусинах. - Я был в опере. И вам надо было бы туда приехать, Я познакомился с леди Гвендолен, сестрой Гарри, - мы сидели в ее ложе. Она очень обаятельная женщина, и Патти пела просто божественно! Не говорите о гадкие вещи, Безіле. Когда их не вспоминать, они не существуют. Гарри прав - только слова придают явлениям реальности. А мать Сибил, между прочим, не одна - она имеет и сына; красивый, вероятно, парень! Но он не выступает на сцене. Он не моряк... И лучше расскажите о себе, Безіле, над чем сейчас работаете...

- Вы были в опере?.. - медленно и с болью в голосе переспросил Голворд. - Вы были в опере в то время, как Сибиле Вэйн лежала мертвая где-то там в жалкой лачуге? Вы можете говорить мне, что другие женщины выглядели очаровательно и что Патти пела божественно, - и это тогда, когда девушка, которую вы любили, еще не заснула спокойным сном в могиле? И-и, человече! Подумайте только, какие ужасы ждут ее маленькое белое тело!

- Замолчите, Безіле! Я не хочу этого слышать! - воскликнул Дориан, порываясь на ноги. - Не поминайте мне об этом! Что случилось, то случилось. Что прошло, то прошло.

- Для вас вчерашний день уже прошлое?

- До чего здесь время? Это только недалеким людям надо долгих лет, чтобы сбыться эмоций! А кто сам себе хозяин, тот может избавиться жюри так же легко, как и найти новую наслаждение. Я не хочу подчиняться своим чувствам. Я хочу наслаждаться ими, радоваться изобилии, - но чтобы они были мне подвластны!

- Доріане, это ужасно! Что-то вас полностью изменило. Выглядите вы все тем же замечательным мальчиком, день в день приходил ко мне в мастерскую позировать. Но тогда вы были простым, непосредственным, нежным, вы были самым чистым творением в целом мире. А сейчас... Не понимаю, что стряслось с вами. Вы говорите, как человек без жалости в сердце... Это все влияние Гарри, я знаю.

Юноша покраснел и, подойдя к окну, какую-то минуту смотрел на колихке зело сада, заллятого солнцем.

- Я, Безіле, многое благодарен Гарри, - заговорил он наконец, - и то больше, чем вам. Вы только научили меня тщеславия.

- И я уже наказан за это, Доріане... Или когда-то буду наказан.

- Не понимаю, к чему это вы, Безіле, - обернулся Дориан. - И чего вы хотите от меня? Ну, чего?

- Я хочу того Дориана Грея, что я рисовал, - печально проговорил художник.

- Безіле, - сказал Дориан, подходя к нему и кладя руку ему на плечо. - Вы пришли слишком поздно. Вчера, когда я услышал, что Сибиле Вэйн сбавила себя возраста...

- Сбавила себя возраста! О Боже! Неужели это правда? - охнул Голворд, сводя напуганный взгляд на Дориана.

- А разве вы, дорогой Безіле, думали, что это был просто несчастный случай? Ясное дело, нет! Она сама сбавила себя возраста!

Художник закрыл лицо руками.

- Вот ужас! - пробормотал он, вздрогнув.

- Нет, - сказал Дориан Грей, - никакого ужаса нет. Наоборот, это большая романтическая трагедия нашей эпохи. У рядовых актеров настоящая жизнь конечно самое банальное. Из них получаются идеальные мужчины, верные жены, - словом, сама тошнота. Вы понимаете, что я имею в виду, - эту буржуазную добродетель и прочее. Но Сибил и на крошку не была похожа на них. Она и в собственной жизни испытала высокой трагедии. Она всегда была героиня. Того последнего вечера, когда вы видели ее, она играла плохо, потому спізнала реальность любви. А узнав о его призрачность, она умерла - так умерла бы и Джульетта. Она просто вернулась назад, в сферу искусства. Ее судьба имеет что-то от мученичества. Такая же трогательность бесплодных мучений, такая же напрасно утраченная красота... Но не думайте, Безіле, что я не страдал. Был такой момент! Если бы вы пришли вчера так примерно в полшестого или за четверть до шести, - то застали бы меня в слезах. Даже Гарри, который, собственно, и принес мне эту весть, не имел ни малейшего понятия о том, что я пережил. Я страдал невероятно! А потом это прошло. Не могу же я то самое чувство переживать во второй раз. Да и никто не может, кроме сентиментальных людей... Вы ужасно несправедливы ко мне, Безіле. Вы пришли меня успокоить, - это очень любезно с вашей стороны, - а увидев, что я спокоен, розпалюєтесь гневом. Вот есть человеческую отзывчивость! Вы напомнили мне историю про одного филантропа, что ее рассказывал Гарри. Тот господин лет двадцать все пытался то устранить какой-то беспредел, то изменить какой-то несправедливый закон - забыл, что именно. Наконец он добился своего, и - разочарование его не знало границ! Ему не осталось ничего делать - он чуть не умер со скуки и сделался убежденным мизантропом... И когда вы и в самом деле, дорогой друг, хотите мне душу развлечь, научите меня, как забыть то, что случилось, или как посмотреть на него с художественной точки зрения. Или же не писал Готье о la consolation des arts?4 Помню, когда в вашей мастерской мне навернулась под руку книжечка в пергаментовій оправе, и в ней я заметил этот увлекательный выражение. Я же не похож на того парня, что считал, будто желтый атлас может утешить человека во всех жизненных невзгодах. Помните, вы рассказывали мне о нем, как мы ездили к Марла?.. Я люблю красивые вещи, которых можно касаться и брать в руки. Старый грезет, зеленая бронза, лакированные безделушки, резьба из слоновой кости, изысканные интерьеры, роскошь, великолепие - все это дает немало удовольствия. Но художественный темперамент, что эти вещи порождают или хотя бы пробуждают, для меня далеко ценнее! Стать зрителем собственной жизни - это, как говорит Гарри, значит избежать жизненных страданий. Я знаю, вас удивляют мои слова. Вы еще не поняли, насколько я развился. Когда мы с вами познакомились, я был мальчишка. Теперь я взрослый. У меня новые наклонности, новые мысли, новые понятия. Я стал другим. Но мне не хотелось бы, чтобы вы разлюбили меня. Я изменился, да, но вы должны всегда быть моим другом. Конечно, я очень люблю Гарри. А все же я знаю: вы лучше него. Вы не сильнее, - вы слишком боитесь жизни, - но вы все-таки лучший. И как хорошо нам бывало вместе! Не бросайте меня Безіле, и не ссорьтесь со мной. Какой я есть, такой есть. Что тут поделаешь?

Художника вскользь это тронуло. Юноша этот был бесконечно дорогой ему - ведь Доріанів образ обозначил качественный перелом в его творчестве. И в Бэзила не хватило духу, чтобы опять ему упрекать. Да и в конце концов равнодушие юнакова - лишь мимолетное настроение. В Доріані же так много хорошего, так много благородного...

- Ладно, Доріане, - сказал наконец Голворд с печальной улыбкой, - я больше не буду вспоминать этой ужасной истории. Надеюсь только, что ваше имя не будет впутана в это дело. Сегодня должны вести следствие. Вас не вызывали?

Дориан покачал головой, досадливо поморщившись от слова "следствие", - такие подробности отдают чем-то грубым и вульгарным.

- Они не знают моего имени, - ответил он.

- Но девушка, видимо, знала?

- Только имя. И я вполне уверен, что она никому не сказала. Она рассказывала мне, что в театре им очень хотелось узнать обо мне, а она всем відказувала, что мое имя - Волшебный Принц. Как это хорошо с ее стороны! Безіле, вы должны нарисовать мне ее портрет. Я хотел бы иметь на память от нее что-то тривкіше, чем упоминания о нескольких поцелуев и ласковых слов.

- Да уж постараюсь, Доріане, когда вам этого так хочется. Но вы и сами должны снова мне позировать. Без вас у меня и работа не идет.

- Нет, Безіле, теперь я никогда вам не позуватиму! Это невозможно! - отшатнулся Дориан.

Художник удивленно взглянул на него.

- Что за глупости, дорогой! Вы хотите сказать, что вам не нравится тот ваш портрет? А где он, кстати? Чего это вы надумали его задернуть? Дайте-ка я взгляну на него. Это же лучшее мое произведение. Отодвиньте ширму, Доріане. Нет, это просто возмутительно, что ваш слуга так его спрятал! Поэтому-потому что я заметил сразу, как вошел, что в комнате что-то не то...

- Мой слуга тут ни к чему, Безіле. Что, вы думаете, я позволяю ему опоряджати мою комнату на свой вкус? Он подберет для меня цветы, вот и только. А портрет я сам заслонил - в этом месте слишком резкий свет.

- Слишком резкое! И что вы, дорогой! Это же место для портрета. Дайте-ка я посмотрю.

И Голворд двинулся в ту сторону комнаты, где висел портрет. Жуткий вопль вырвался Доріанові с уст. Он одним духом дернулся к портрету, заступив художнику дорогу.

- Безіле, - сказал он, весь пополотнівши, - не трогайтесь ширмы. Я не хочу, чтобы вы смотрели на портрет.

- Вы не позволяете мне посмотреть на мой собственное произведение? Что за шутки! А это почему?

- Безіле, если только вы попытаетесь посмотреть, - честное слово, я никогда вас и не обізвуся, пока в моей жизни! Я вполне серьезно. Я не собираюсь ничего объяснять, и вам ничего расспрашивать. Но помните - только вы коснетесь ширмы, между нами кончена!

Голворд стоял, словно громом пораженный, в безмерном удивлении уставившись в Дориана Грея. Никогда раньше не видел он юношу в таком состоянии: лицо Доріанове было мертвенно-бледное с ярости, руки сжаты, глаза горели голубым огнем. Он весь трясся.

- Доріане!

- Тише, Безіле!

- Да что с вами? Ну, естественно, когда вы не хотите, я не буду смотреть на портрет, - проговорил художник немного обиженным тоном и, повернувшись, отошел к окну. - Но, действительно, это довольно глупо - не позволять мне смотреть на мой собственный произведение, тем более, что я думаю осенью послать его на выставку в Париж. А перед этим мне, очевидно, надо будет еще раз покрыть лаком картину, так что все равно придется осматривать ее. То почему бы это не сделать сегодня?

- На выставку? Вы хотите выставить портрет? - переспросил Дориан Грей, чувствуя, как животный ужас облегает ему душу. То мир должен увидеть его секрет? И люди лупитимуть глаза на глубочайшую тайну его жизни? Нет, этого нельзя допустить! Чем - то ему еще было неясно, чем именно, но чем-то очень нужно противодействовать, и то как стой, немедленно!

- Конечно, я не думаю, что вы будете возражать. Жорж Пти планирует собрать мои лучшие картины на специальную выставку. Она должна открыться в начале октября на улице Сэз. Портрет будет нужен лишь на месяц. Думаю, такое короткое время вы легко сможете обойтись без него. Тем более, что вас, вероятно, и не будет тогда в Лондоне. И когда вы держите его за ширмой, он, видно, не очень ценен для вас.

Дориан Грей провел рукой по лбу, зрошеному каплями пота. Он чувствовал себя на краю пропасти.

- Вы же вот только месяц назад говорили мне, что никогда не выставите моего портрета! - вскрикнул он. - Почему вы изменили свое мнение? Вы, люди, претендуете на постоянство, имеете такие же переменчивые настроения, как и все остальные. Разница только в том, что ваши настроения еще более произвольные. Вы же помните, как торжественно заверяли меня, что ни за что в мире не пошлете этого портрета на выставку? И Гарри вы говорили то же самое.

Он вдруг остановился, и в глазах его сверкнула іскрина. Ему вспомнилось, как лорд Генри отметил был раз полусерьезно: "Если вам приспичит интересных впечатлений на четверть часа, заставьте Бэзила объяснить, почему он не хочет выставлять вашего портрета. Мне он рассказал, и это было для меня суте откровения". Итак, Бэзил, наверное, и себе тайну. Надо бы ее выпытать у него!

- Безіле, - начал Дориан, подходя чуть не вплотную к художника и глядя ему прямо в лицо, - каждый из нас имеет свою тайну. Раскройте вашу, а я расскажу свою. - За что вы не хотели выставлять моего портрета?

Художник невольно вздрогнул.

- Доріане, если бы я вам это сказал, вы бы не чувствовали уже такой приязни ко мне, как раньше, а что смеялись бы с меня - то уже априори. А мне это было бы больно. Когда вы предпочитаете, чтобы я больше никогда не видел вашего портрета, - я согласен. Ведь я всегда буду Дориана живого перед глазами! Когда вы предпочитаете, чтобы мой лучший произведение был скрыт от мира, я согласен и на это. Ваша дружба мне дороже популярность и славу.

- Нет, Безіле, вы должны рассказать мне, - настаивал Дориан Грей. - Я думаю, что имею право знать.

Его ужас уже спал, а взамен появилось любопытство. Он положил себе же разоблачить Голвордову тайну.

- Сядьмо, Доріане, - озабоченно сказал художник, - сядьмо. И скажите мне только одну вещь. Вы не заметили в портрете чего-то особенного? Чего-то такого, что сначала, возможно, и не бросилось вам в глаза, но потом открылось как-то неожиданно?

- Безіле! - воскликнул Дориан. Руки его, дрожа, впились в подлокотник кресла, дико испуганные глаза втупились у художника.

- Вижу, вы заметили. Не перебивайте, Доріане, подождите, пока не услышите, что я скажу. Доріане, с тех пор как я познакомился с вами, ваш образ имеет чрезвычайное влияние на меня, ваша красота покорила себе все мое существо: и мою душу, и мозги, и талант. Я увидел у вас наглядное воплощение того невидимого идеала, что всю жизнь преследует художника, словно прелестная мечта. Я обожал вас. Я ревновал вас к каждому, с кем вы разговаривали. Я хотел иметь для себя вас всего! Я был счастлив, только когда вы бывали рядом меня. Но даже когда вы были где-нибудь, ваш образ незримо оставался в моем искусстве. Конечно, я сберег себя, чтобы вы ни о чем не узнали, - вы бы не поняли этого. Я и сам едва ли понимал. Я только чувствовал, что вижу лицо в лицо само совершенство и что мир стал прекрасным в моих глазах, даже слишком замечательным! Потому что так безумно восхищаться опасно: потерять это чувство не менее страшно, как и подчиняться его власти. Проходила неделя за неделей, и ваш образ все более и более поглощал мою душу. И вот наконец я загорелся новой идеей. Я уже был нарисовал вас Парисом в отборному панцире, а потом как Адониса - в охотничьем костюме и с ярким копьем в руках. В венке из тяжелых лотосовые цветков вы сидели на носу Адріанового судна, глядя на зеленый мутный Нил. Вы склонялись над незыблемым гладь озера среди греческих рощ, любуясь отражением своей странной красоты в серебре тихих вод. И все это было таким, каким искусство и должно быть, - интуитивным, идеальным, далеким от жизни. И вот однажды - рокового дня, как мне порой кажется, - я задумал нарисовать вас живым, настоящим, а не в одеждах прошлых веков, нарисовать вас в том костюме, который вы носите, и в современной обставі. Не знаю, был ли это следствие реалистической манеры письма, а просто чару вашей индивидуальности, которая предстала передо мной, ничем теперь не заслонена, - не могу сказать. Но достаточно того, что когда я работал над портретом, мне казалось, будто каждое прикосновение кисти, каждая капля краски раскрывают мой секрет. Я начал опасаться, чтобы люди не узнали о моем обожании вас, Доріане. Я чувствовал, что слишком раскрылся в вашем портрете, что слишком много вложил самого себя в ту работу. Вот тогда я и решил никогда не выставлять этой картины. Вас оно немного обидно поразило, но где же вам было знать, что я имел для этого очень серьезные мотивы! Гарри, которому я рассказал об этом, просто посмеялся меня. И это мне безразлично. Когда портрет был закончен и я наедине присмотрелся к нему, я убедился, что таки имею права... Ну, а через несколько дней портрет уже забрали из мастерской, и скоро я сбылся магического воздействия его непосредственного присутствия, как мне показалось, что все нахимерила мое воображение, - словно портрет говорит о чем-то больше, чем ваша распрекрасная краса и мой такой-сякой изобразительным талантом. Даже вот и теперь я не согласен с мнением, что художнику чувства и действительно виказуються в произведении. Искусство далеко абстрактнее, чем мы думаем. Форма и цвет говорят об форму и цвет, вот и все. Мне часто кажется, что искусство несравнимо больше утаивает художника, чем раскрывает... Тем-то, получив предложение из Парижа, я решил уместить этого портрета в центре всей экспозиции. Я и в мыслях себе не предполагал, что вы будете против. Но теперь я вижу, что вы правы, портрета не следует выставлять. Не сердитесь, Доріане, на мои слова. Вы же созданы на то, чтобы вас обожали, - так я и сказал когда Гарри.

Дориан Грей облегченно перевел дыхание. Щеки его снова зарожевіли, на устах появилась улыбка. Угроза миновала, на время он в безопасности. Но невольно ему стало бесконечно жаль художника, который вот только что изложил перед ним такую странную исповедь своей души. Дориан спрашивал себя, сможет ли и его когда-нибудь покорить образ друга. Лорд Генри привлекает, - но так манит нас все опасное, да и только. Лорд Генри слишком умный, слишком циничен, чтобы его можно было по-настоящему полюбить... Или ему, Доріанові, когда случится кто-то, что возбудил бы в нем такое благоговейное поклонение? Суждено ли ему в жизни и этого потерпеть?

- Я чудом удивляюсь, что вы заметили это в портрете, - сказал Голворд. - Неужели действительно заметили?

- Да, заметил,- ответил Дориан. - Несколько очень чудное.

- Ну, а теперь вы не будете возражать, если я взгляну на портрет?

Дориан покачал головой.

- Нет, нет, что вы даже думать об этом, Безіле. Я не позволю вам и стать перед нему!

- Так, может, в другой раз?

- Нет, никогда.

- Что ж, пожалуй, вы правы. Ну, ладно, до свидания, Доріане. Вы единственный человек, серьезно повлияла на мое творчество. Если я создал что-то путное, то это благодарен вам. О, вы и не представляете, чего мне стоило рассказать вам все это!

- Дорогой Безіле! Что же вы такого рассказали? Только то, что излишне увлекались мной. Это даже и не комплимент.

- А я и не имел умысла говорить комплименты. Это была исповедь. Теперь, когда я поделился ею, что-то словно пригасло во мне... Пожалуй, никогда не следует излагать словами своего обожествления.

- Когда это исповедь, Безіле, то она разочаровала меня.

- А то чего же вы еще надеялись, Доріане? Разве вы заметили что-то другое в портрете? Да нет, где же бы!

- Нет, там нет ничего другого. Почему вы спрашиваете? А о обожание вы не должны говорить - это глупо. Мы с вами друзья, Безіле, и должны всегда оставаться друзьями.

- У вас есть еще Гарри, - уныло молвил художник.

- А, Гарри! - звонко рассмеялся Дориан, - Гарри не день говорит неправдоподобные вещи, а что не вечер творит невероятные вещи. Именно жизнь на мой вкус. Но в трудную минуту я не думаю, что пошел бы к нему - радніше бы к вам, Безіле.

- Вы, Доріане, мне еще позуватимете?

- Нет, это невозможно!

- Своим отказом вы, Доріане, убиваете меня, как художника. Ни одному человеку не случается идеал дважды в жизни. Да и одного редко кто себе находит.

- Не могу объяснить почему, Безіле, но я вынужден никогда более не позировать вам. Каждый портрет содержит в себе нечто роковое. Он имеет свою собственную жизнь. Я буду заходить к вам попить чаю, это будет так же приятно...

- А вам-то, может, и приятнее... - с легким укором пробормотал Бэзил. - Ну что ж, до свидания. Жаль, что вы не позволили мне еще раз взглянуть на портрет. Но ничего не поделаешь. Я вас вполне понимаю.

Когда Голворд вышел, Дориан Грей улыбнулся к себе. Бедный Бэзил - он и понятия не имеет о истинную причину! И как странно все сложилось - это он, Дориан, имел бы поделиться своей тайной, вплоть зато случайно ему удалось выведать тайну друга! Эта необычная исповедь так много прояснила Доріанові! Бессмысленные вспышки художникових ревности, его безтямна преданность, его восторженные дифирамбы, его чудная скрытность - теперь Дориан все это понял и почувствовал грусть. Что-то трагическое есть в дружбе, так романтично окрашенной.

Он вздохнул и позвонил камердинерові. Портрет что надо спрятать! Нельзя и дальше рисковать разоблачением этой тайны. Было бы безумием оставить портрет хотя бы на час в комнате, куда имеют доступ все его знакомые.







Раздел X






Когда вошел камердинер, Дориан пристально посмотрел на него: случайно, не думает ли он заглянуть за ширму. Слуга стоял с совершенно равнодушным выражением, ожидая приказа. Дориан закурил сигарету и, подойдя к зеркалу, заглянул туда. Он мог ясно видеть отражение Вікторового лицо. Оно было словно невозмутимая маска угодливости. Опасаться здесь совсем ничего! А все же лучше иметься на бачності.

Медленно произнося слова, молодой хозяин приказал позвать к нему экономку и сходить к багетного мастера, чтобы тот немедленно прислал двух рабочих. Доріанові показалось, будто на пороге камердинер вопросительно скосил глаза в сторону ширмы. Или это ему просто привиділось?

Через несколько минут в библиотеку торопливо вошла миссис Лиф в черном шелковом платье и старомодных нитчатых перчатках на морщинистых руках. Дориан попросил у нее ключ от его бывшей классной комнаты.

- От старой классной комнаты, мистер Дориан? - переспросила она. - Да в ней полно пороха! Я первое велю, чтобы там убрали и привели все в порядок. А сейчас она не пригодна для вас, сэр. Ей-богу, нет!

- Мне не надо, чтобы там убирали, Лиф. Мне нужен только ключ.

- Но вы наберетесь паутину, сэр, если туда войдете. Та ту комнату лет пять уже не открывали - с тех пор как умерли их светлость.

Дориан стенувся в память своего деда. Память об старого лорда была ему ненавистна.

- Пустое! - ответил он. - Я просто хочу заглянуть туда, и больше ничего. Дайте мне ключа.

- Вот ключ, прошу, сэр. - сказала пожилая женщина, перебирая зыбкими тремтливими пальцами связку ключей. - Вот он. Сейчас я его вытащу из вязки. Но ведь вы не думаете туда перебраться, сэр? Вам же удобно здесь, правда?

- Нет, нет, не думаю! - нетерпеливо воскликнул Дориан. - Спасибо, Лиф. Вот и все.

Она задержалась еще на минуту, спрашивая указаний в каких-то хозяйственных делах. Вздохнув, Дориан сказал, что как она сделает, так и будет хорошо. Розплившись удоволеною улыбкой, экономка вышла.

Когда дверь закрылась за ней. Дориан положил ключ в карман и огляделся. Взгляд его упал на пурпурное атласное покрывало, щедро вигаптуване золотом, - замечательный образец венецианского искусства конца XVII века. Это покрывало его дед увидел где-то в монастыре близ Болоньи. Вот в него можно будет защепить ту ужасную вещь. Оно, видимо, часто правило по покрова для покойников. А теперь оно похоронит картину расписания страшнее и відразливішого за расписание самого трупа, потому что этот расклад будет вызывать ужас, но не будет ему конца. Как черви точат мертвяка, так Доріанові грехи роз'їдатимуть его образ на холсте. Они нівечитимуть его красоту, пожрут его грацию. Они опоганять этот портрет и покроют его позором. Но портрет все-таки будет жить, он будет бессмертен!

Дориана вплоть пересмикнула эта мысль, и на мгновение он пожалел, что не рассказал художнику всей правды. Бэзил помог бы ему сопротивляться и влиятельные лорда Генри, и еще згубнішому влиятельные его собственного темперамента. Безілева любовь к нему - это действительно любовь - чувство высокое и благородное. То не просто порожденное физическим чувством восхищения красотой - захват, что умирает, когда чутье слабеют. Нет, то любовь такая, которую знал Микеланджело, которую знали и Монтень, и Винкельман, и Шекспир. Так, Бэзил мог бы спасти его. Но теперь уже поздно. Прошлое всегда можно устранить - покаянием, отречением или забвением, но будущее - неизбежно. Он слышал, как в нем бушевали страсти, что найдут для себя ужасный выход, как пробуджувались бред, что, здійснившись, мрачной тенью обляжуть его жизни.

Он снял с дивана пурпурно-золотую ткань, покрывавшую ее, и прошел с ней в руках за ширму. Не стало лицо на полотне еще уродливым? Якобы нет, но все-таки отвращение оно вызвало в Доріані еще большую. Злотисті кудри, голубые глаза, алые уста - все, как и было. Стал иным самый лишь выражение лица. Оно пугало своей жестокостью. Против этого осуждающего упрека, что виделся ему на портрете, такие пустяковые и мизерные были Безілеві нарекания по Сибиле Вэйн! Его собственная душа смотрела на него с полотна и требовала ответа. Опечений болью, Дориан торопливо набросил на портрет пышную покрова. В этот момент постучали в дверь. Он едва успел выйти из-за ширмы, как в комнату вошел камердинер.

- Люди уже пришли, мсье.

Дориан подумал, что Виктору надо сбыться сразу же. Нельзя допустить, чтобы он знал, куда денут портрет. Что-то лукавое есть в его глазах - в них и ум, и какая-то ненадежность. Сев за стол, Дориан написал записку к лорду Генри, прося чего-нибудь почитать и напоминая ему, что сегодня они должны встретиться в четверть девятого.

- Подождете на ответ, - сказал он, давая служникові записку. - А рабочих проведите сюда.

За две-три минуты в дверь снова постучали, и появился сам мистер Габард, звісний багетний мастер по Саут-Одли-стрит, вместе со своим молодым, несколько грубоватым на вид помощником. Мистер Габард был маленького роста червонолиций мужчина с рыжими баками. Его увлечение искусством значительной степени ослабляла безнадежная нужде большинства художников, имевших с ним дело. Обычно он не оставлял своей мастерской, предпочитая скорее, чтобы заказчики сами приходили к нему. Но по милости к Дориана Грея он всегда делал исключение. Чем Дориан привлекал каждого - даже видеть его было приятно.

- Чем имею служить, мистер Грей? - спросил мастер, потирая гладкие таранкуваті руки. - Это для меня честь - лично явиться к вам. Я только что получил великолепную раму, сэр. Подобрал на аукционе. Старая флорентийская работа, с Фонтгілу, кажется. Прекрасно подходит религиозному сюжету, мистер Грей.

- Извините за беспокойство, мистер Габард. Я наверное что загляну к вам посмотреть на раму, хотя в последнее время не очень интересуюсь религиозным живописью. Но сегодня мне надо только перенести одну картину вверх. Она довольно тяжелая, поэтому я и попросил у вас людей.

- Что вы, что вы, мистер Грей, который здесь хлопоты! Я очень рад вам пригодиться. Где эта картина, сэр?

- Вот она, - ответил Дориан, отодвигая ширму. - Вы сможете перенести ее покрытой, - словом, так, как она есть? Я боюсь, чтобы ее не поцарапали на лестнице.

- О, это будет совсем легко, сэр, - любезно сказал мастер, берясь вдвоем с помощником снимать картину из длинного медного цепи, на котором она висела. - Итак, куда ее нести, мистер Грей?

- Я покажу вам дорогу, мистер Габард. Пожалуйста, идите за мной. Нет, вам, наверное, лучше идти впереди. К сожалению, это под самой крышей. Мы пойдем парадным ходом, там шире.

Он распахнул перед ними дверь, и, пройдя через зал, они начали подниматься. Картина имела массивную, пышно резную раму, и нести ее было очень неудобно, поэтому иногда Дориан пытался себе приложить руку, чтобы помочь рабочим, несмотря на льстивые протесты мистера Габарда, - багетника, природного трудягу, крайне разило видеть, когда джентльмен делает что-то полезное.

- Ага, есть что нести, сэр, - отдуваясь, проговорил мастер, когда они добрались до верхней площадинки лестницы, и вытер вспотевший лоб.

- Да, картина тяжеловата, - пробормотал Дориан, отпирая дверь в комнату, которая имела отныне крыть странную тайну его жизни и таить его душу от человеческих глаз.

Прошло более четырех лет с тех пор, как он последний раз сюда заходил. Когда он был ребенком, здесь была его детская комната, а когда подрос - классная. Это просторное пропорциональное помещения покойный лорд Кельсо специально устроил для своего маленького внука, которого терпеть не мог за поразительное сходство к матери, да и по другим причинам, и все старался держать подальше от себя. На Доріанів взгляд, эта комната почти не изменилась. И самая большая итальянская сундук-касоне с причудливо раскрашенными стенками и поморхлими золочеными украшениями - Дориан мальчиком часто прятался в ней. И сама книжный шкаф из атласного дерева, где полно потрепанных учебников. А позади нее на стене все тот же вытертый фламандский гобелен, где выцветшие король и королева играют в шахматы в саду, а мимо них проезжает верхом громадка сокольничих, держа на латних рукавицах соколов. Которое живет все это Доріанові на памяти! Каждое мгновение его одинокого детства представала перед ним, пока он оглядывался вокруг себя. Он вспомнил незапятнанную чистоту своих мальчишеских лет, и ему стало жутко от мысли, что этот роковой портрет должен быть спрятан именно здесь. Не думал он в те далекие дни, что его ждет такое будущее...

Но в доме нет другого места, которое ограждало бы укрытие от чужих глаз. Ключ у него, и никто посторонний не сможет сюда войти. Укрытое пурпурным саваном, лицо на полотне может себе тупеть, становиться похотливым и развратным. Что это значит? Никто же этого не видеть. Он и сам не будет на это смотреть. Зачем ему присматриваться к гадкого расписания собственной души? Он будет оставаться юным - и этого достаточно... да И почему бы в конце концов его характера таки не випогодитись? Разве его будущее обязательно должен быть абсолютно все позорное? Ему в жизни еще может лучитись любви, и оно очистит его и оборонить от тех грехов, что уже, кажется, живут в его душе и теле, - от тех странных, еще никогда не известных грехов, которых сама их таинственность облекающего чувственными чарами. Может, когда-нибудь из этих красных сластолюбивых уст исчезнет жестокое выражение и он сможет показать миру шедевр Бэзила Голворда...

Нет, напрасные надежды! Час за часом, неделю за неделей образ на полотне будет становиться все старше. Он может избежать знака неморального жизни, но уродства человеческого возраста ему не миновать. Щеки его западут или прив'януть. Желтые складки займут в углах потускневших глаз и огидять их. Волосы потеряет свой блеск, рот бессмысленно сморщиться, как всегда в старых людей, губы пообвисають. Шею покроют морщины, на холодных руках випнуться синие вены, спина згорбатіє, как у его деда, что так строго относился к нему. Нет, портрет таки надо спрятать. Другого выхода нет.

- Пожалуйста, внесите картину внутрь, мистер Габард, - устало сказал Дориан, обернувшись к рабочим. - Извините, что так долго задержал вас. Я немного задумался.

- Ничего, мистер Грей, я рад был отдохнуть, - ответил мастер, все еще отдуваясь. - Где мы ее поставим, сэр?

- И все равно где.