асу следует опасаться крупных метеоритов. И вот - ик! - такое случилось - ик!
- То взорвалась больница,- сказал Зигфрид. Так ему казалось.
- Ни одна больница никогда бы так не вспыхнула,-сказал капитан и перепугал Зигфрида, потому что полез на перила - якобы с намерением прыгнуть на причал.
Прыгать было не далеко, нет - так метра два за то пропасть. Но капитан был очень пьян!
Однако он успешно преодолел препятствие и упал на причале колени. И от этого прошло его гиканья.
- А на судне есть еще кто-то? - спросил Зигфрид.
- Никого, кроме нас, грешных,- ответил капитан, понятия не имея, что они с Зигфридом несут ответственность еще за кого-то, кроме себя. В автобусе все еще были на полу. 3ігфрід, кстати, передал "Мандаракс" Мэри Хепберн, чтобы та могла общаться с Хисако Хірогуті. Для общения с канка-боно - я об этом уже говорил - с "Мандаракса" переводчик был никакой. Капитан положил руку на дрожащие плечи 'Зигфрида и обратился к нему:
- Не бойся, братец. У нас-потому длинная история выживания. Что такое для представителя рода фон Кляйстів какой-то там метеоритный дождик?!
- Ади,- молвил 'Зигфрид,- нельзя ли как-то подвести судно к причалу? - Он подумал, что на борту пассажиры автобуса будут чувствовать себя, пожалуй, немного безопаснее и наверное удобнее.
- Теперь судно нам до одного места,- сказал капитан. - Они же на нем ничего не оставили. Думаю, украли даже старого Леона. - Это он про меня, ибо Леон.
- Ади,- не унимался 'Зигфрид,- в автобусе десять пассажиров, и у одного из них сердечный приступ.
Капитан покосился на автобус.
- А почему они такие невидимые? - И даже не икнул.
- Потому что все на полу и перепуганные до смерти,- пояснил 'Зигфрид. - Тебе следует прохмелитись. Я не могу заботиться о них. Ты должен взять все на себя, Потому что я уже не контролирую своих действий, Ади. Это оказалось вовремя, но у меня - папина болезнь.
Время, как показалось капитану, остановился. Такое случалось с ним нередко, наверное, несколько раз в год - каждый раз, когда он получал плохие вести, с которыми ему было не до шуток. Но он хорошо знал, что делать, чтобы время снова всплывал приятно,- надо забыть о плохую новость - и конец.
- Неправда,- сказал он. - Этого не может быть.
- Думаешь, я танцую ради удовольствия? - спросил 'Зигфрид и, отступая от брата, невольно затанцевал.
Затем, опять-таки невольно, подошел к капитану и заявил:
- Жизнь моя пошла под откос. Пожалуй, и жить мне было не стоит. По крайней мере я хоть никогда не позволил себе, чтобы какая-то бедная женщина родила от меня еще один кошмар.
- Я чувствую себя таким беспомощным... - проговорил капитан и удрученно добавил: - И таким ужасно пьяным... Боже, я же был уверен, что ни за что больше не буду отвечать! Я такой пьяный... Мысли не держатся вместе. Скажи, что делать, Зигги?
Он был слишком пьян, чтобы принести хоть какую-то пользу, поэтому просто стоял себе с отвисшей челюстью и выпученными глазами, пока Мэри Хепберн, Хисако и 'Зигфрид - в те минуты, когда прекращал свой танец,- подтянули корму судна с помощью автобуса до самого причала, а потом поставили автобус вплотную, чтобы по нему перелезть на нижнюю палубу, потому что попасть на нее иначе не выпадало.
И здесь вы, конечно, имеете право спросить: "А разве не разумно они это придумали? Разве бы они сделали это, не имея большого мозга? Сейчас наверное никто бы не догадался, как провернуть такое дело" и т.д. Но им вовсе не пришлось бы проявлять эту изобретательность, и не попали бы они в такие затруднительные обстоятельства, если бы через других людей с большим мозгом планета не стала, по сути, непригодной для жизни.
Сказал "Мандаракс":
Что потеряешь в одном - наверстаешь в другом' патрик Реджинальд Чалмерс (1872-1942)
Они думали, что наибольшего хлопот им нанесет без сознания Джеймс Уэйт. И на самом деле больше всего хлопот будет от капитана, слишком пьяного, чтобы ему можно было доверить хоть какое-то звено в этом человеческом цепи; этот человек только и будет делать, что ныть на заднем сидении автобуса о том, какой он пьяный.
Капитан снова стал икать.
А вот как они перетащили на судно Джеймса Уэйта. На причале лежало довольно кормового троса, чтобы с его свободного конца сделать что-то похожее на упряжь. То была идея Мэри Хепберн, она же ее и совершила, потому что, хоть бы что там говорить, имела опыт в альпинизме. Они положили уже запряженного "Уэйта рядом с автобусом,
Тогда Мэри, Хисако и Зигфрид вылезли на крышу и начали можно осторожнее подтягивать его к себе. А потом, опять же втроем, перенесли его уже с крыши автобуса через перила на палубу. Впоследствии они переправят его на верхнюю палубу, где он ненадолго придет в себя - на время, достаточное, чтобы взять брак с Мэри Хепберн.
Затем 'Зигфрид вернулся назад и сказал капитану, что теперь его очередь переправляться на борт. Капитан, зная, что будет иметь вид дурака, как полезет на крышу, медлил. Прыгать, когда ты пьян, легко. А вот карабкаться вверх - дело совсем другое. Почему миллион лет назад многие из нас умышленно время от времени розгладжував спиртным главные извилины в нашем мозгу - это остается для меня интересной загадкой. Пожалуй, так мы стремились подтолкнуть эволюцию в правильную сторону - в сторону уменьшения мозга.
Итак, капитан, медля и стараясь говорить рассудительно и деловито, хотя едва смог бы сам подняться, обратился к брату:
- Я не очень уверен, то человек чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы его тормошить.
"Зигфрид уже потерял с ним терпение. Поэтому сказал:
- Хуже не придумаешь, не так ли? Ведь мы этого беднягу уже туда перетащили. Может, нам следовало зато вызвать вертолет, чтобы он переправил его просто до свадебного зала в отеле "Уолдорф-Астория"?
На этом завершилась последняя разговор между братьями фон Кляйстами, если не считать криков "гоп!", "ну .ж!", звуков "гуп" и других, пока капитан вновь и вновь делал тщетные попытки вскарабкаться на крышу автобуса.
Наконец это ему удалось, хотя чувствовал он себя крайне униженным. Из автобуса на палубу он перешел уже без посторонней помощи. После этого 3ігфрід велел Мэри и остальных пассажиров тоже перебираться на судно и помочь там *Уейтові, которого все считали Вилларда Флеминга. Мэри выполнила этот приказ, подумав, что для него вылезти на крышу автобуса без чьей-либо помощи было делом мужской чести.
Теперь Зигфрид стоял на причале сам и смотрел вверх на других. Все надеялись, что он присоединится к ним, но этого не произошло. Зигфрид сел за руль. Хоть суставы у него неистово дергались, он все-таки запустил мотор. Он намеревался поскорее помчаться обратно в город, там в то влететь и разбиться насмерть.
И 'Зигфрид не успел даже сдвинуться с места - его оглушила ударная волна от еще одного мощного взрыва. Он произошел не в городе и не на окраине, а ниже по течению - кажется, где-то в пустынных болотах.

38
Второй взрыв был такой же, как и первый. Снова ракета спарувалася с радиолокационной тарелкой. На этот раз то была тарелка на небольшом колумбийском грузовом судне "Сан-Матео". Перуанский пилот Рикардо Кортес, который вдохнул в ракету жизни, думал, что спаровує ее с тарелкой радиолокатора на "Баійї где Дарвин", хотя на самом деле судію уже было лишено и этой тарелки, и, с точки зрения ракетной боеголовки, сексуальной привлекательности.
Майор Кортес сделал то, что миллион лет назад называлось невмисною ошибкой.
Надо еще добавить, что Перу никогда не решилось бы атаковать "Баійю где Дарвин", если бы "Круиз возраста к истокам природы" проходил в соответствии с планом, с полным комплектом знаменитостей. Перу было не такое уж и глухое до мирового общественного мнения. И круиз отменили, и "Байя) где Дарвин" оказалась в весьма затруднительном положении: теперь она превратилась в потенциальный военно-транспортное судно, заполненное людьми, то есть "личным составом военного флота", который прямо просится, чтобы его взорвали или подожгли напалмом, расстреляли из пулеметов, или что-то еще.
Следовательно, те колумбийцы плыли под лунным сиянием болотистой заливом в сторону открытого моря, домой, ели впервые за неделю приличные продукты и думали, что их радиолокационная тарелка, вращаясь вокруг, стережет их, как дева Мария. Нет, она не позволит, чтобы их постигло бедствие! Мало же они знали...
Кстати, они ели мясо підстаркуватої дойной коровы, от которой молока все равно было немного. Именно она лежала под брезентом на лихтере, что привез товар на "Сан-Матео",- дойная корова, но тогда еще совсем живая. А погрузили ее на борт как можно дальше от порта, чтобы толпу людей на берегу ее не увидел. Потому что те люди были в таком отчаянии, что могли за корову и убить.
Она была еще одной кучей белку, которая оставляла Эквадор.
Интересно было видеть, как его грузили. Матросы обошлись без строп или специальной сетки. Просто сделали крепкий канатный узел и перевязали корове туловище и рога. Тогда воткнули в этот узел железный крюк на конце троса подъемного крана. Потом крановщик сверху начал подтягивать трос, и впоследствии корова уже качалась в воздухе с вывернутыми задними ногами, выставленным напоказ выменем и вистромленими горизонтально передними ногами, что в целом придавало ей вид кенгуру.
Эволюционный процесс, который дал этого крупного млекопитающего, никогда не предполагал, что он может оказаться в позе, когда вес его тела будет передаваться через шею. А чем дольше корова качалась в воздухе, тем больше ее шея напоминала шею голубоногого олуша, лебедя или нелетучего баклана.
В некоторых великомозкових той эпохи повітроплавні упражнения несчастной коровы могли вызвать хохот. Восторга она действительно не возбуждала. И когда уже оказалась на палубе "Сан-Матео", то оказалась такая искалеченная, что даже стоять не могла. Да этого и следовало ожидать, и это как раз соответствовало планам моряков. Потому что богатый опыт их научил, что скот, с которой так обошлись, проживет еще неделю или чуть больше, пока наступит время ее съесть, и мясо у нее не загниється. История с дойной коровой была сокращенным вариантом того, что некогда, в эпоху парусных судов, делали с гигантскими сухопутными черепахами.
В обоих случаях потребности в холодильнике не было.
Счастливые колумбийцы именно жевали и глотали мясо той несчастной коровы, когда стали жертвой последнего звена эволюции бризантних взрывчатых веществ под названием "дагоніт". Дагоніт был, так сказать, сыном значительно более слабой взрывчатки под названием "глакко", которую производила и сама компания. Глакко породил, если можно так выразиться, дагоніт, а оба они были потомки греческого огня, черного пороха, динамита, кордиту и тринитротолуола.
Поэтому можно сказать так: колумбийцы по-варварски обошлись с коровой, но наказание за это получили - в значительной степени благодаря великомозковим изобретателям дагоніту - немедленное и ужасное.
Учитывая то, как плохо обошлись колумбийцы с той коровой, майора Рикардо Кортеса, что летел быстрее звука, можно было бы назвать добродетельным рыцарем давно ушедших времен. Да и сам он считал себя таким, хоть и понятия не имел ни о корове, ни о том, куда попала его ракета. Он доложил по радио начальству, что уничтожено "Баійю где Дарвин". И попросил, чтобы передали его лучшему другу, подполковнику Рейєсові - тот уже вернулся на землю после ракетного нападения на аэропорт-такое послание испанском языке: "ты прав".
Рейес поймет: он, Рикардо Кортес, соглашается с тем, что запуск ракеты - это такое же наслаждение, как и половой акт. И никогда он не узнает, что попал не в "Баійю где Дарвин", как не узнают друзья и родные тех колумбийцев, из которых он сделал шницель в заливе, что именно с ними произошло.
Ракета, взорвала аэропорт, с точки зрения дарвиновской теории была значительно эффективнее, чем та, что ударила по "Сан-Матео". Ведь она убила тысячи людей, птиц, собак, кошек, крыс, мышей и т.д., которые в противном случае породили бы потомство.
А взрыв в болотистой заливе уничтожил лишь четырнадцать членов команды, около пятисот крыс на судне, несколько сотен птиц, немного крабов, рыбы и т.д.
Однако главным образом то был совсем не эффективный нападение на низовом звене пищевой цепи - на миллиарды и миллиарды микроорганизмов, что вместе с собственными отбросами и остатками своих предков составляли гнилую основу болота. Взрыв потревожил их не очень, потому что они не такие уж чувствительны на внезапные изменения ритма. Они бы никогда не совершили самоубийства, как вот 3ігфрід фон Клейст за рулем, что собирался покончить с собой в автокатастрофе, их просто неожиданно перебросило из одной среды к другой. Они взлетели в воздух вместе со значительной частью своего бывшего среды, а затем гепнулися вниз. Многие из них на этом взрывные даже выиграл, потому что получил возможность попировать тем, что осталось от коровы, крыс, членов команды и других представителей высшей формы жизни.
Сказал " Мандаракс ": Удивительно видеть, как мало требует природа, чтобы удовлетвориться. Мишель Ейкем де Монтень (1533-1592)
Детонация дагоніту, глаккового сына, прямого потомка благородного динамита, вызвала в заливе приливную волну высотой шесть метров, и она поглотила автобус, стоявший на причале Гуаякільського морского порта,- смыла его в море, где и утонул Зигфрид фон Клейст, который одинаково желал смерти.
И еще важнее то, что волна оборвала белую нейлоновую пуповину, которая связывала будущее человечества с материком.
Волна отнесла "Баійю где Дарвин" на километр против течения и мягко усадила на мулувату мель. Судно освещал не только месяц, но и яркие, мигающие огни пожаров, вспыхивали во всем Гуаякиле.
Капитан вышел на мостик и запустил дизельные двигатели-близнецы, стояли далеко внизу. Заработали близнецы-винта, и судно зісковзнуло с мели. Оно было свободно.
Капитан направил его по течению, в сторону открытого моря.
Сказал "Мандаракс":
Судно, оторванная часть земли, шло одиноко и стремительно, как маленькая планета. Джозеф Конрад (1857-1924)
А "Байя) где Дарвин" - то было не простое судно. С точки зрения истории человечества это был новый Ноев ковчег.

КНИГА ВТОРАЯ
ТАК СЛУЧИЛОСЬ
А случилось так, что новенький белый теплоход ночью, хоть и без карт, компаса и ходовых огней, все равно рассекал на максимальной скорости волны холодного, глубокого океана. С точки зрения человечества он уже не существовал. Считалось, что именно "Баійю где Дарвин", а не "Сан-Матео" разбит вдребезги.
Это было невидимое с берега судно-призрак; оно несло на себе гены своего капитана и с імох из десяти пассажиров на запад, где им суждено принять участие в приключении, которое длится уже миллион лет.
А я был призраком на судне-призраке. Я - сын великомозкового писателя-фантаста, которого звали Килгор Траут.
Я дезертировал из морской пехоты Соединенных Штатов.
Мне предоставили политическое убежище, а затем гражданство в Швеции, и я стал сварщиком на верфи в Мальме. Однажды меня безболезненно обезглавил стальной лист упал, когда я работал в судебном корпусе "Баійї где Дарвин; однако я отказался кануть в голубой туннель, ведущий к потусторонней жизни.
Я всегда мог материализоваться, но сделал это лишь однажды, в самом начале игры, на несколько бурных мгновений, когда во время плавания на линии Мальме - Гуаякиль мое судно потерпело шторма в Северной Атлантике. Я появился вверху на наблюдательном посту, и один из членов команды, швед, увидел меня. Он как раз напился. Мое обезглавленное тело было повернуто к корме, а руки подняты. В руках я держал, словно баскетбольный мяч, свою отрубленную голову.
Итак, я, стоя рядом с капитаном Адольфом фон Кляйстом на мостике "Баійї где Дарвин", был невидим, и мы ждали окончания нашей первой ночи в открытом море после поспешного бегства из Гуаякиля. Капитан всю ночь не спал и был уже трезв, но страдал от страшной головной боли, что его в разговоре с Мэри Хепберн сравнил с "золотым сверлом между глаз".
Имел он и другие следы своего позорного поведения накануне вечером - ссадины и царапины, которые получил, когда не раз падал, пытаясь вылезти на крышу автобуса. Капитан, конечно, никогда бы так не набрался, если бы знал, что на него ляжет хоть какая-то ответственность. Он уже объяснил это Мэри, которая также всю ночь не склепила глаз, ухаживая 'Джеймса Уэйта на верхней палубе, ближе к корме и офицерских кают.
Уэйта положили именно там, підмостивши под голову свернутую блузу Мэри, потому что на остальных судна было слишком темно. Наверху, когда спрятался месяц, по крайней мере, было немного видно от звезд. Потом, когда взойдет солнце, *Уэйта должны были перенести в каюту, чтобы он не раскалился до смерти на голых металлических пластинах.
Остальные пассажиры остались на лодочной палубе внизу. Селина Макинтош спала в центральном салоне, подложив под голову вместо подушки собаку; там же нашли приют и шестеро девочек канка-боно. Они легли так, чтобы быть друг для друга будто подушкой. Хисако ночевала тоже на носу, но не в центральном салоне, а в туалете, втиснувшись между унитазом и раковиной для умывания.
"Мандаракс", которого Мэри передала капитану, лежал в ящике на мостике - в единой ящике на всем судне, в которой хоть что-то было. ее оставили чуть выдвинутым, поэтому "Мандаракс" слушал и переводил много чего, что там говорилось в течение ночи. Через случайное стечение обстоятельств он переводил все на киргизскую язык, в том числе и капитанов план действий, а именно: они должны идти прямым курсом на галапагоський остров Бальтру, где есть и пока, и аэродром и небольшая больница. Там же есть и довольно мощная радиостанция, поэтому они узнают наверняка, что это были за два взрыва и как себя чувствует остальные мира в том случае, если выпала огромная метеоритный ливень или, как предполагала Мэри, началась третья мировая война.
Вот и этот план с таким же успехом можно было переводить не на киргизскую, а на любую другую малопонятную речь, ибо они держали курс такой, что по галапагосским островам наверняка бы разминулись.
Чтобы сбиться с курса, достаточно было и капитанского невежества. И он еще увеличил ошибки, когда ночью, еще не прохмелівши, принялся раз за разом менять курс - мол, чтобы не попасть под метеориты. Большой мозг подсказывал ему, якобы звездный дождь не утихает. Каждый раз, вздрівши звезду, капитан боялся, что она упадет в океан и вызовет приливную волну.
Поэтому он и менял курс, чтобы эта волна пришлась на нос судна. А когда встало солнце, ему, благодаря его большому мозгу, уже не страшно было оказаться где угодно и плыть куда угодно.
Тем временем Мэри Хепберн, то засыпая, то просыпаясь и заботясь о Джеймса Уэйта, делала то, на что современным людям мозга уже не хватает. Она снова проживала свою жизнь. Вот она снова девушка и лежит в спальном мешке. Едва рассвело, когда ее разбудил жалобный крик козодоя. Мэри остановилась на ночевку в заповеднике штата Индиана - живом музее, на клочья первозданной земли, какой она была еще до европейцев; когда те объявили, что не потерпят .жодної растения или животные, которые не пригодны к еде или которых не культивирует человечество. Когда юная Мэри виткнула голову из своего кокона - спального мешка, то увидела полусгнившие бревна и не испорченную плотинами реку. Она лежала среди запаха прелой листвы, созданного веками отмирания и разложения. Здесь было множество продуктов питания, если ты микроорганизм или способен переваривать листья, но сытным завтраком для человеческого существа, которой Мэри была миллион тридцать лет назад, здесь и не пахло.
Еще только начался июнь. Воздух был целебный.
Птичий крик, который она услышала, донесся из зарослей вереска и сумаху за полсотни шагов. Мэри была благодарна этом будильникові, ибо и сама, когда ложилась спать, имела намерение проснуться рано утром и представить себе, что спальный мешок - то ее кокон, и вырваться из него в любосній изнеможении, как вот теперь делала со всей жизнерадостностью совершеннолетия.
Какая радость!
Какое наслаждение!
Было замечательно, потому что подруга, которую она взяла с собой, еще спокойно спала.
Поэтому Мэри украдкой, осторожно ступая, пересекла лужайку, чтобы увидеть в лесной чащи ту раннюю птичку. А вместо этого перед ней появился высокий, худощавый и серьезный на вид молодой человек в матроске. То он вскрикивал пронзительным криком козодоя. Это был Рой, ее будущий муж.
Мэри стояла раздражена, сбитая с толку. Особенно эксцентричной деталью здесь, так далеко от моря, ей казалась матроска. У нее было такое ощущение, что этого вторжения ей, пожалуй, следует опасаться. И если этот чудак вздумает преследовать ее, то должен сперва продраться сквозь вересковые заросли.
Она была одета, как спала, только не обута, в одних чулках. Он, однако, услышал ее шаги, потому что было очень острый слух. Таков был и его отец. Это была их семейная черта. Он заговорил первый:
- Привет!
- Привет,- отозвалась Мэри. Потом она объяснит, что была уверена: в этом раю земном она сама-одна - и вот неожиданно, словно из-под земли, возникает это существо в матроске и ведет себя так, будто все здесь - его. Рой, однако, заявит, что именно она должна была, по сути, такой вид, будто все принадлежит ей.
- Что вы здесь делаете? - спросила она.
- Я не знал, что в этой части заповедника могут спать люди,- ответил он. И был совершенно прав, Мэри это знала. Они с подругой нарушали правила этого живого музея, находясь там, где ночью разрешено находиться лишь низшим животным.
- Вы моряк? - спросила она.
Рой ответил утвердительно, хотя, мол, как сказать правильнее, то моряком он был до недавнего времени. Вот только что демобилизовался из военного флота и перед тем, как поехать домой, путешествует автостопом по стране. И значительно охотнее его подбирают тогда, когда он в матроске,
Сейчас никому не придет в голову спрашивать, как Мэри в Роя, "Что вы туи делаете? Причины, чтобы быть в определенном месте, теперь такие неизменное простые и очевидные. Никто не станет сбивчиво рассказывать, как вот Рой: что демобилизовался в Сан-Франциско, получил наличными деньги на билет домой, купил себе спальный мешок и отправился автостопом в путешествие к Большому каньону, Йєллоустонського национального парка и других мест, где всегда мечтал побывать. Особенно его очаровали птицы, к которым он научился обращаться их голосами.
А однажды Рой услышал по радио в автомобиле, что в этом небольшом заповеднике штата Индиана видели пару білодзьобих дятлов - вида, который считался давно вымершим. И он сразу поехал сюда. История с дятлами окажется мистификацией. Эти большие, красивые жители первобытных лесов действительно вымерли, поскольку человеческие существа уничтожили все их природные среды. Не было уже для них достаточного количества гнилых деревьев, покоя и тишины.
- Все они требовали покоя и тишины,- сказал Рой. - Как, пожалуй, и мы с вами. И мне жаль, что я побеспокоил вас. Но я не делал ничего такого, чего бы не делал птица.
В ее большом мозгу что-то щелкнуло, колени задрожали, в животе похолодело. Она влюбилась в этого мужчину.
Сейчас никто об этом не вспоминает.

2
Бред Мэри Хепберн прервал Джеймс Уэйт такими словами:
- Я вас очень люблю! Прошу, выйдите за меня замуж. Я такой одинокий... Я крюк боюсь...
- Берегите силы, мистер Флеминг,- сказала она. Он предлагал ей жениться раз целую ночь.
- Дайте мне руку,- попросил он.
- Каждый раз, как я даю вам руку, вы ее не отпускаете.
- Обещаю, что отпущу.
Она протянула ему руку, и он медленно сжал ее. Он не мечтал ни будущим, ни прошлым. Кроме сердца, что едва трепетал, в нем мало что осталось, так же, как и в Хисако Хірогуті, что втиснулась между розхитаним унитазом и раковиной для умывания на нижней палубе. Кроме плода и матки, у нее тоже осталось не много.
Хисако, подумала Мэри, не должен ради чего жить, кроме ее нерожденного ребенка.
До сих пор Люди, как всегда, икают, и до сих пор смеются, когда кто-то пукне. И до сих пор они пытаются утешить больного ласковым тоном. Этот тон, сопровождаемый или нет словам, передает больному то, что он хочет услышать, как Уэйт миллион лет назад.
Обращаясь к Уэйта, Мэри говорила много чего, но достаточно было самого ее тону, чтобы он услышал: "Мы любим вас. Вы не одинок. Все будет в порядке". И такое прочее.
Разумеется, ни один из нынешних утішників не имеет за плечами такого сложного любовной жизни, как у Мэри Хепберн, и ни один страдалец - такого сложного любовной жизни, как в 'Джеймса Уэйта. В нынешних людей, когда речь идет о любви, все сводится к одному и простейшего: был у партнеров период нереста или нет. По нынешним временам мужчины и женщины начинают живо и беспомощно интересоваться друг другом, гульками на плавниках и всем остальным только дважды на год или - это тогда, когда не хватает рыбы - лишь раз в год. Так много зависит сейчас от рыбы.
Что же касается Мэри Хепберн и * Джеймса Уэйта, то эти могли через любовь сойти с ума - при благоприятных обстоятельствах - почти.
На той верхней палубе, перед самым восходом солнца, *Уэйт действительно любил Мэри, а Мэри действительно любила его - или, правильнее сказать, того, за кого он себя выставлял. Всю ночь Мэри называла его "мистер Флеминг", и он не просил, чтобы она обращалась к нему по имени. Почему? Потому что не мог вспомнить, какое именно у него фальшивое имя.
- Я вас сделаю очень богатой,- сказал "Уэйт.
- Хорошо, хорошо,- соглашалась Мэри,- не волнуйтесь.
- Сложные проценты на капитал,- говорил он.
- Берегите силы, мистер Флеминг,- отвечала она.
- Прошу вас, выйдите за меня! - умолял он.
- Поговорим об этом, когда попадем на Бальтру,- говорила она. Бальтру Мэри назвала ему как цель жизни. Она ворковала и мурмотіла к нему всю ночь, рассказывая, какие замечательные вещи ждут их на Бальтрі, как будто Бальтра была эдаким раем, и святые ангелы имели приветствовать их на причале, не говоря уже о изобилие пищи и лекарств. Уэйт знал, что умирает.
- Вы будете очень богатой вдовой,- сказал он.
- Не говорите об этом сейчас,- попросила она.
Относительно богатства, которое Мэри формально должна была унаследовать, потому что действительно собиралась жениться Уейтом, а затем стать его вдовой, то даже найспритнішому с великомозкових детективов целого мира не удалось бы отыскать хоть малейшую его толику. Меняя города и окружение, он всякий раз представлял из себя экономного гражданина, чье богатство постоянно растет, хотя планета все біднішала, под гарантиями правительств Соединенных Штатов или Канады. Его сбережения на счету в Гвадалахаре (Мексика), сумма которого определялась в песо, на то время уже сошли на нет.
Если бы его капитал рос так же стремительно, как тогда, то теперь "Джеймс Уэйт владел бы всей Вселенной: галактики, черными дырами, кометами, астероид-ими облаками и метеорами, капитанскими любимцами метеорами и міжзоряною материей всевозможного рода - то есть просто всем сущим.
Да, а если бы человечество и до сих пор размножалось тогдашними темпами, то сейчас оно преобладало бы даже имение 'Джеймса Уэйта, то есть все сущее.
Которая немыслима гигантомания царила в суждениях человеческих существ только вчера, всего лишь миллион лет назад!

3
Уэйт, кстати, имел ребенка. Когда он не только отправил того торговца-антиквара голубым тоннелем в загробную жизнь, но и дал жизнь возможному наследнику. За дарвінівськими стандартам, будучи одновременно убийцей и отцом, Уэйт, можно сказать, в целом действовал правильно.
А оплодотворил он женщину, имея только шестнадцать лет, в самом начале сексуальной жизни у человеческого самца миллион лет назад.
Жил он тогда в Мидленд-Сити, штат Огайо. Стоял жаркий июльский день, и Уэйт косил траву на газонах сказочно богатого торговца автомобилями и владельца сети местных закусочных Дуэйна Гувера, имел жену, но не имел детей. Мистер Гувер был тогда в деловой поездке в Цинциннати, а миссис Гувер, которой *Уэйт никогда не видел, хоть косил там траву уже много раз была в доме. Она вообще держалась уединенно, потому что, как слышал *Уэйт, имела какие-то медицинские проблемы, связанные со спиртным и наркотиками, поэтому ее большой мозг чувствовал себя среди людей неуверенно.
*Уэйт был тогда красивый парнишка. И его отец и мать были тоже хорошие. Он происходил из хорошей семьи. Хотя стояла жара, "Уэйт не сбрасывал рубашки, потому что стеснялся всех этих синяков и рубцов, которыми его награждали всевозможные приемные отцы и матери. Впоследствии, когда он прибегнул к проституции на острове Манхэттен, его клиенты признавали, что те рубцы, причиненные сигаретами, плечиками для одежды, пряжками или еще невесть чем, очень возбуждают.
Уэйт не искал сексуальных приключений. Он собирался дать деру до Манхэттена и не желал, чтобы полиция имела повод посадить его за решетку. Ведь полиция хорошо его знала, часто допрашивала по поводу той или той кражи и т.п. Преступлений он никогда не совершал, но все равно был в полиции на примете. Раз они говорили ему: "Сынок, рано или поздно ты выкинешь большую глупость".
Итак, миссис Гувер появилась в дверях, одетая лишь в очень открытый купальник. За домом был плавательный бассейн. Лицо миссис Гувер имела пропите, зубы гнилые, но фигурка у нее была еще ничего. Она спросила, не хочет ли он зайти к дому,- там, мол, есть кондиционер, и можно немного остыть за стаканом чая со льдом или лимонада.
Уэйт не успел и глазом моргнуть, как они уже были в постели, и она шептала ему что они друг другу пара, оба отпетые, и целовала его рубцы и прочее.
Миссис Гувер зачала от него и через девять месяцев родила мальчика, которого мистер Гувер считал своим сыном. Парень был красив, имел, как и *Уэйт, талант к музыке и как вырос, то стал неплохим танцором.
Уэйт услышал о ребенке, когда уже перебрался к Манхэттена. И своим родным он никогда ее не считал. Годами он ни разу не упоминал о сыне. И вот вдруг, ни с сего ни с того его большой мозг начал ему нашептывать, что вот, мол, где-то там ходит себе парень, которого на этом свете и не было бы, если бы не он, Уэйт. И это навевало на него ужас. Немного засерйозний следствие как для такого незначительного случая.
Хотел ли он тогда иметь сына? Об этом 'Уэйт задумывался меньше всего.
Сейчас, кстати, сексуальная зрелость у самцов человека наступает примерно в шестилетнем возрасте. Когда такой шестилетний встретит какую-то самку в период спаривания, то ничто не помешает ему вступить с ней в половую связь.
И мне его жаль, потому что я еще помню, как самому было шестнадцать. Боже, какой я был возбуждающий! И оргазм тогда, как и теперь, не давал снисхождения. Потому что пройдет после оргазма десять минут - и что дальше? Ничего не поделаешь, вновь его стремишься. А надо же делать уроки!

4
Те, что были на борту "Баійї где Дарвин", еще не очень проголодались. Кишки у всех, в том числе и в "Казашки, еще выжимали последние живительные молекулы из съедобных веществ, поглощенных накануне. Никто еще не потреблял частей собственного тела, как это предусматривала схема выживания галапагосских черепах. Девочки канка-боно - те уже хорошо знали, что такое голод. Для других это еще станет открытием.
И единственные два человека, которые не только все время спали, но и поддерживали собственные силы и дух, Мэри Хейберн и капитан. Девочки канка-боно ничего не знали ни о судне, ни о океан, да и не понимали ничего, сказанного им на любом языке, кроме канка-боно. Хисако охватил состояние полного оцепенения. Селина была слепая, а 'Уэйт при смерти. Итак, осталось только двое, которые могли вести судно и заботиться о Уэйта.
Первой же ночью они договорились, что Мэри будет вести судно днем, когда солнце с уверенностью подсказывать ей, где восток, откуда они бежали, и где запад, куда плыли, надеясь найти мир и достаток на острове Бальтра. А капитан будет управлять судном ночью, ориентируясь по звездам.
То из них, которое не стоял у руля, мало ухаживать Уэйта, одновременно уриваючи часок, чтобы поспать. Конечно, те рабочие смены тянулись долго. А впрочем, вся эта тяжелая эпопея должна была быть достаточно короткая, ибо, по капитанскими подсчетам, Бальтра лежала где-то только через сорок часов хода от Гуаякиля.
Если бы они когда-нибудь достигли Бальтри, чего им так и не удалось, то застали бы ее безлюдной и опустошенной с помощью еще одной авиапосылках с дагонітом.
Человеческие существа были тогда такие плодовитые, что обычные взрывы имели очень малые отдаленные биологические последствия или же вообще их не имели. Даже в конце затяжных войн людей вокруг было, казалось, уйма. Детей рождалось всегда так много, что попытки значительно уменьшить население принудительным путем были обречены на неудачу. Они оставляли не более долговременных ран - как не брать в расчет ядерных нападений на Хиросиму и Нагасаки,- чем "Байя) где Дарвин", когда она рассекала носом и збовтувала невтороване море.
Именно благодаря способности человечества к такого быстрого исцеления с помощью новонароджуваних деток для многих людей взрывы казались не чем иным, как элементами шоу-бизнеса или весьма зрелищным самовиявом, да и по всему.
Однако человечеству суждено потерять, если не считать одной маленькой колонии на Санта-Росалії, именно то, чего невтороване море не потеряет никогда, пока в нем есть вода: способность к самоисцелению.
Что касается судьбы человечества, то все его раны должны были стать слишком хроническими. А осколочно-фугасная оружие уже никогда не будет элементом шоу-бизнеса
Итак, если человечество и дальше зцілювало собой же нанесенные раны с помощью копуляції, тогда история человеческой колонии на Санта-Росалії, которую я рассказываю, была бы трагикомедией с напыщенным и некомпетентным капитаном Адольфом фон Кляйстом в главной роли. И продолжалась бы она не миллион лет, а всего несколько месяцев, потому настоящими колонистами они так и не стали бы. Это была бы просто кучка людей, которая попала на необитаемый остров, но чуть позже обнаружили и спасли.
Среди них был бы и застенчивый капитан - единственный, кто отвечал за все их мучения.
После первой ночи в открытом море капитан, однако, еще думал, будто все в порядке. Мэри Хепберн, которая впоследствии заменит его за штурвалом, получит от него такой приказ: "Пусть все утро солнце будет над кормой, а после полудня - над носом". И еще он считал святым своим долгом завоевать уважение пассажиров. Ведь они видели его в совсем неподобному виде. И пока судно доплывет до Бальтри, пассажиры, капитан надеялся, забудут, какой он был пьян, и все наперебой будут рассказывать, что он спас им жизнь.
Вот еще одна вещь, на которую были способны тогдашние люди, в отличие от современных: мысленно утешаться событиями, которые еще не произошли и могут вовсе не состояться. Моя матушка была в этом деле большой спец. Когда-то, мечтала она, мой отец бросит писать свою научную фантастику и напишет то, чего ждут огромные массы читателей. И тогда мы будем иметь новый дом в каком-нибудь красивом городе, а заодно накупим замечательного одежды и много чего еще. После разговоров с ней я нередко задумывался: а зачем Богу нужен был весь этот проблемы с созданием реального мира?
Сказал "Мандаракс":
Воображение BapTd многих путешествий - а насколько дешевле! Джордж Уильям Кертис ( 1824-1892)
Поэтому капитан, стоя полуголый на мостике "Баійї где Дарвин", мысленно был на острове Манхэттен, где осталась и большинство его деньжат, и немало друзей. Он как-то доберется туда с Бальтри и купит себе замечательную квартирку на Парк-авеню. И ко всем чертям этот Эквадор!
Но реальность мешала мечтать. Всходило настоящее солнце. С ним, кстати, была связана одна небольшая неприятность. Капитан всю ночь думал, что ведет судно на запад, а это означало, что солнце должно взойти просто за кормой. Но это конкретное солнце взошло хоть и действительно за кормой, однако с немалым креном на правый борт. Поэтому капитан повернул корабль влево, чтобы солнце оказалось там, где и должно быть. Его большой мозг, который нес ответственность за эту уже исправленную им ошибку, уверял его же такое душа, что ошибка мелкая и совершена только, ведь звезды на рассвете, мол, были окутаны мглой. Большой мозг стремился уважения со стороны души не меньше, чем со стороны пассажиров. Большой мозг имел свою собственную жизнь, и наступит время, когда капитан постарается прочь отказаться от его услуг за то, что он привел судно не туда.
И до этого оставалось еще целых пять дней.
Когда капитан ушел на корму, чтобы узнать, как чувствует себя "Уиллард Флемминг", и помочь Мэри перенести его, как договаривались, в тень под сходням между офицерскими каютами, он еще доверял своему мозгу. Я не обозначаю звездочкой имя Вилларда флеминга, поскольку такого человека не существовало, а следовательно, и умереть она не могла.
А Мэри Хепберн, как личность, капитана настолько не интересовала, он даже фамилии ее не знал. Он думал, что она - Каплан, ибо такая нашивка была на кармане ее блузы из запасного комплекта боевого обмундирования, которая правила теперь Уейтові за подушку.
Уэйт также считал, что фамилия у нее Каплан, хоть она и исправляла эту его ошибку не раз. Ночью он сказал ей:
- Вы, евреи, выживете при любых обстоятельствах. На это Мэри сказала:
- Вы, Вілларде, выживете тоже.
- Что ж, я и сам так думал, миссис Каплан. Но теперь я этого уже не уверен. Мне кажется, каждый, кто еще не умер, тот выжил.
- И хватит об этом,- сказала она. - Побалакаймо лучше о чем-то приятнее. Например, о Бальтру.
Но кровь поступала тогда в его мозгу пока бесперебойно, потому что 'Уэйт правил своей и дальше. Даже сухо засмеялся. И сказал:
- Столько людей болтают, что они способны к выживанию, вроде бы в этом действительно что-то есть! И единственный вид человека, который не может таким похвастаться,- это труп.
- Да ладно вам, хватит! - воскликнула Мэри.
Когда перед ними появился капитан - это было уже после восхода солнца - именно Мэри дала согласие выйти замуж за Уэйта. Он все-таки преодолел ее сопротивление. Это было так, словно он целую ночь молил у нее воды, и вот, наконец, она дает ему каплю. Когда уже он так страстно желает помолвки,- а помолвка были единственным, что она могла ему дать,- тогда хорошо, она согласна.
Мэри, однако, не надеялась, что это торжественное обещание придется - если вообще придется - сразу же выполнять. Конечно, ей нравилось все, что он о себе рассказывал. Ночью она узнала, что он увлекается лыжными походами на пересеченной местности. С каким теплом признавался он, что самые счастливые его минуты - это когда он мчится на лыжах, а вокруг только чистый снег и тишина замерзших озер и лесов. "Уэйт ни разу в жизни не стоял на лыжах, но как-то женился и разорил вдову владельца пансионата для лыжников в Белых горах штата Нью-Гемпшир. Он ухаживал за ней весной, а оставил злидаркою еще перед тем, как зеленые листья стало желтым, оранжевым, красным и бурым.
То не с человеческим существом заручилась Мэри; ее женихом была личина.
А впрочем, большой мозг подсказывал ей, что большого значения это не имело, ведь они наверняка не смогут пожениться раньше, чем попадут на Бальтру, а там "Віларда Флеминга", если он еще будет жив, придется немедленно и интенсивно лечить. Поэтому она, размышляла Мэри, будет еще достаточно времени, чтобы уклониться от брака.
Поэтому она даже не насторожилась, когда "Уэйт сказал капитану:
- У меня прекрасная новость: миссис Каплан дала согласие выйти за меня замуж! Я самый счастливый человек на свете!
Теперь судьба сыграла с Мэри злую шутку почти так же быстро и очевидно, как было с моим обезголовлюванням на верфи в Мальме.
- Вам повезло,- сказал капитан. - Я, как капитан этого судна в международных водах, имею законные полномочия, чтобы женить вас. Дорогие мои, мы здесь оказались вместе с во.Л Бога... - начал он речь, в конце которой, через две минуты, объявил "Мэри Каплан" и "Уилларда Флеминга" мужем и женой.
Сказал "Мандаракс":
Клятвы - всего лишь слова, а слова - всего лишь ветер. Сэмюэль Батлер (1612 - 1680)
И Мэри Хепберн на Санта-Росалії будет помнить эту "Мандараксову" цитату, как и сотни других. И с течением лет она начала воспринимать свой брак с "Віллардом Флемингом" все серьезнее и серьезнее, даром что это ее второй муж умер с улыбкой на устах через несколько минут после того, как капитан объявил их мужем и женой. Уже будучи старой-престарою, беззубой и скоцюрбленою бабой, она скажет пушистой Акико: "Я благодарна Богу, что послал мне двух замечательных мужчин",- Мэри имела в виду Роя и "Уилларда Флеминга". Этим она в то же время стремилась доказать, что для нее немного весит капитан, который тогда был уже весьма престарелый отец или дедушка всего младшего поколения островитян, кроме Акико.
Акико была единственная молодая колоністка, которая жадно прислушивалась к всевозможных историй, особенно любовных, о жизни на материке. Поэтому Мэри чувствовала себя, наверное, неудобно перед ней за то, что имела так мало любовных историй, которые могла рассказывать от первого лица, ее отец и мать действительно были безумно влюблены друг в друга, говорила она, и Акико с наслаждением слушала о том, как они до самого конца целовались и обнимались.
Мэри могла рассмешить Акико рассказом о своей забавную, сказать бы, любовную интригу с вдовцом, руководил отделением английского языка в Іліумській средней школе перед ее закрытием. Его звали Роберт Войцеховіц, и он был единственным мужчиной, кроме Роя и "Уилларда Флеминга", который когда-либо предлагал ей руку и сердце.
А история была такая.
Роберт Войцеховіц начал звонить ей и приглашал на свидания уже через две недели после похорон Роя. Она отклоняла его предложения, давая понять, что для нее еще слишком рано вновь встречаться с мужчинами.
Мэри делала все возможное, чтобы отбить охоту его. И как-то под вечер он все равно зашел к ней, как она втовкмачувала ему, что желает только одного:
побыть в одиночестве. Он подъехал к ее дому, когда она косила газон. А тогда уговорил ее отключить косилку и сразу изложил предложение о браке.
Мэри изображала его машину и доказывала Акико до хохота, хоть и никогда не видел и никогда не увидит ни одного автомобиля. Роберт Войцеховіц имел "ягуара", который когда-то был очень красив, но теперь весь его кузов со стороны водителя покрывали зарубки и царапины. Эту машину ему подарила, умирая, жена. Звали ее "Дорос, и таким именем Акико назовет одну из своих пушистых дочерей-просто под влиянием этого рассказа.
"Дорис Войцеховіц унаследовала немного денег и купила "ягуара" для Роберта из благодарности за то, что он был таким хорошим мужем. Они имели взрослого сына Джозефа - грубого увальню, который и розколошматив того великолепного "ягуара", еще когда мать была жива. Джозефа на год посадили - кара за то, что вел машину в нетрезвом состоянии.
Вновь этот наш давний друг алкоголь, от которого сохнет мозг...
Роберт сделал на едином свежескошенном газоне во всей окрестности. В остальных усадеб снова разрослись сорняки, потому что все соседи уже выехали. И все время, пока Роберт признавался, на них лаял золотистый охотничья собака, который изображал из себя грозного хищника. То был Дональд - пес, так скрасил Роеви последние месяцы его жизни. Тогда даже собаки имели свои имена. Дональд был собака. Роберт был человек. И Дональд никому не делал вреда. Он никогда не кусался. Единственное, чего он хотел, это чтобы кто-то швырнул палку, которого он потом доставит обратно, и так снова и снова. Дональд, мягко говоря, был не очень ловок. Ему, наверное, никогда бы не написать бетховенскую Девятую симфонию. Когда он спал, то нередко скімлив, а задние лапы у него дрожали. То он во сне гонял за палками.
Роберт боялся собак, потому что, когда он имел лишь пять лет, на него с матерью как-то напал доберман-пинчер. И когда рядом был знаток собак, Роберт их не боялся. Но достаточно было ему остаться с собакой, даже с маленьким щенком, сам на сам, как он начинал потеть, дрожать, а чуб у него становился дыбом. Поэтому Роберт был весьма осторожен и старался избегать таких ситуаций.
Его признание так удивило, смутило и расстроило Мэри Хепберн, она залилась слезами (ныне такого с женщинами не бывает) и, отчаянно извинившись перед ним, исчезла в доме. Она не хотела вступать в брак ни с кем, кроме Роя. И хоть Роя уже и не было, она все равно не хотела иметь мужа никого другого.
Так Роберт остался на газоне перед домом один на один с Дональдом.
Если бы Роберт большой мозг был нормальный, он побудил бы своего хозяина спокойно пойти к машине, пренебрежительно бросив Дональду что-то вроде: "Цыц! Прочь!" Однако вместо этого мозг вернул его назад и заставил бежать, причем этот мозг оказался таким дефективным, что Роберт, преследуемый Дональдом - то все время бежал за ним вприпрыжку,- пронесся мимо автомобиль через дорогу и взобрался на яблоню перед входом к пустующему дому, чьи владельцы уже бежали до Аляски.
Поэтому Дональд сел под деревом и принялся яростно лаять.
Роберт сидел на яблоне, боясь слезть, с час, пока Мэри, удивлена непрерывным и монотонным лаем, вышла из дома и спасла его.
Испуганный Роберт спустился на землю, преисполненный отвращения к самому себе. Он даже стошнило, забрызгав собственные ботинки и штанины брюк, после чего проворчал: "Я уже не человек. Просто не человек. Конечно, я больше никогда вас не потурбую. Я более не потурбую ни одной женщины".
Я передаю этот рассказ Мэри именно здесь, потому что такое же унижение собственного достоинства чувствовал и капитан Адольф фон Клейст после того, как, проборознивши пять дней и пять ночей океан, не смог найти ни одного острова.
Он взял слишком на север - уж слишком на север. Поэтому все мы оказались гораздо севернее от желаемого курса. Разумеется, голода я не чувствовал, так же как и Джеймс Уэйт, что лежал мерзлой бревном в нижнем камбузе, в холодильнике для мяса. Камбуз этот, хоть электролампочки исчезли, а иллюминаторов там не было, все еще освещали, правда еле-еле, нагревательные элементы электрических печей и плит.
Да, и водопроводная система тоже еще работала. Во всех кранах было .вдосталь воды-как горячей, так и холодной.
Одно слово, жажды не чувствовал никто, хотя есть все хотели ужасно. Исчезла и Селінина Казашка, и я не ставлю здесь звездочки перед собачьим именем, потому что на то время Казашка была уже мертва. Собаку украли девочки канка-боно, пока Селина спала; они задушили ее и оббілували - голыми руками, не имея никаких инструментов, кроме собственных зубов и ногтей. А потом зажарили собаку в печи. И никто об этом не узнал.
Однако на время от гибели собаки осталась уже сама кожа да кости, и она существовала за счет накопленных ранее веществ.
Если бы Казашка попала на Санта-Росалію жива, то все равно не имела бы больших перспектив на будущее - даже если предположить невероятное: что там нашелся бы пес. Она ведь, не забывайте, была лишена половых признаков. Все, чего Казашка могла бы достичь такого, что пережил бы ее, это остаться в детских воспоминаниях пушистой Акико, которая вот-вот должна была родиться. Потому что даже при самых благоприятных условиях Казашке не повезло бы прожить так долго, чтобы новорожденные островитяне успели ее поласкать, увидеть, как она машет хвостом, и т.д. А впрочем, ее лай они тоже не услышали бы, потому Казашка никогда не лаяла.

6
Чтобы никто не пустил слезу по поводу преждевременной гибели Казашки, я скажу: "Ну что же, ведь она все равно не написала бы бетховенской Девятой симфонии".
То же самое я говорю и о смерти Джеймса Уэйта: "Ну что же, ведь он все равно не написал бы бетховенской Девятой симфонии".
Это противоречивое толкование того, как мало большинства из нас суждено совершить в жизни, хоть какое длинное оно было бы,- не мое изобретение. Впервые я услышал об этом шведском языке на похоронах - не на собственном, потому что был тогда еще жив. Покойником в том переходном обряде выступал тупой и непопулярный среди рабочих на верфи мастер, которого звали Пер Олаф Розенквист. Он умер молодым - по крайней мере, тогда его возраст считали молодым,- потому что страдал, как и Джеймс Уэйт, унаследованной болезнью сердца. Я пошел на похороны вместе с приятелем-сварщиком, и звали его Яльмар Арвид Бострьом, как там звали кого-то миллион лет назад, не имеет теперь существенного значения. Когда уже выходили из церкви, Бострьом мне и говорит: "Ну что же, ведь бетховенской Девятой симфонии он не написал бы все равно".
Я спросил, сам ли он придумал этот мрачный шутку, и Бострьом ответил, что нет, просто слышал его от своего дедушки-немца, который служил во время первой мировой войны офицером, ответственным за захоронение погибших на Западном фронте. Солдаты, которым впервые приходилось выполнять такую работу, конечно разводили философию над тем или трупом, в чье лицо они вот-вот швырнут лопату земли,- мол, а что бы он мог сделать, если бы не умер таким молодым? Немало было циничных выражений, которыми ветераны обрывали такие размышления новобранцев, и одним из них был: "Не беспокойся за него. Все равно бетховенской Девятой симфонии он не создал бы".
Когда меня самого похоронили молодым в Мальме, за каких-то шесть метров от Пера Олафа Розенквіста, то Яльмар Арвид Бострьом, выходя с кладбища, то же самое сказал и обо мне: "Ну что же, Леон все равно не написал бы бетховенской Девятой симфонии".
Да, а вспомнил я об это выражение в минуту, когда капитан фон Клейст упрекал Мэри за то, что она оплакивала смерть человека, которого они считали Віллардом Флемингом. На то время они были в море только двенадцать часов, и капитан еще чувствовал определенное превосходство над ней и над остальными пассажиров также - почти над всеми.
Объясняя, как держать судно на западном курсе, фон Клейст сказал ей:
- Какое это пустая трата времени - оплакивать совершенно незнакомого человека! Из того, что вы мне рассказали, я понял: родственников он не имел и ни за какую общественно полезную дело в последнее время тоже не брался. То зачем все эти слезы?
Здесь был для меня как раз подходящий момент, чтобы устряти со своим бестелесно голосом и сказать: "Бетховенской Девятой симфонии он наверняка не написал бы".
Фон Клейст попытался немного пошутить, но это у него не очень получилось, когда он сказал:
- Как капитан судна, я приказываю вам плакать только в тех случаях, когда есть основание. А сейчас нечего плакать!
- Он был мой муж,- проскулила Мэри. - Я восприняла церемонию бракосочетания, которую вы совершили, очень серьезно. Смейтесь, если хотите.
Уэйт лежал там, где его застала смерть, к холодильнику его еще не затащили.
- Он много дал этому миру и еще дал бы много, если бы мы смогли его спасти,- добавила Мэри.
- А что же такого выдающегося этот человек дал миру? - поинтересовался мужчина
- Он знал о ветряках больше, чем любой из ныне живущих,- сказала она. - Он говорил, что можно позакрывать все угольные и урановые шахты: благодаря самым лишь ветрякам можно превратить самые холодные закоулки планеты на такие же теплые, как Майами во Флориде. А еще он был композитором.
- Действительно? - удивился капитан.
- Да, он написал две симфонии.
Мне это утверждение показалось пикантным - в свете выше сказанного получается, что Уэйт в свою последнюю земную ночь претендовал еще и на роль автора двух симфоний. А Мэри, рассказывая дальше, уверяла, что, когда вернется домой, непременно поедет к Мус-Джо и разыщет его симфонии, которые никогда не выполнялись, и попытается найти оркестр, чтобы сыграл их впервые.
- Уиллард был таким скромным человеком! - вздохнула она.
- Пожалуй, что так,- согласился капитан.
Через сто восемь часов капитан обнаружит, что находится в состоянии непосредственной конкуренции с этим образцом добродетели.
- Если бы Виллард был жив,- сказала Мэри,- он наверняка знал бы, что делать. Капитан тогда уже окончательно потерял самоуважение, и она больше никогда - хоть жить ему суждено было еще тридцать лет - к нему не вернется. Ну разве не трагедия? Он чувствовал, что насмешки Мэри его унижает.
- Я действительно готов выслушать любой совет,- проговорил он. - Вы только скажите, что именно сделал бы этот прекрасный Уиллард, и я